Это источник цианистого калия

Это ручей, из которого погибшие души пьют, чтобы усмирить жажду — и думают, что поиск их пути окончен… но сладкий нектар превращается в кислый яд в прогнивших ртах. Роса испаряется с цветка, и он вянет на своем стебельке — лепестки осыпаются, и их уносит ветер. Полевая фиалка ра

Стет в теплице — становится пленниией горшка — теряет лесную застенчивость, покрывается городскими фальшивыми блестками,..

Вот он, этот источник — каменная купель — а жидкость в нем — слезы, а сама купель таится в пропасти наших изувеченных, разбитых жизней…

Мы поем о любви, и думаем о нашей первой любви. Ах, мы видим те глаза, глубина которой представляется нам бездонной и прозрачной, как воды горного озера. Мы чувствуем дрожь, мы тянемся к губам, но боимся коснуться их — и нас охватывает трепет. Мы в бесконечном поиске, мы жаждем трепета первой нашей любви…

Теперь мы тверды — и умны — и хрупки, скромна и неброска наша внешность — весел и звонок наш смех — беспечны рукопожатья и горьки слезы, текущие потом из глаз. Годы стремительно летят — а мы беззаботно шебечем — мы, похоронившие юношеские мечты. Источники наши высыхают — остаются лишь соль. Мы забываем о родниках — но один лишь искусный укол, и открывается старая рана и мы страдаем от соли, разъедающей старую язву…

Ла, мы веселы — мы умны и остры — но как же мы хрупки!

В конце лечения я приняла ЛСД. В то время я начала испытывать очень глубокие чувства; мне захотелось бежать от них. Такое бегство есть не что иное, как отчуждение себя от чувства и бегство в сознание. Я просто сходила с ума. В душе мой творился настоящий ад!

Я чувствовала себя как герои Сартра из «Выхода нет». Я не могла отыскать выход в подлинную реальность. На следующий день мне захотелось покончить с собой. Нет, я не могу сказать, что мне на самом деле захотелось уйти из жизни, но я впервые ощутила ужасающее одиночество и страх. Мне нечего было больше высасывать из окружающего мира. Я боялась ощутить полное одиночество, так как это могло разрушить меня; но, вместе с тем, я боялась, что могу уничтожить себя сама, повинуясь какому‑то внезапному импульсу, если бы вдруг ощутила,

что не могу вынести нахлынувшие на меня чувства. Надо было прочувствовать одиночество, но не сразу, а постепенно.

В течение нескольких недель меня преследовало такое чувство, что я схожу с ума. Я не могла отличить настоящее от фантазии, реальность от воображения. Однажды вечером, во время группового сеанса я неожиданно оказалась на полу, испытывая какие‑то невероятные желания каждой клеточкой. Где- то внутри я слышала крик двухдневного младенца. Мне никогда не приходилось испытывать такого всеобъемлющего чувства — разве только во время оргазма. Потом у меня началось сильное головокружение. Я не могла сохранять равновесие до тех пор, пока не вернулась чувствами в то далекое детство и не прочувствовала свои желания.

В моем физическом облике за время первичной психотерапии произошли изменения, которые, как я надеюсь, окажутся стойкими. У меня совершенно исчезла аллергия. Кожа стала мягче, полностью пропали угри. У меня выросли груди, соски стали как у зрелой женщины. Мои мышпы, наконец, расслабились, в них исчезло постоянное невыносимое напряжение.

Стоило мне проходить через все это? Стала ли я после этого совершенно другим человеком? Да, так как есть неоспоримая разница между жизнью и смертью. Правда, я не знала, что мертва до тех пор, Но теперь, когда я ожила, выяснилось, что мне не для чего жить. Я пошла на курс психотерапии, чтобы обрести свой новый имидж, но обрела лишь саму себя. Ноу реальности есть одно неоценимое свойство — она никогда не разочарует тебя.

Основы страха и гнева

Гнев

Один из распространенных мифов о природе человека гласит, что под мирной и безмятежной личиной таится кипящий котел ярости и склонности к насилию, сдерживаемых исключительно обществом. Как только система контроля ослабевает, накопленное насилие вырывается наружу, что приводит к войнам и вакханалии массового геноцида. Но я, напротив, постоянно поражался тому, насколько неагрессивен и не склонен к насилию человек, с которого снята так называемая оболочка цивилизации. Пациенты, находящиеся в первичном состоянии/открыты и уязвимы, лишены защиты, но не испытывают никакого гнева. В них не клокочет бьющая через край ярость. Возможно, сама цивилизация заставляет человеческие существа так нецивилизованно относиться друг к другу, так как порождает подавленность и враждебность. Быть цивилизованным означает контролировать свои чувства, а такой контроль может стать источником накопления внутренней ярости.

