Новгород боярский и Новгород Великий

Ратной славой звенит Русская земля. Кони ржут в Москве, трубы трубят в Коломне, бубны гремят в Серпухове, гудит над Великим Новгородом вечевой колокол, гудит вече.

Опершись локтем на перильце, не дойдя трех ступенек до верха степени, Юрий Хромый смотрит на площадь, а сам думает:

«Глаза бы не глядели на бояр. Кольцом вокруг степени стали. Стоят. Все знатнейших родов, все в златотканых поясах, а на площади, куда ни глянь, в толпе брони сверкают. Житьи люди на вече пришли в доспехах, а вокруг них пьяный, купленый люд, кто в чем: иные тоже в шеломах и кольчугах, иные простоволосые и без брони, а иные так и в рубище, но каждый прихватил меч или топор, или, на крайний случай, засапожный нож».

Сверху со степени кричит Михайло Поновляев, зовет драться с поработителями.

Вече угрюмо затихает.

«Знали бояре, что делали. Богатеев, житьих людей подняли да охвостье свое напоили, искать, чай, не пришлось, всегда перед вечем эта рвань вокруг боярских дворов крутится. А ты где был?.. — корит сам себя Юрий. — Не знал, что боярам сильная Москва давно костью поперек горла встала? Не знал, что бояре на сей час грызню бросят и единой стаей на площадь выйдут? Единой стаей, волчьей стаей. И люди не ждали, пришли на вече безоружны, вот и молчит народ. На мечи да топоры с голыми руками не полезешь».

Михайло Поновляев кончил горьким вопросом:

— Или забыл ты о чести, Господин Великий Новгород?

В ответ всплеснулся шум и вновь стих. Михайло швырнул под ноги свою шапку, побрел вниз, а сверху, со степени, к уху Юрия наклонился Василий Данилыч:

— Видал, Гюргий Михалыч, как людишек скрутить можно? Гляди, вече–то, вече не пикнет.

«Нажрался боярин чесноку. Что ни слово — чесночная вонь».

А Василий Данилыч знай долбит свое:

— Ты бы, Юрша, не противился, не шел против бояр. Все одно Мамай Москву срубит под корень, тогда нам воля. Грозных слов от Москвы за шалости ушкуйников мы больше не услышим, и свои людишки присмиреют, забудут на вече кричать.

Юрий не слушал боярского шепота и спорить с Василием Данилычем не хотел: «Не говорить же с ним о Руси. — Иное было в думах: — Вече в боярских руках, и приговора о походе ждать нечего… Как быть? А Василий Данилыч все еще бормочет. О чем?..»

До слуха дошли слова:

— …Довольно, надоело за каждый поход молодецкий перед Москвой вилять да оправдываться, ходили–де молодые люди без вечевого слова, ходили…

Юрий больше не слушал слов боярина Василия. До верха степени три шага. Он и сделал их, оттолкнул кого–то из житьих людей, кричавшего сверху о кознях Москвы, взглянул на народ. Не знал боярин Василий, что сам он словами своими привел Юрия Хромого на верх степени.

— Слушай, Господин Великий Новгород, слушай! — Голос Юрия звенел напряженно. — Коли ничего у нас на вече не выходит, пусть! Вольны мы поднять меч за Русскую землю и без вечевого слова? Вольны! Пойдем без вечевого слова!

Загудела площадь. А Юрий бросал слова, как гудящие удары вечевого колокола:

— Мужи новогородские, не опозорит себя Великий Новгород, в грозный час о Руси не забудет! Пойдем без вечевого слова!

— Пойдем! — отозвалась площадь, глуша крики и ругань боярских приспешников. — Веди, посадник Юрий!

Со степени истошный крик Василия Данилыча:

— Не бывать отныне хромому псу на посадничестве! — крикнул так боярин и рот разинул, удивился, услыхав, как снизу откликнулся старый недруг Онцифор Жабин:

— Долой Юрку с посадничества!

Быстренько решили: Юрия Хромого долой. Решить так просто было: народ уже валил с площади, шумел:

— Правильно сказал Хромый! Аль не вольны мы?

— Пойдем! С Хромым и пойдем!

— Идите! Срамитесь! В бой с хромым воеводой идти — чести не видать!

— Худа в том нет, что хром Юрий. Ярослав Мудрый тоже был хром, а новогородцев водил, и по грамотам его вольность наша живет!

— А бояре–то, бояре! Смех, братцы!

— Ты смейся с оглядкой. Испепелит Мамай Русь, они тебе покажут смех…

Внизу, у степени, Василия Данилыча окружили бояре. Кто ругался, кто ахал, кто самого Василия Данилыча лаял:

— Не сумел ты Юрке глотку заткнуть.

Василий Данилыч устало огрызался. Отстраняя бояр, к нему подошел сын.

— Батюшка!

— Не до тебя, Ванька.

— Я, батюшка, сказать тебе хочу… — Иван набрал воздуху в грудь и словно вниз головой в ледяную воду кинулся: — Я с Юрием Хромым ухожу!

Василий Данилыч охнул, смог выдавить из глотки лишь одно слово:

— Прокляну!

— Не за благословением и пришел!