Я уверен, что злобный человек — это нелюбимый человек — человек, который не имеет возможности стать самим собой. Он зол на родителей за то, что они не позволяют ему нормально быть, он зол на себя зато, что сносит такое отрицание собственного «я». Но первична базовая, основная потребность; гнев вторичен — он возникает в том случае, если не удовлетворяется

основная потребность. Если внимательно присмотреться к процессу возникновения первичного состояния, то можно вычленить из него почти математическую последовательность событий, которая практически не претерпевает никаких вариаций от случая к случаю. Первое первичное состояние обычно связано с гневом; вторая очередь первичных состояний порождает в человеке боль и обиду; и только третья вызывает у пациента потребность быть любимым. Потребность, точнее, невозможность ее удовлетворить, причиняет обычно самую большую боль. Последовательность первичных состояний отражает— в обратном порядке — последовательность событий, происходивших в реальной жизни. Сначала, в самый ранний период жизни была потребность в любви, потом появляется боль и обида, так как ребенок не получает ожидаемой любви, и наконец в человеке вскипает гнев, призванный облегчить и утишить боль. С невротиком часто происходит следующее: он утрачивает память и чувство о двух первых этапах и остается один на один с необъяснимым гневом. Но гнев, также как и депрессия, есть реакция на боль, а не базовое свойство человеческого характера. Иногда маленькому ребенку легче чувствовать гнев, чем вынести ужасающее ощущение одиночества и отверженности, лежащее в основе гнева; ребенок делает вид, что ощущение себя нелюбимым и одиноким есть нечто другое, а именно ненависть. Но пациенты, проходящие курс первичной терапии редко просто проявляют ненависть к своим родителям. Скорее эти чувства можно выразить по–ино- му: «Любите меня, пожалуйста. Ну почему вы не можете меня полюбить? Любите же меня, сволочи!» Когда невротик становится взрослым, он начинает думать, что единственное чувство, которое он может испытывать — это ненависть, но во время первичной психотерапии он открывает для себя, что ненависть есть не что иное, как еще одно прикрытие неудовлетворенной потребности. Стоит только больному прочувствовать потребность, как в его душе едва ли остается место для гнева. В группах пациентов, проходящих первичную терапию стычки и враждебные отношения между партнерами в группе встречаются намного реже, чем в группах, проходящих обычную рутинную психотерапию. Не испытывают наши больные ненависти и к

психотерапевту. Они, по большей части, чувствуют лишь сильную душевную и физическую боль.

Согласно воззрениям первичной теории, ярость направлена против какого‑то субъекта, который, по мнению больного, стремится раздавить его жизнь. Надо вспомнить, что невротические родители подсознательно убивают своих детей; убивают не физически, они убивают реальное самоощущение своей личности в своих отпрысках; психофизическая смерть — это вполне реальный процесс, в ходе которого из жертв выдавливают жизнь. Результатом является гнев. «Я ненавижу вас за то, что вы не даете мне жить». Если человек представляет собой нечто иное по сравнению со своим подлинным «я», то он на деле мертв.

Если невротик успешно подавляет потребность в любви и чувствует ненависть и гнев, то он старается разрядить эти чувства на какие‑либо символические мишени — на жену, детей или подчиненных. Невротик разряжается на них ежедневно в течение всей жизни. Так как невротик не в состоянии правильно увязать гнев с его истинным источником, то он разряжает его подчас весьма нереальными способами. Например, один пациент, в жизни весьма уравновешенный, уважаемый и сдержанный человек, был однажды в ужасе от того, что он сделал: он плюнул в лицо жене только за то, что она не поверила ему, когда он сказал, куда ходил однажды утром. Когда этот человек проходил курс первичной психотерапии, выяснилось, что в детстве родители не верили ни одному его слову. К сожалению, много лет спустя эта ненависть выплеснулась на ни в чем не повинную жену.