В ЧАСЫ ТРУДНЫХ ДУМ

И торными дорогами, и лесными тропами идут, идут, идут к Москве и Коломне рати. Каждый, кому меч под силу, поднял его. Вся Русь поднялась. А из Орды вести одна грознее другой. Сговорился Мамай с Ягайлой Литовским и Олегом Рязанским в Семенов день ^[292] на берегах Оки сойтись. Есть о чем задуматься. Летят и летят часы, полные дум тревожных. Еще днем терпимо. Днем рати подходят, встречать их надо, кормить, станом ставить, но минует день, стихнет все, а Дмитрий ходит и ходит по горнице. Поскрипывают половицы. Днем их и не услышишь, зато ночью… Так и думы.

Дмитрий перебирает в уме грады, княжества, земли.

«Белозерцы, даром что дальние, а уже здесь. Ярославские, устюжские, ростовские рати тоже подошли. На днях будут князья Лев Курбский и Андрей Кемский с дружинами. Пешее смердье ополчение сходится отовсюду. Сегодня тверскую рать привел Иван Холмский. Знать, кровавый труд походов на Тверь не пропал зря. Правда, князь Михайло сам не пришел, послал племянника. Что ж, беда не велика, обойдемся и без князя Михайлы. Из Новгорода Юрий Хромый с ополчением выходит, семь тысяч обещает привести. Без вечевого слова идут. Необозримые силы собираются на Руси, но… мало, мало их!» — Торопливо вспоминает Дмитрий, откуда еще идут полки, и все то же страшное, короткое слово бьет его: «Мало!»

Как стрела с обратными шипами вонзится в тело и не вырвешь ее, так и слово это: «Мало! Не хватит сил!»

Дмитрий подошел к двери, приоткрыл ее, велел разбудить и привести прискакавшего сегодня из степи Андрюшку Поповича.

Когда Андрей вошел, протирая заспанные глаза, князь встретил его уже на пороге словами:

— Повтори вести!

Явно робея, Андрей переминался и тер глаза, не понимая, зачем князь разбудил его среди ночи и велит повторить уже сказанное, но не спорить же с князем. Кашлянув, он начал:

— По твоему приказу выехали мы, пятьдесят уношей, в степь, там сведали: стоит Мамай на реке Воронеже, и мы силу его объехали за одиннадцать ден, а на двенадцатый стражи царевы меня поймали и пред царем поставили, и царь спрашивал меня… — Андрей замолк.

— Говори! — голос князя глухой, тревожный. Андрюшка вздохнул.

— Спрашивал меня Мамай: «Ведомо ль слуге моему, Мите Московскому, что иду я к нему в гости? Может ли он меня употчевать? Идут со мной двенадцать орд и три царства, а князей со мной тридцать три, опричь литовских, а сил со мной семь сот тысяч и еще три тысячи, а после того числа пришли ко мне великие орды, и тем числа не ведаю».

Сразу, едва замолк Андрей, спросил его Дмитрий Иванович:

— Слушай, Андрюшка, а не приврал тебе царь?

Такого вопроса князь утром не задавал. Андрей начал понимать, зачем князь велел весть повторить.

— Приврал! — убежденно ответил Андрей.

— На много ли?

— Раза в два.

Князь нахмурился, бороду в кулак забрал, думал и думал, забыл об Андрее, тот начал уж покашливать. Наконец Дмитрий Иванович услыхал, оставил свою бороду, выпрямился, проговорил совсем глухо, почти шепотом:

— Ты иди, Андрюша.

Закрылась за гонцом дверь. Дмитрий снова заходил из угла в угол, думал все то же: «Не хватит русских сил! Не хватит!» — Так и бродил всю ночь, а едва забрезжил рассвет, велел седлать коня. Старая, с детства оставшаяся привычка погнала его в Троицу, но там перед кельей Сергия, когда вдохнул он запах ладана и сухих трав, кольнула мысль: «Зря ехал! Мало что видно из этой лесной глуши».

Но Сергий, выйдя навстречу князю, сразу ошеломил его:

— Львиное естество в тебе, княже.

— Почему львиное, отче?

— Не читаешь ты книг, Митя. Кабы ты «Физиолог» ^[293] прочел, знал бы, что лев — страж, лев спит, а очи его открыты. Тако и ты стражем Русской земли стал и спать бросил и нынче не спал.

Дмитрий не понял, спрашивает или утверждает Сергий, растерянно прошептал:

— Вижу, отче, сызнова вижу, провидец ты! Так говорят, так и…

Сергий не дал ему докончить:

— Гляди, как все складывается. Ты меня провидцем назвал. Самое время теперь победу над поганым Мамаем предсказать.

Взгляд Сергия посуровел.

— Не хочу того. Знал я, что покой ты потерял, что ночи не спишь. Брат твой Владимир был, сказывал. Гляжу, а веки у тебя натруженные, красные, велика ли хитрость догадаться, что и нынче ты глаз не сомкнул? А ты сразу «провидец». — В голосе Сергия прозвучал упрек. — Говори, сомнения одолели?

— Одолели.

— То благо. Только труса сомнение повернет вспять, а храбрый лишь зорче будет.