Сделай гнев реальным, и он исчезнет. Пока этого не происходит, многие вспышки гнева суть лишь акты надуманного спектакля, а не реальное чувство. Очевидно конечно, что существует и реальный гнев, гнев, источником которого не являются прежние, не сознаваемые в настоящий момент, обиды. Например, если в мастерской плохо отремонтировали вашу машину, то вы будете испытывать вполне объяснимый и оправданный гнев, но ежедневные, ничем не спровоцированные приступы гнева есть признак того, что поведение человека определяется его прошлыми обидами и болью. Это означает, что

невротик в своей повседневной жизни склонен испытывать и проявлять чувства, которые он отрицал в прошлом. То, что осталось неразрешенным в детстве, будет пропитывать практически все, что человек делает в настоящем, и так будет продолжаться до тех пор, пока это чувство, эта потребность, не разрешится и не будет прочувствована.

Я считаю очень важным провести различие между реальным и символическим гневом. Свое утверждение я хочу пояснить наглядным примером.

Молодая школьная учительница, обладавшая мягкими манерами и с лица которой никогда не сходила приветливая улыбка, обратилась за помощью, потому что ее беспокоило чувство болезненного напряжения и оцепенения в мышцах. Во время своего второго визита ко мне она рассказала, что ее отец постоянно критиковал и унижал ее, выставляя на всеобщее посмешище. Во время беседы пациентка вдруг пришла в неописуемую ярость и принялась изо всех сил колотить кулаками подушку. Это припадок гнева продолжался около пяти минут. После этого она расслабилась и сказала, что не могла даже предположить, что в ней скопилось столько гнева.

Однако и после этого у пациентки сохранилось выраженное напряжение. Во время пятого визита она снова принялась обсуждать прежние несправедливости, и в ней снова начали вскипать чувства. На этот раз я не разрешил ей бить подушку; я побуждал ее к другому: «Скажите, кто это». Пациентку начало трясти, она потеряла самообладание, но начала отчетливо выражать свою ненависть — она кричала, что задушит их до смерти, орала, что разорвет отца на куски за то, что он всю жизнь обижал ее, не давая защититься, говорила, что зарежет мать за то, что она допускала все это и т. д. Все это больная кричала, корчась на кушетке, испуская громкие стоны, хватаясь за живот и вообще полностью утратив контроль над своим поведением. Кульминацией ее состояния стал дикий вопль: «Теперь я понимаю, теперь‑то я хорошо понимаю, почему у меня все время напряжены мышцы. Я просто не давала себе напасть на них». Дальше снова полился поток словесного насилия и угроз.

Эта женщина ни разу в жизни — насколько она себя помнила — не повысила голос. На нее всегда шикали и затыкали

ей рот в благовоспитанном родительском доме, где юные леди должны были вести себя прилично и благопристойно. Пережив последнее первичное состояние, пациентка сказала, что чувствовала себя раскрепощенной и неподконтрольной впервые в жизни. Все прошедшие годы она крепко держалась за свое нереальное «я», чтобы родители не отвергли ее окончательно — а это неизбежно бы произошло, если бы она «распустилась» и явила им свое собственное (реальное) лицо.

В психотерапии эта женщина прошла несколько необходимых этапов. Вначале это было смутное и разлитое ощущение напряжения, которое завязывало в тугие узлы все ее мышцы. Это напряжение держало пациентку в плену всю сознательную жизнь. Первое первичное состояние позволило вскрыть первую линию обороны, приподнять завесу напряжения и приоткрыть физическую составляющую гнева, понять, что гнев присутствует в ее душе. Позже она била подушку, так как не осознала и не прочувствовала ментальную связь гнева. Битье подушки было символическим актом. Гнев был очевиден, но не направлен (именно поэтому он держится так долго). Очевидно, что настоящим объектом гнева была не подушка; она была объектом символическим, это был такой же дутый объект ярости, как, например, дети, которые становятся боксерскими грушами или мальчиками для битья у испытывающих якобы беспричинный гнев родителей. В случае беспомощных и беззащитных детей, родители, к несчастью, всегда могут найти подходящий повод для оправдания своей злобы и ярости. Но с течением времени, при таком обхождении дети вскоре дают родителям и более серьезные поводы для реального гнева.