Хотел ободрить Дмитрия Ивановича Сергий, но слова его упали, как зерна на камень. Слишком наболело у Дмитрия, слишком страшной была тяжесть.

— Отче, сил у Мамая вдвое больше собирается, а если не успеть ударить, подойдут к нему Ягайло и Олег Рязанский, втрое больше сил у врагов будет. Не устоим мы, что тогда? Что с Русью будет? Отче, другим пророчишь, не оставь и меня, открой грядущее.

— Никому я не пророчу, Митя, и грядущее мне не ведомо. Рады люди в каждом моем слове пророчество видеть, вот и плетут. Тебе то зазорно.

Дмитрий опустился на лавку, поник головой.

— На каждый наш меч три вражьих! Три!

— Тогда пошли к Мамаю посла, проси мира, время еще есть.

Дмитрий вскочил.

— Не хочу! Не могу!

— Ты о Руси подумай.

— И Русь больше не может!

— Вот ты и сам рассудил. Любого смерда спроси, и он то же скажет: «Не хочу! Не могу!» — Сергий, помолчав, добавил: — И я так же думаю. А мечи что считать, меч в руке страшен. Ты смердов поднял, вот и подойди к любому, разогни руку, взгляни. В кровавых мозолях руки у русских людей, непосильное тягло тянут мужики. Да что о том толковать, дани для Орды не кто иной — ты с людей берешь, знаешь.

Живая боль была в словах Сергия. Глубоко запавшими глазами вглядывался он в лицо князя, по которому, как тени от туч над полями, пробегали сумраки мыслей, сомнений, тревог.

Встретясь со взглядом его, Дмитрий невольно подумал:

«Знает горе людское Сергий». — Вспомнилась грызня вокруг митрополичьего престола. — «В народе говорят: «Поповские руки загребущие», а этот и на духовных не похож: как раньше, так и теперь одет в латаную холщовую ряску, а мог бы в митрополичьей мантии ходить».

А Сергий твердил:

— Не считай вражьи мечи! Не считай! В сердца людей смотри, а мечи — железо мертвое!

— Как не считать? Железом этим живые сердца пронзают.

— Пронзают, княже! Но много ныне на Руси сердец, готовых, не дрогнув, удар железа встретить. Вот они, смотри…

Сергий вышел в сени, сквозь полуоткрытую дверь слышен был его негромкий оклик:

— Братия, Пересвет, Ослябя, войдите.

Вошли два монаха. Поклонившись князю, они так и остались стоять, немного пригнувшись. Низкий потолок кельи мешал им выпрямиться во весь рост. Взглянув на их черные монашеские одежды, Дмитрий и сам не заметил, как покачал головой. Укоризненно? Да, укоризненно. Глазами воина глядел на богатырей князь, и видеть их в смиренной одежде иноков было ему противно.

«Как Сергий на отца духовного не похож, так и эти двое будто только нарядились монахами. На таких плечах не рясе, панцирю лежать».

— Их отпускаю с тобой, княже господине, в битву. Скажите, братия, как, пойдете?

— Как условлено, — прогудел Пересвет, — схиму ^[294] приняв.

— Схиму? — Дмитрий содрогнулся. — Нельзя так, отец Сергий, нельзя таких богатырей в гроб положить и отпеть, как покойников. Нельзя совсем отречь их от жизни, ведь не старцы они, не при смерти, им жить да жить…

Не дрогнул голос, ничто не дрогнуло в лице Сергия, когда отвечал он князю:

— На смерть идут Пересвет и Ослябя. Ни шеломов, ни доспехов не наденут они в битву. Какими перед тобой стоят, такими и в сече будут.

— Зачем? — Дмитрий схватил Сергия за руку. — Зачем так?! Клобуки ^[295] и поверх шеломов надеть можно.

— Так надо! Пусть видят люди пример бесстрашия. — Сергий говорил твердо, убежденно, страстно. — Нужен пример! Не только ты, господине, но и последний отрок в полках твоих знает: великой крови течь суждено, и нужно, чтоб сердца людские от ужаса не содрогнулись, чтоб каждый готов был принять в сердце удар железа ордынского. За Русь! За Русь!

Переплелись в словах Сергия скорбь с радостью свершения того, чего всю жизнь ждал.

— Нет иного пути! — повторял он. — Только мечом поразит народ иго!

Настал час для Сергия Радонежского, когда слово его мечом стало.

23. ПОРА!

— Пора!

Семен встал. Настя кинулась к нему, уронила плат с головы, прильнула щекой к холодной стали панциря на груди у Семена. Он осторожно гладил ее волосы, целовал их. Все те же они, как и смолоду были, — густые, пушистые, цвета мытого льна, только кое–где серебристые паутинки в них запутались.

«Настя! Настя! Любимая! — Семен ласково поднял ее лицо. — И слезинки знакомые на ресницах». — Жадно поцеловал, оторвался с трудом, с болью, и также с болью сказал:

— Сына благослови.

Настя побелела. Надо бы закричать, а она только губу прикусила. Качнулась… Ваня подхватил ее.

— Матушка, нельзя так. Матушка, все ладно будет.

А в другом углу к Аленке наклонился Фома. Он, как обычно, уходил в поход из дома Мелика, оставляя Аленку с Настей.