Когда наша пациентка сформировала в сознании необходимые ментальные связи, у нее исчез повод для гнева, не говоря уже о том, что исчезло хроническое напряжение мускулатуры, всю жизнь причинявшее ей боль и неудобство. В противном случае, без установления ментальной связи она могла годами колотить подушку, но это ни на йоту не изменило бы ее гнев. Она, конечно, находила бы временное облегчение, но через некоторое время гнев бы неизбежно возвращался.

Когда эта пациентка проходила курс лечения в традиционной психотерапевтической группе, ее побуждали изливать свой

гнев на других участников группы. Женщина искренне полагала, что сделала некоторые успехи, что она стала более уверенной в себе личностью, но боль в судорожно сведенных мышцах оставалась. Это можно объяснить тем, что оставался реальный гнев, гнев маленькой девочки. Неважно, насколько «взрослым» стало ее поведение в психотерапевтической группе или в реальной жизни, но эта уверенность была не чем иным как искусственным актом, который не мог сделать из пациентки зрелую женщину до тех пор, пока она не почувствовала себя маленькой. Традиционное лечение терпит фиаско, на мой взгляд, потому, что в этих случаях реальная пассивная и беспомощная личность притворяется напористой и уверенной в себе, особенно в безопасной атмосфере групповой психотерапии. «Хорошая» девочка на психотерапевтическом сеансе выражает свой гнев в группе точно таким же способом, каким эта же девочка подавляет свой гнев дома. Оба стиля поведения по сути являются борьбой за любовь. Этим можно объяснить, почему пациенты переносят из группы в реальную жизнь столь малую толику приобретенных на занятиях навыков напористости и агрессивности.

Разница между реальным и нереальным или символическим гневом важна, потому что, как я считаю, неумение провести такое различие приводит к извращению желаемых результатов психотерапевтического лечения. Так, в детской психотерапии очень много времени отводят тому, что дети бьют боксерскую грушу. Для взрослых существуют так называемые «клиники драчунов», где в отдельных помещениях супруги учатся, как нападать и защищаться во время драк друг с другом. По моему мнению, все это чистая символика, и поэтому не может служить средством реального решения каких бы то ни было проблем. Нашу пациентку учили направлять гнев на других членов группы, но то был гнев, направленный отнюдь не на них. То, что они делали, вызывало вспышку застарелого гнева. Когда участники группы не обращали внимания на эту женщину, критиковали ее за несуществующие прегрешения, подавляли ее волю, в ней вспыхивал гнев на родителей, но сама она даже не подозревала, что это рецидив старого злобного чувства. Когда она пыталась словесно выразить суть сильного гнева на участ

ников группы, все объяснения оказывались бессвязными и иррациональными. Приблизительно то же самое произошло в одном, описанном в газетах случае, когда жена убила мужа за то, что он не вынес мусор — какая‑то старая обида из прошлого возбудила в жене неистовый гнев. Это также помогает объяснить, почему некоторые родители боятся отшлепать своих детей за какую‑нибудь мелочь. Эти родители производят нехитрую рационализацию, говоря, что их философия воспитания не позволяет им бить детей ремнем, в то время как в действительности они боятся — хотя и не признаются себе в этом страхе — что какое‑нибудь мелкое нарушение со стороны ребенка сможет разбудить в них дремлющего зверя. Возможно, одной из причин популярности и даже самого существования «клиник для драчунов», причиной популярности моделирования враждебных отношений в групповой психотерапии, является точка зрения, согласно которой гнев или насилие рассматриваются как естественные феномены, от которых надо периодически освобождаться. Эти феномены по Фрейду называют «инстинктивной агрессивностью». Для психологов очень большое искушение верить в этот так называемый инстинкт, так как мы действительно видим, что громадное большинство наших пациентов переполнено враждебностью и злобой. Мы видим это насилие и ничего больше, потому что не заставляем пациента глубоко погрузиться в его чувство, в его истинную потребность. Мы видим лишь то, что лежит на поверхности, прикрывает потребность — то есть реакцию фрустрации на неудовлетворенную потребность.

Из‑за нашей слепой веры в агрессивный инстинкт, мы, проводя психотерапию, часто тратим массу времени, помогая людям «справляться» с агрессией — то есть, «укрощать» и подавлять ее. Я полагаю, что мы должны делать как раз противоположное. Мы должны во всей полноте пережить и прочувствовать гнев, чтобы искоренить его. Если человек, личность, чувствует себя, а не занимается символическим разыгрыванием чувств, то вряд ли этот человек будет поступать импульсивно или агрессивно. Диалектика гнева, также как и боли, заключается в том, что он исчезает только после того, как его прочув

ствуют. Если же этого не происходит, то он остается, ожидая своего часа.