— Ну, Аленушка, прощай!

Девушка, как осинка, затрепетала.

— Не надо так, не говори «прощай». Не могу я так.

— Ну, ну, ладно. Гляди, вон Настя с сыном прощается, смотреть на них больно, а ты…

— А я с отцом!

— С отцом?

Дрогнули косматые брови Фомы. Кто бы мог подумать, что Фома, привыкший медвежьим рыком перекликать грохот битвы, может вложить в слова такую сокровенную нежность:

— Доченька моя названная…

Давясь слезами, Аленка прошептала:

— Нет, родимая!

Фома шмыгнул, неумело ладонью вытер глаза.

— Родимая, Аленушка! — Потом выпрямился, взглянул на Семена.

— Пора?

— Пора!

Настя оторвалась от Ванюшки, первой пошла к выходу, чтоб там на дворе взять под уздцы Семенова коня, проводить мужа в поход, как жене воина пристойно.

Пропустив отца и Фому вперед, Ваня замешкался в сенях, оглянулся, одно слово промолвил:

— Аленушка!

Девушка поняла все, что хотел сказать он. Давно знала, как глядит на нее Ваня, давно поняла, с чего робеть перед ней стал, но по–девичьи делала вид, что невдомек ей. Ждала — скажет. Вот и сказал, в одно слово вложил и любовь, и боль, и надежду.

— Ванюша!..

Коротким был их первый поцелуй, много горечи было в нем.

— Только вернись! Только вернись! — шептала Аленка, а со двора крик Семена:

— Ванюшка, скоро ты там? Ехать пора!

— Не мешай им, Семен, — тихо сказал Фома…

А время не ждет, в самом деле пора. Торжественный гул колоколов поплыл из Кремля.

Голосом меди звенящей провожала Москва уходивших.

— Пора!..

Осела пыль, поднятая копытами коней; надо идти домой, а Настя как слепая, слезы не каплями падают, а широким потоком заливают глаза и щеки.

— Тетя Настя, тетя Настя! — уговаривала ее Аленка, сама захлебываясь рыданиями.

Фроловскими, Никольскими и Нижними Тимофеевскими ^[296] воротами полки уходили из Кремля.

ЗАБОТА ОЛЕГА РЯЗАНСКОГО

Пожухла от пыли темная листва придорожных дубов. На дороге бесконечный поток: рати, полки конные, пешие. Над ними пестрота стягов, изменчивый, подвижный лес копий. Сквозь пыль — блеск богатых доспехов и плохо соскобленная ржавчина на хрящовых ^[297] кольчугах смердов. Но не все спешат к Коломне. Словно боясь, что и их унесет поток, подались в сторону с дороги, спешились в придорожном дубнячке всадники. Все они воины как воины, а впереди стоит какой–то плюгавый, низкорослый в боярском лазоревом кафтане. Острый взгляд его под припухшими, сонными веками перебегает со стяга на стяг: то ли стяги боярин считает, то ли ищет чего–то. Когда от речки Коломенки показался громадный темно–красного бархата стяг с огромным образом Спаса, боярин понял: великокняжеский. Скинул шапку. Рыская глазами по рядам, искал он Дмитрия Ивановича, но князя под стягом не было. Боярин тянул шею, глядел. Нет! А тут нежданно окрик:

— Чьи такие, люди добрые?

Повернулся на голос, обомлел. Белый конь, на нем всадник в темном шлеме. По струям булата золотая чеканка. Широкая грудь покрыта коробчатым панцирем в узоре золоченых колец. Заикаясь, боярин еле вымолвил:

— Князь, Дмитрий Иванович?

Подъехавший вместе с Дмитрием боярин Бренко засмеялся:

— Не признал? Князь это, князь, не сомневайся.

Боярин поклонился.

— О здравии твоем, княже, сведать велел великий князь Рязанский Олег Иванович.

Бренко, точно пакости какой отведал, скривил губы, на язык просилось срамное слово, но посмотрел на Дмитрия — и рта не раскрыл. У князя только бровь чуть дрогнула, когда ровным голосом отвечал он послу предателя:

— Благодари князя Олега, боярин. Как звать тебя, скажи, а то так негоже.

— Епишкой.

— А прозвище как твое, боярин Епифан?

— Кореевым люди зовут.

Бровь Дмитрия опять прыгнула вверх. «Худая у ворогов разведка! Вот спросить сейчас боярина, как он от Олега к Мамаю и Ягайле ездил, сговор учинил в Семенов день на Оке сойтись, небось, побелел бы. Но нельзя. Если Епифан Кореев сюда приехал, значит, не ведают вороги, что нам о их сговоре известно, ну и пусть не ведают». — Так подумалось, а сказал Дмитрий просто:

— Что еще велел передать князь Олег?

— Велел Олег Иванович сказать: Мамай идет со всем царством в мою землю Рязанскую и на тебя, князь Дмитрий Иванович. Да ведомо тебе будет, что и князь Литовский Ягайло идет на нас со всей силой своей.

— Благодари Олега Ивановича за дружбу и заботу, только сведал он о том позднее нашего, мы вон навстречу гостям спешим. — Боярин Епифан не понял насмешки. Уверенный в своей хитрости, он чужой ум проглядел.

— Вижу, многие, великие рати ведешь, княже господине.

Дмитрий засмеялся простодушно:

— Полно, боярин, много ли ты видишь. Тремя дорогами идем мы, ибо одна дорога ратей не вместила. Белозерские князи со товарищи идут дорогой Болвановской, Серпуховекий князь Брашевской дорогой рати повел, а я с полками вышел из Москвы прямо на Котлы, да и в Коломне рати собрались, ну и Андрей Ольгердович со псковичами подходит, новогородские мужи нас настигают…

Бренко, вынув ногу из стремени, давно толкал Дмитрия, но тот словно и не чуял толчков, простовато улыбался, радушно звал Епифана отдохнуть в Коломне, рати поглядеть, но боярин вдруг заспешил:

— Прости, Дмитрий Иванович, недосуг мне.

— Ну, если недосуг, неволить грех. Прощай, боярин.

Едва рязанцы отъехали, Дмитрий повернулся к Бренку.

— Ты, боярин, с чего это конскую повадку перенял? Почто лягался?

— Зачем ворогу рассказал о силах наших?

— С умыслом. Иль ты Олега не знаешь? Эта лисица рязанская и с Мамаем сговорилась и на всякий случай передо мной очистилась, значит, Мамай его и не дождаться может, выжидать будет Олег, а Епифан приедет, расскажет, — гляди, Олег и совсем хвост подожмет. Нам он не помощник, а теперь и Мамаю наверняка помощи от него не будет.

— Того же Епишку Кореева он к Мамаю погонит с вестью о наших силах.

— А Мамай и без них о том сведал. Едем в Коломну, там Мамаевы послы ждут.

ПОСОЛЬСТВО ЗАХАРА ТЮТЧЕВА

Ока за спиной. Там, у впадения речки Лопасни, к ратям, идущим из Коломны, подошли рати Владимира Серпуховского. До сих пор в памяти рев ратных труб, приветствовавших подходившие полки, треск стягов, подхваченных ветром, крик ратников.

Скакавший рядом с Семеном Игнатий Кремень сказал:

— Мы уезжали, князья Глеб Друтцкий и Володимир Всеволож уже на этом берегу были, сейчас, поди, и весь их полк переправился.

— На то он и Передовой, чтоб первым Оку перейти, — откликнулся Мелик. — Ты, Игнат, другое смекни. Переправу рати начали когда? За неделю до Семенова дня. Уже не вышло по слову Мамаеву, уже в Семенов день Мамаю с Ягайлом и Олегом на Оке не стоять! Значит, и биться будем с супостатами не там, где они задумали, а там, где мы захотим.

Игнатий слушал, соглашался, а Фома вечно поперек ляпнет. Так и тут — вздохнул поглубже и заорал:

— Эй! Семка! Послушать тя — воевода! Все замыслы Мамаевы сведал, а вперед глядеть забыл, забыл, что в стороже ты…

Семен взглянул вперед, и из головы все раздумья как ветром выдуло, выхватил меч.

— Окружай!

Сразу замолк Фома. С глухим топотом рассыпалась широким полумесяцем сотня, охватывая ехавшую навстречу кучку татарских всадников.

Летят разведчики, только свист в ушах, а татары, как ехали, так и едут неторопливой рысцой. Семен понял: «Не то!» — Вгляделся, рассмотрел окруженного четырьмя мурзами Захара Тютчева, закричал Петруше Чурикову:

— Труби!

«Назад!» — печально заплакала труба.

Всадники и сами сдерживали коней, разглядев, что с татарами едет посол.

Сквозь распавшееся кольцо татар Семен подъехал к Тютчеву.

Они обнялись, трижды поцеловались. Семен подмигнул двум переводчикам:

— Здоровы ли, други, после ордынских харчей? Кумысом не опоганились?

— Там и душу опоганить недолго, — откликнулся один из толмачей. — Кумыс што, кумыс беда малая, ты, сотник, Тютчева спроси, што с ним было.

— Ладно, а ты тем временем переведи поганым мурзам, дескать, сотник Семка Мелик челом им бьет.

— Не надо! — сказал Тютчев.

— Как не надо? Чай, послы.

— Не надо! — так же упрямо повторил Захар.

— Тебе, Семен, толмач истину сказал, а ты как оглох. Хлебнули мы в Орде горя, слышишь! Чаю, знаешь — в Коломне требовали Мамаевы послы с князя дани, какие Русь при царе Джанибеке давала.

— Что ты, Захар, да отколь мне знать, о чем князь с послами говорил. Неужто Дмитрий Иванович платить согласен?

— Как можно! Это Русь по миру пустить. Но старую дань, как он с Мамаем рядился, платить князь соглашался, с тем и меня к Мамаю послал.

— Соглашался–таки! — вздохнул Семен, но Захар возразил:

— Видел ты, Семен, только наши рати.

— Великие рати, — вставил Семен. Захар согласился.

— Великие.

— Таких не бывало, — страстно шептал Семен, — к двумстам тысячам потянуло, вся Русь обезлюдела.

— Именно обезлюдела, — повторил за ним Тютчев, — а у Мамая сил вдвое.