Концепция управления своим внешним поведением молчаливо поощряет невротическое расщепление сознания. Это расщепление опасно тем, что требует контроля над теми чувствами, само существование которых невротик отрицает. Таким образом, свободно ведущий себя, спонтанный в своих поступках человек, которому не нужно подавление, как правило, проявляет весьма мало внутренней агрессии.

Я снова хочу подчеркнуть, что спонтанность поведения предполагает наличие истинного реального чувства, в то время как импульсивность есть результат отрицания чувства. Таким образом, импульсивный человек действительно склонен к агрессии, а значит его поведение приходится подавлять. Вероятно, многие из нас годами смотрели на какую‑нибудь импульсивную личность, считая этого человека вольным анархистом, забывая, что обычно такой человек по рукам и ногам связан своим старым чувством, которое он разыгрывает точно предписанным путем, что отнюдь не является признаком ни свободы, ни анархии.

Человек может всю жизнь каждый день взрываться гневом, даже не понимая, что он — злобная личность. Обычно он обставляет дело так, чтобы оправдать свой гнев в каждом конкретном случае, но при этом он ревниво заботится о том, чтобы избежать чувства истинной причины своей злобности и гнева. Если невротик не может найти подходящего оправдания гневу, то будьте уверены, он ухитрится неправильно истолковать ка- кую‑нибудь совершенно невинную вещь, чтобы без угрызений совести выплеснуть накопившуюся ярость. В целом, такое неправильное истолкование в каждом случае можно свести к подавленной потребности, и это не просто семантическая игра словами.

Какой именно повод вызовет гнев невротика, зависит от той ситуации в раннем детстве, которая стала причиной боли или обиды. Например, одна женщина приходила в неописуемый гнев из‑за того, что ее дети не помогали ей по дому. Она жестоко била их за то, что они не убирали после себя разбросанные вещи. Как выяснилось, ее искренние, лежавшие на поверхнос

ти чувства при этом можно было выразить так: «Я работаю как вол, но никто не ценит моих усилий». В действительности же это была невысказанная обида по отношению к матери, которая заставляла ее чистить и драить дом с восьмилетнего возраста.

Еще один пациент неизменно приходил в ярость, когда его заставляли ждать. В детстве, каждый раз, когда этот человек просил отца поиграть с ним, он получал один и тот же ответ: «Поиграем позже, сейчас я занят». Это «позже» никогда не наступало, а злоба накапливалась. Проблема часто заключается в том, что ребенка подавляют и злят, не позволяя ему, при этом, свободно выражать свои чувства; поэтому он вынужден вымешать злость на «подставных» объектах — драться в школе со сверстниками. Подчас гнев находит выход в виде головной боли, аллергии и т. д. Таким образом, сначала у ребенка отнимают его желания, а потом его грабят повторно, лишая возможности выразить чувства по поводу неудовлетворенных желаний. Ребенок проигрывает дважды. В довершение всех бед, если рассерженный ребенок делает расстроенное лицо, ему обычно говорят: «Улыбнись! Что за вытянутая физиономия?» Следовательно, ребенка грабят трижды, вынуждая его все глубже и глубже загонять чувства и прятать их от самого себя.

Одним из результатов подавления гнева является повышение артериального давления крови. Когда у больного, страдающего гипертонией и пережившего обусловленные гневом первичные состояния, спадает вызванное злобой напряжение, то часто снижается и артериальное давление. Можно провести аналогию с насосом, который повышает давление в организме до тех пор, пока оно не прорывается в систему кровообращения, вызывая гипертонию. Легко понять, что такой человек способен на любое насилие, если снять с него тормоза. С другой стороны, понятно, что повышение артериального давления происходит тогда, когда человек не может выйти за рамки общественно допустимого поведения.

Сегодня в американской культуре расщепление между семейной этикой и этикой социальной стало особенно глубоким и заметным. Дома «хороший» мальчик не дерзит родителям и не злится на них; но, оказываясь в обществе, этот же «хороший»

мальчик без зазрения совести убивает, сражаясь за свою страну. Первое становится условием второго. Один и тот же мальчик сначала подавляет свои чувства, а других убивает, чтобы остаться «хорошим».