— Брехня, чаю?

— Нет, не брехня! Ну чего они там? — Тютчев хмуро поглядел на мурз.

— Разворчались, дьяволы. Мы с тобой, Семен, вишь, долго гуторим, а им почета нет.

Семен засмеялся.

— Говорил я: надо челом бить, так оно и выходит. — И, обратясь к толмачу, сказал: — Переведи им мое челобитье да подлиннее, позаковыристей. Сотник–де великого князя всея Руси и Московского челом бьет. Князя помяни по отчеству и деда его вспомни. Да и о Мамаевом здравии спроси. Мне не жалко, пусть пока здрав будет, а еще лучше, коли чахнуть зачнет. Валяй!

Пока толмач медленно вязнул в торжественном складе речи, Тютчев, наклонясь к Семену, говорил быстро, с захлебом:

— …Поставил я дары перед Мамаем, а он в меня туфлей швырнул, а на дары плетей велел купить, а князя Дмитрия грозил поставить верблюдов пасти.

— А ты?

— Я не стерпел, ответил без смирения. Ордынцы схватили, нож к горлу.

— Ну!

— А Мамай говорит: «Бесстрашные послы и мне нужны, я, говорит, Русь сожгу, на Литву пойду, на немцев, на фрягов». Спросил меня: «Ежели к Римскому папе тебя пошлю, не сробеешь?» Я ответил: «С чего мне перед ним робеть!» Он клохтать начал, я не сразу и понял, что смеется. Велел Мамай мне в Орде остаться. Только я ему на то сказал, что посольство Дмитриево еще не завершено. Вот сейчас еду в русский стан, отдам князю грамоту да и обратно в Золотую Орду.

— Обратно!?

— Ты чего, Семен, от меня отшатнулся? Ты сперва грамоту Мамаеву послушай.

Захар развернул свиток.

— Вот что Мамай великому князю пишет: «…Ведомо ли тебе, что не своим княжеством, но нашим улусом обладаешь? Аще еще млад и не разумен, иди ко мне, поклонись, да помилую тя…»

Тютчев рванул грамоту. Прочный пергамент разорвался с сухим треском. Обернувшись к мурзам, Захар швырнул клочья грамоты навстречу их обнаженным саблям и выхватил меч.

— Нашли Иуду! Нашли! — хрипел Захар, рубясь с татарами.

Схватка была неравной. Еще немного, и Захару пришлось кричать:

— Стойте, братцы, стойте! Хошь одного мурзу жива оставьте! Кто Мамаю мой ответ свезет…

 

Связанного мурзу посадили на коня. Тютчев подъехал, вложил ему в ножны саблю, разрезал веревки и, подавая обрывки грамоты, сказал по–татарски:

— Свези царю.

Потом выхватил из–за пояса туфлю Мамая, хлестнул ею мурзу по лицу. Тот молчал, только зажмурился, зато Фома закричал, тоже по–татарски:

— Где же честь твоя, мурза? Ведь саблю тебе вернули, ордынец!

Мурза молчал. Затравленным волком озирался по сторонам.

Тютчев поднял над лошадью мурзы плеть.

— Скачи!

Плеть опоясала мурзу.

Ордынец взвыл, пригнулся. Испуганная лошадь понесла.

ПЕРЕД ДОНОМ

За узкой полоской Дона на гребень берегового ската вылетели всадники, круто остановили коней, так круто, что кони вздыбились, заплясали. Кто такие эти всадники, не разберешь — далеко и против солнца, только и можно понять по редким брызгам света, что доспех на всадниках русский.

— Наша сторожа!

— Наша к нам бы и ехала. То рязанцы.

— Сказал! Рязань у нас позади. Откуда за Доном рязанцам быть? Да и заперся Олег в Рязани.

— А ты почем знаешь?

— Сказывали — заперся.

— Ну и што? Олег лукав.

Спор кончил веселый крик:

— Наши это! Гляди, как скачет!

Действительно, вниз по скату мчался к Дону конник. Перед бродом он задержал коня, въехал в воду осторожно. Хоть и узок Дон в этих местах, а чуть сверни в сторону — попадешь вглубь.

Конь потянулся к воде, но всадник подобрал поводья, не дал ему напиться.

— Спешит!

— Не в том суть. Гляди, конь в мыле, кто ж, не дав остыть, коня поит.

— Ребята! Да никак это Семен Мелик?

— Он и есть!

Семен уже выезжал на берег. Он нетерпеливо пришпорил коня, тот вспенил воду и, вымахнув на берег, борзо пошел на кручу. Сверху сторожевые кричали:

— Семен Михайлович, поздорову ли?

— Куда эдак гонишь?

— Аль Мамай близко?

— Близко! — крикнул Семен и пронесся мимо…

В шатре великого князя Мелик не стал кланяться и спрашивать о здоровье. Молча вынул он свой меч, молча положил его к ногам князя. Увидав на светлой стали клинка бурые пятна запекшейся крови, Дмитрий вскочил.

— Далеко?

— Рукой подать, княже. Идет Мамай от Гусина брода, одна ночь между нами. За Доном разъезды ордынские рыщут, гнались они за нами и повернули у самого Дона. — Семен потупился, не скрыв боли, добавил: — Петрушку Чурикова у меня зарубили. Там и остался.

— Первый, кто голову сложил!

— Да, первый!

Князь начал креститься, шептать:

— Господи! Упокой душу воина Петра в селениях праведных… — и сам же оборвал себя: — Не время, Семен, перед битвой для скорби.

— Знаю… да невмоготу… — голос Семена срывался… — Двадцать два года парнишке… моего Ванюшки всего на пять лет старше… жить бы да жить ему…

— Место глядел? — спросил князь.

Семен сразу подобрался, заговорил твердо:

— Как ты приказал. Урочище сразу за Доном — Куликовым полем зовется, лучше места не найти, холмы пологие, просторно, в длину добрый десяток верст будет.

— То–то что просторно, а кто татарские конные тьмы остановит, когда они на охват пойдут?

— Не пойти им на охват. Налево речка Смолка течет, заросла она дубовой крепью, чем ближе к Дону, тем гуще, направо ручей Дубяк, тож в дубраве до самой реки Непрядвы, а меж ними не многим боле пяти верст.

— Значит, есть куда крылья рати опереть?

— Есть, княже.

— Твердо твое слово, Семен? Не пройдут татары?

— Сам глядел. Там не то что конник, пеший не пролезет. Дубравы дремучие.

Князь шумно вздохнул, потом спросил, точно упрекнул Семена:

— А за спиной?

— За спиной, конечно, Непрядва, отступать будет некуда.

Князь усмехнулся, чему — не поймешь, потом сказал:

— Иди, Семен Михайлович.

Семен поднял меч, вышел из шатра и начал водить своего коня. А к князю в шатер один за другим спешили князья и воеводы.

Кто закричал в шатре, Семен не знал, но крик этот заставил его замереть на месте.

— И себя, и полки, и Русь погубишь! Не слыхано в битву идти, когда река за спиной! На смерть идти!

В шатре загудело сразу несколько голосов, в бестолочь вскриков вплелись слова:

— Хочешь крепости в сердцах ратников — веди за Дон!

«Кто–то из Ольгердовичей, — понял Семен, — слова русские, а выговаривает не по–нашему».

Опять шум, спор и спокойный голос Дмитрия:

— Из Троицы мне письмо привезли. Отец Сергий твердит одно: «Вперед идти!»

И новый ворчащий голос:

— Тоже советник князьям нашелся! Мужик, мужиком и остался, в посконной рясе по сию пору ходит, воду сам носит, юрод! Тоже советчик!

Голос Дмитрия прозвучал как окрик:

— Тебе бы, князь, у этого мужика разума занять да и бесстрашия тоже! Почто и шли сюда? На Дон глядеть, на Олега озираться, ждать, чтоб Ягайло подошел, да думать, куда от Мамая бежать. Воины…

К шатру подъехал Боброк. Увидев Мелика, прикрикнул с укоризной:

— Семен Михайлович, негоже подслушивать княжой спор.

Семен очнулся. «В самом деле негоже». — Вскочил на коня, поехал к Дону. На середине брода напоил коня, неторопливой трусцой стал подниматься к своей сотне. «Спешить некуда. Того и гляди велят обратно за Дон уходить». — Наверху открылась ширь Куликова поля. Вдали, за пологой возвышенностью Красного холма, небо было мутным.

«Орда! Пыль и дым над, вражьим станом!»

В это время сзади застучали топоры. Семен сразу забыл, с какой горечью глядел он в сторону орды, теперь он смотрел на Дон, где сотни ратников принялись вязать плоты.

«Для мостов!»

Через броды густыми толпами шли конные тысячи, шли сюда, на Куликово поле.

«Значит, в шатре Дмитрия Ивановича трусам рты позатыкали. Значит, быть сече!»

НОЧЬ НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ

Давно потухла заря, отяжелели от росы травы, а Фома все рыскал и рыскал по темным просторам Куликова поля. В голову начинали закрадываться мысли:

«Семка ругался не зря. Не найти тела Петруши во тьме, зря вперед полков выехал, не найти! А казалось, что найти его не мудрено: остался он у истока Смолки, в небольшой дубравке. Надо поворачивать». Мысли были благоразумными, но на том благоразумие Фомы и кончалось, он упорно продолжал поиски. Вот впереди зачернело, и вода журчит. «Неужели здесь?»

Соскочил на землю, раздвинул ветки, вглядываясь. На лицо упали тяжелые капли, будто слезы, будто плачет сама земля холодными слезами. Дубки кончились. Впереди в траве Фома разглядел слабое мерцание звезд, отраженное в мокрой стали кольчуги.

«Он!»

Но выйти из заросли Фома не успел, пришлось затаиться.

«Топот! Скачут от нас, а поберечься не грех. Может, то запоздалый разъезд татарский. Напороться на ордынцев — сласть не велика».

Вблизи от дубков всадники остановились.

«Пятеро! — разглядел Фома, сжимая рукоять меча. — Вороги! Нашим здесь быть непошто». — И словно в ответ его мыслям в ночной тишине русская речь:

— Гляди и слушай, Дмитрий Иванович, замечай приметы на нашей и на их стороне.