Семена гнева роняют в душу ребенка сами родители, которые видят в нем отрицание собственной полноценной жизни. Ранние браки и необходимость жертвовать многие годы на удовлетворение детских капризов оказываются неприемлемыми для тех родителей, которые реально никогда не имели шансов стать свободными и счастливыми. От этого, в первую очередь, страдает их ребенок. Он должен платить за то, что вообще остался жив, потому что сам факт его существования есть отрицание свободы родителей. Наказание постигает ребенка достаточно скоро. Ему не разрешают демонстрировать свои желания (которые, в данном случае, именуют капризами), ему не позволяют плакать и кричать; мало того, его никто не слушает. Кроме того, его окружают стеной распоряжений, которые он обязан выполнить, чтобы заслужить право на жизнь. Его каждодневно учат ухаживать за собой, не просить о помощи, а со временем и взять на себя часть родительских обязанностей. В очень раннем возрасте ребенок начинает понимать, на какую тропу он попал, и начинает изо всех сил, отчаянно, стараться загладить вину за преступления, которых он никогда не совершал. Такой ребенок слишком рано вырастает, очень многое на себя берет только ради того, чтобы умилостивить родителей, ненавидящих его без всякой причины. Один мой пациент, который стал, собственно говоря, причиной брака своих родителей, поженившихся, не достигнув двадцатилетнего возраста, сказал так: «Всю мою жизнь я провел в мучительно поиске смысла моей хаотичной жизни. Все эти ругань и вечные поучения по поводу любой ерунды, которую я мог сделать. В конечном счете я начал изучать философию, чтобы докопаться до смысла жизни — то есть, конечно же, для того, чтобы прикрыть тот факт, что в хаосе, творившемся в нашем доме, не было вообще никакого рационального смысла».

Больные, прошедшие курс первичной терапии, перестают испытывать гнев, потому что, как я считаю, гнев — это пере

вернутая надежда. Надежда, заключающаяся в гневе такого рода, питает иллюзию, что гневом можно превратить родителей в приличных любящих своего ребенка людей. Например, когда я работал обычным психотерапевтом, больные, уходившие от меня, закончив курс лечения, питали фантазии о том, что встретятся со своими родителями и выплеснут на них все то зло, какое они причинили своему ребенку. Но в основе этой конфронтации лежит все та же надежда, что родители, увидев и поняв, какими ужасными и отвратительными они были, станут новыми, любящими людьми.

Если у больных, проходящих первичную терапию, остается гнев, я считаю это признаком упорного невроза. Во–первых, потому, что этот гнев есть симптом нереальной надежды. Во- вторых, потому что этот гнев означает, что маленький ребенок все еще испытывает свои детские желания и не может разорвать пуповину, связывающую его с родителями. Здесь нет места взрослому гневу, если больной действительно стал, наконец, реальным взрослым человеком; и происходит это по той же самой причине, по какой ни один взрослый человек не будет испытывать злобы на невротические причуды знакомых ему людей. Такой человек будет взрослым, объективно смотрящим на невроз своих родителей. (Объективность есть отсутствие подсознательного чувства, заставляющего больного отгонять реальность, чтобы не ощущать боль и избавиться от необходимости удовлетворения основных потребностей.) Для взрослого человека его родители станут просто двумя другими взрослыми, страдающими неврозом, людьми. Гнев на родителей возникает только в том случае, когда личность хочет, чтобы родители изменились и начали удовлетворять его потребности. Когда же потребность прочувствована и изжита, то вместе с ней изживается и уходит гнев.

Для пациентов, проходящих первичную терапию, характерно глубокое чувство трагедии расставания с детством. В то же время пациент испытывает огромное облегчение от того, что закончилась, наконец, изнурительная пожизненная борьба. Такие излеченные пациенты не стремятся к мести за причиненное в прошлом зло; теперь их больше интересует жизнь, которую они ведут в настоящем.

Ревность

Ревность — это один из многочисленных ликов гнева. Ревность, точно также, вызывается ощущением отсутствия родительской любви. Так как ребенок не может направить свою враждебность непосредственно на родителей, то он обходным путем изливает ее на братьев и сестер. Но обычно ребенок не испытывает действительной неприязни к братьям или сестрам; они всего лишь символы, искусственный фокус, на который направлена ненависть.