Фома облегченно вздохнул: «Воеводы Боброка голос. Правду говорили, что он в волховании сведущ». Хотел Фома вылезать из дубняка, но раздумал: «Пошто мешать».

Князь Дмитрий долго глядел в сторону Мамаева стана, заговорил тихо. Фома и дышать перестал, вслушиваясь в еле уловимый шелест слов:

— Слышу крик великий и словно трубы, а за ордой… волки воют. С чего бы? Не время сейчас волкам выть.

— Волки поживу чуют, вот и воют. Перед битвами они всегда так.

Фома понял: сказал это брат Дмитрия Владимир. Дмитрий не откликнулся, слушал ночные звуки, потом промолвил:

— Чудится или нет? Справа от орды орлий клекот и вороний грай, а на Непрядве будто лебединые стаи кричат…

Двое отъехавших немного в сторону заговорили между собой:

— Время осеннее, лебеди на перелете, тысячными стаями собрались.

— Птицы кричат во полуночи. Не слыхано такое!

— Распугала орда птиц.

И этих двоих узнал Фома: были то братья Ольгердовичи. Боброк сказал громко:

— Теперь в нашу сторону посмотри, Дмитрий Иванович.

— Тихо у нас, только свет от костров.

— Свет к добру, а приметы с ордынской стороны худые. Шумит ордынский стан — худо, волчий вой и вороний грай — еще того хуже. Все великую грозу предвещает.

Боброк легко соскочил на землю.

— Подожди, Дмитрий Иванович, есть у меня еще примета. — Он лег ухом на землю, слушал. Не проронив ни слова, ждали князья.

Фома беззвучно опустился в траву и тоже плотно прижался ухом к земле. И от нашего и от татарского стана по земле шел гул, как будто глухим стоном стонала земля.

Боброк наконец поднялся, медленно пошел к своему коню.

— Дмитрий Михайлович, что ж ты? Что слышал?

Боброк молчал. Князь подъехал к нему вплотную. Фома слышал, как звякнул панцирь, когда князь взял Боброка за руку.

— Не молчи! Худое услышал — скажи. Назад пятиться поздно.

Боброк поднял голову.

— Зачем пятиться? Вон он, свет, победу тебе предвещает, только слушая землю…

Боброк замолчал.

— Не томи!

— Слышал я, с татарской стороны плачет татарская женщина, а с нашей — русская убивается. Значит, великое множество и наших и татар сложит головы свои на этом поле.

Фома только головой покачал: «Ведь не врет! Сам своим словам верит. В гуле земли бабий плач услыхал. Ну–ну!»

Не уронив ни слова, Дмитрий повернул коня к русским кострам, за ним поскакали и спутники.

Фома вылез из дубняка, послушал затихающий топот, пробормотал:

— Добрый человек Митрий Иванович, и воин добрый, а все же князь, по–княжьи и судит. Трудно ему, мучается, думает: устоит ли завтра народ перед напором басурманским. Ишь, гадать выезжал. Ты меня, княже, спроси, я те и без гаданья скажу: устоим! А што побьют завтра многих, тож без ворожбы ясно. А устоять устоим, ибо нестерпимо стало. Или… или все ляжем.

Фома шагнул по росной траве, наклонился над телом Петруши.

— Вот за што его так?

Опустился на колени, тронул губами холодный лоб, вглядывался в чистое, спокойное лицо убитого. Опять повторил свой вопрос:

— За што?

В темной пустыне Куликова поля не было ответа, ответ пришел из глубины сердца: «За Русь! За народ! За освобождение!»

Бережно поднял успевшее закоченеть тело, на коне положил его поперек на колени, тихо поехал к свету русских костров.

Поле начинало заволакивать туманом.

«Как поле Куликово туман, так князя сомнения обволокают», — думал Фома, а сам, суровый и грузный, ехал, прорезал туманную мглу. И в мыслях своих, чуждый туману сомнений, он сурово и просто ждал утра, ждал битвы.

УТРО НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ

Некошеные травы, начинающие по–осеннему буреть, роняли капли росы, когда их приминало конское копыто. Холодной росой брызгало на плечи, когда шелом задевал за ветку дуба.

Князь Дмитрий ехал по дубраве, протянувшейся вдоль Дона, от устья Непрядвы до реки Смолки. Темным кружевом висели над головой резные листья дубов, но уже за пять шагов, вместо дубов, только тени проступали в тумане, а за десять и не разглядишь дуба. Так и ратники. Вон под ближними дубами влажно поблескивают доспехи, как жар, горят умытые росой щиты, а чуть подальше — светлая сталь броней сливается с туманом, и только щиты чуть виднеются через мглу да приглушенный звон металла идет по дубраве. Как звону не быть? Люди в дубраве живые, в железо одетые.

Владимир Андреевич и воевода Боброк едут следом за Дмитрием. Владимир хмурится. Боброк спокоен.

На опушке Дмитрий остановил коня. Поравнявшись с ним, Владимир сказал так, чтоб ратники не услышали:

— Брат, не поздно еще передумать. На каждый наш меч у Мамая два, а ты сюда в дубраву сорок тысяч поставил. Почти четверть русских ратей без дела будет стоять.