Почему ребенок становится злым и ревнивым? Возможно, потому что уже в самом начале жизни родители внушают детям идею, что любовь — это нечто, имеющее определенное количество, а, значит, любовь может исчерпаться и закончиться. Родители говорят: «Посмотри на своего брата. Его тарелка уже чистая (эта добродетель никак не дается провинившемуся ребенку). Значит, он получит самый большой кусок пирога». Или: «Посмотри на свою сестру. Она прибралась у себя в комнате, а теперь пойдет в кино». Так как ребенок видит, что любовь выдается, когда он «хороший», а не плохой, то он решает, что она есть нечто вроде подарка. Ревность возникает, когда ребенок чувствует, что не получает свою долю. При этом молчаливо допускается, что любовь имеет доли. Такое допущение возникает в невротической атмосфере, когда родители не свободно дают, а распределяют любовь на определенных «условиях». Таким образом, ребенку приходится бороться за свою долю во всем, включая любовь. Они работают локтями, как женщины на распродажах. Ребенок начинает злиться на других, как на людей, претендующих на его законную часть.

Если ребенка любят по–настоящему, то у него не возникает ревность. На мой взгляд дети, по–природе своей не ревнивы, точно также, как они не злы. Ревность, как правило, вымещается на братьях и сестрах, но на самом деле объект — родители; ведь именно они требуют, ругают и чего‑то не дают. Это родители бывают по–детски раздражительны и нетерпеливы; это родители выказывают предпочтение одному ребенку за счет другого. Глядя на своих детей невротические родители видят воплощение своих надежд: образ того, в чем они нуждаются

(уважение, лесть, внимание). Они строят отношения с символами, а не со своими реальными детьми. То, что в таком доме считают любовью, получает ребенок, более всего соответствующий требуемому образу, то есть, ребенок, становящийся невротиком, а не личностью, способной выразить свои собственные чувства. Именно у любимого ребенка, как правило, целиком и полностью разрушается личность, но зато он чаще всего неплохо приспосабливается к жизни, став взрослым. Мятежник, не желающий подчиниться, наоборот не умеет приспосабливаться, но зато имеет шанс сохранить свое собственное «я» и стать настоящим человеком, в отличие от сибсов–приспособ- ленцев.

Несчастного любимчика часто бьют его не столь горячо любимые братья и сестры, и всю свою юность любимый ребенок расплачивается за преступление, совершаемое родителями. Он делается таким, каким хотят его родители, но за это сестра или брат постоянно третируют и уязвляют его. В каком‑то смысле эта ревность есть способ, каким нелюбимый ребенок стремится получить свою долю «любви». Если он сможет уничтожить и устранить любимого родителями брата, если он наябедничает на него, то, возможно, получит от родителей чуть больше ласки.

Детская ревность («я хочу получить свою долю») сохраняется и во взрослой жизни. Ревнивый ребенок, которого игнорируют родители, стремится завести своих детей, которых он будет притеснять и наказывать, когда они станут требовать внимания от их матери. Его дети будут платить за попытки отвлечь внимание и любовь матери от него, ее супруга и их отца. Я утверждаю, что такое ревнивое поведение будет продолжаться до тех пор, пока этот человек не отыщет верный контекст своего гнева и полностью его не прочувствует. После этого его собственные дети перестанут страдать оттого небрежения, которому подвергался их отец. Очень часто из ревнивого ребенка вырастает склонный к конкуренции взрослый, который хочет иметь больше, чем кто- либо другой, который не видит недостатков своего ребенка, так как тот должен, обязан быть «самым лучшим».

Маленький ребенок страдает не только от отсутствия любви, его подавляет невозможность одарить любовью родителей.

«Если бы они только знали, как много я могу им дать, — стонал один из моих пациентов. — Но я всю свою любовь отдавал собаке». Кроме того, ребенок испытывает горечь оттого, что не может даже попросить о любви, в которой он так сильно нуждается. «Потребность в любви считалась преступлением в моем доме, — говорил один пациент. — Я чувствовал, что попробуй я сказать: «Папочка, возьми меня на руки», он высмеял бы меня за такие телячьи нежности».

Тем, кто верит в то, что ревность и враждебность являются естественными, свойственными человеку инстинктами, я отвечу, что в снах (также как и в дневном поведении) больных, прошедших курс первичной терапии, нет ни злобы, ни ревности. Это важно, потому что если днем, во время бодрствования, они могут сознательно контролировать свое поведение, то гнев и ревность могут проявляться во сне, когда сознательный контроль ослаблен или отсутствует. Очевидно таким образом, что в сознании этих людей гнев отсутствует. Это позволяет предположить, что концепция инстинктивного пула агрессии ошибочна; если у человека и есть какой‑то инстинкт, то это инстинктивное стремление быть любимым, то есть, быть самим собой.

Страх

Когда моему сыну было десять лет, у него внезапно появи — лись ночные страхи, и я не мог понять, почему. Он страшно боялся какого‑то человека в чулане. Страх преследовал его целый месяц, и я решился выяснить его первопричину. Однажды вечером, когда он лег спать и попросил меня оставить включенными радио и свет, я погрузил его в первичное состояние. Я заставил его окунуться в это пугающее чувство, чтобы оно целиком его захлестнуло. Мальчик стал дрожать, голос его сделался пронзительным и испуганным. Он все время повторял: «Я не хочу папа, это очень страшно!» Я настаивал. Когда он полностью отдался своему страху, я заставил его выкрикнуть чувство. Но он твердил свое: «Я не могу, не могу». Я продолжал настаивать. Наконец, он заговорил. «Этого не выскажешь ело–вами, папа. Мама держит меня в пеленках и старается придавить». Он чувствовал, что его давят и, кроме того, ощущал свою полную беспомощность. Сын сказал: «Знаешь, я никогда не чувствовал, что этот человек в чулане застрелит меня из пистолета или зарежет ножом; я чувствовал, что он схватит и задушит меня». Что послужило пусковым моментом этого страха? Однажды вечером, как раз накануне того дня, когда появился страх, мы боролись с сыном. Я схватил его за плечи и придавил к полу. Мне казалось, что в этом не было ничего травмирующего, и мы оба забыли об этом, но сын, перейдя в первичное состояние, вспомнил тот эпизод. Более того, память привела его в то время, когда ему было всего восемь месяцев. Он отчетливо вспомнил цвет и форму своей кроватки. После купания он пытался уползти от моей жены, когда она пыталась надеть на него подгузник. Отчаявшись, она рассердилась и сильно прижала его к кроватке. Это переживание сильно напугало ребенка.

Согласно воззрениям первичной теории, текущий, упорный, но, по видимости, иррациональный страх есть, как правило, манифестация более старого и часто более глубокого страха. Это страх того, что было, а не страх того, что существует теперь, поэтому пытаться отговорить человека от иррациональной фобии — это все равно, что пытаться отговорить человека от его неосознанной памяти. Страх моего сына был таким упорным, как мне думается, потому что им владело чувство беспомощности, связанное с воспоминанием о том моменте, когда чувство страха подавило его.

Причина устойчивости любой фобии заключается втом, что она питается из первичного резервуара страхов. До реальной причины страха невозможно добраться без посторонней помощи, поэтому человек неосознанно замещает объект страха. Так, пациент может бояться лифтов, пещер, высоты, собак, электрических розеток, толпы, хотя, в действительности, истинная причина страха таится в прошлом. Можно сказать, что текущий иррациональный страх в чем‑то похож на сновидение — это попытка создать рациональное обобщение пожизненного чувства, которое в текущем, настоящем контексте, представляется иррациональным.

Но дело не только в том, что больной старается сделать рациональным старое, постоянно присутствующее в его душе чувство. Это есть попытка символическим путем преодолеть и подавить страх. Невротик каким‑то образом чувствует, что если он сможет держать события под контролем и быть осмотрительным, то он перестанет бояться. Невротик начинает избегать того, чего он боится; точнее, того, что он думает, что боится, например, он перестает летать на самолетах и избегает высоты.

Такие действия и в самом деле помогают подавлять страх, изолируясь и отчуждаясь от обстоятельств, его порождающих. Но стоит такому человеку приблизиться к балкону с низкими перилами, то у него возникает реальный страх, символизированный текущей ситуацией. Попавший на такой балкон невротик может испытывать вполне реальный страх потери контроля на собственным «я», испугаться, что в нем возобладает стремление к саморазрушению, а это не есть простой страх высоты.