Глава 11 Одиночество великого культуриста: арнольд шварценеггер

После падения мифов подражателей мифу Ленина — мифов Сталина и Гитлера — в политике западного мира угасает непосредственная и явная воля к власти. Эта воля, завершающаяся волей к обожествлению, заменяется волей к политическому успеху. Сталин и Гитлер — последние политики XX века, которые были обожествлены и стали абсолютными кумирами своих империй. Мы говорим это о западном мире, пока еще определяющем императивы политики и массовой культуры планеты, а потому оставляем в стороне Восток с феноменами Мао, Хомейни, Хусейна и т. п., мифы которых развиваются в пределах одной нации и лишь частично выходят на планетарный уровень.

Итак, западному миру, прежде всего его молодежи, нужны совсем новые кумиры. Это кумиры, воля к власти которых выходит за пределы политики. Политика становится слишком будничной, теряет зрелищность и экзистенциальный надлом. В ней больше нет героев. Все те, кто жаждет успеха и победы, рождающих преклонение и славу, должны направить свою волю к власти в совершенно другие сферы. Они должны изменить свой расовый облик. Именно в этом — истинная причина появления и бурного расцвета культуризма в XX веке.

Культуризм реализуется как воля к власти в эпоху окончательной победы демократии над аристократией и цивилизации над культурой. Он есть воля к власти в эпоху восстания масс.

Культурист желает превратить свое тело в орудие власти и властвования. Это эстетическое властвование над мужчинами и женщинами, в котором красота парадоксально сочетается с ужасом. Находятся идеальные пропорции тела, которые наиболее мощно выражают тип властелина. И, главное, создается система телесного строительства, ведущая к идеалу. В результате каждая часть тела культуриста становится увеличенной и оформленной властью над собой, а все тело в целом устремлено к властвованию над миром.

Любой культурист бессознательно отождествляет себя с аристократом прошлых веков, которого происхождение и шпага поднимают над толпой. Только шпагу ему заменяют трицепсы.

Культурист производит над собой бесконечное волевое усилие, он пребывает на пределе воли, достигая тела властелина. Под его кожей перекатываются не просто мускулы, а материализованная воля.

Предел воли характеризует любой вид спорта, но только в культуризме она достигает внеспортивного бытия и могущества. Ни один вид спорта не имеет таких эстетических последствий. За пределами игры великий футболист может показаться вам серым и обычным; великий культурист будет все время будоражить ваше восприятие.

Культуризм отличается от всех остальных видов спорта двумя принципиальными особенностями: максимальной свободой и возможностью развития индивидуальности. Все остальные виды спорта проходят под жестким диктатом тренера и числового результата. Они близки к индустрии. Культуризм приближается к искусству. Он вызывает аналогии с деятельностью скульптора, а динамический характер выступлений роднит его — как ни парадоксально — с балетом и фигурным катанием.

В культуризме с его свободой и развитием индивидуальности в XX век возвращается античность с ее атлетической и философской свободой.

Культуризм для XX века — самый молодой и самый древний вид спорта и искусства. Он находится в самом начале развития. И его может ожидать странное будущее…

В культуризме находит свое трагическое выражение мужественная женщина. Она преодолевает в нем свое одиночество и, одновременно, укрепляет его. Женский атлетизм — это логическое завершение женской эмансипации и безумная попытка прорваться к андрогинизму без мужчины.

Как и всякое искусство власти, культуризм всегда приводит к одиночеству. Телесное выделение человека из среды, рождающее удивление и ужас, рождает и тайную вражду. Тяготение к атлету соединяется со странным отчуждением от него.

И проблема не только в телесности культуризма и психологии среднего человека. Проблема даже не в том, что мышцы — самая эфемерная часть тела, которую биологическая смерть разрушает в первую очередь, оставляя археологам грядущего лишь скелет культуриста. Проблема — в одиночестве власти без любви. Культуризм как волевое преодоление одиночества, порыв к власти над одиночеством без и вне любви обречен на одиночество.

В целом же культуризм XX века есть реализация мужества в мире угасающей мужественности. Ощущение угасания мужественности-аристократизма Ницше выразил в своем презрении к западной культуре. По сути дела, Ницше был первым, кто предсказал появление культуризма. Сверхчеловек, лишенный внетелесного Духа, может утвердить себя только через новое тело и новую волю.

Культуризм — есть странная попытка наполнить западную культуру XX века той волей к власти, которой она уже не обладает в мире стандартных вещей. Не случайно массовая культура демократизированного Запада породила в 20 — 30-е годы XX века сериалы о сверхлюдях с нечеловеческой силой и магическими способностями, выраженные в комиксах, а затем мультфильмах и фильмах. Тоска по воле к власти, стоящей над цивилизацией, сквозит в образах Бэтмена и Конана-варвара.

Однако развитие современного атлетизма есть не только тоска по прошлому, но и предчувствие будущего. Будущего, в котором поднимаются новые, прежде побежденные расы.

Культуризм XX века — арена противостояния белой и черной рас, противостояния их воль к власти.

В культуризме всегда есть власть над собой и окружающими, стремящаяся сокрушить одиночество изнеженного индустриальностью человека Запада. Культуризм не есть власть тела, это власть воли. Но культурист может властвовать лишь при помощи тела. И все же в исключительных случаях он способен возвыситься и двигаться дальше, чтобы властвовать на уровне волевого покорения мира за пределами тела. Таким культуристом становится Арнольд Шварценеггер, и в этом его наивысшее одиночество.

Арнольд Шварценеггер есть нечто большее, чем обычный культурист. Он выделяется среди других культуристов словно представитель иной расы, побеждая не просто сложением и волей, но и насмешкой, и вдохновением.

Арнольд Шварценеггер — наиболее завершившийся тип культуриста — наиболее осознавший свою волю к власти. Это позволяет ему выйти за пределы культуризма и столь же напряженно завоевывать мир в кино и бизнесе.

Арнольд Шварценеггер есть классический покоритель Америки. Америка — это женственное начало, всегда жаждет европейскую мужскую силу. Остро переживающая свою юность, сделавшая даже цвет своих долларов символом юности, Америка желает воли к власти, которая приходит из Старого Света.

В лице Арнольда Шварценеггера Америка получает прадавний пыл арийской расы. Шварценеггер соединяет в себе Терминатора, ужаснувшего и спасшего Америку, с Конаном-варваром, принесшим из древних киммерийских степей чудовищную мужскую мощь.

Образ Шварценеггера — в его собственном лице и в лице всех его героев — это сегодняшний и грядущий вызов белой расы черной и желтой расам, и более узко — это вызов германца романцам^[22].

И одновременно — это предчувствие метаморфозы во взаимодействии рас.

Образ Шварценеггера — воплощенное нежелание признать завершение воли к власти западного мира. Это нежелание признать победу над ней воли к обогащению и инстинкта самосохранения — продолжения рода. Это нежелание принять окончание конструктивной силы и смысла воли к власти.

И вместе с тем его образ — выражение предела воли к власти.

Попытаемся понять это в аналогии.

Образу и мифу Шварценеггера противостоит образ и миф Брюса Ли. Это противостояние статического и динамического начал. Однако в своей статике Шварценеггер эпичен, динамизм Брюса Ли лишен эпоса; он только драматичен. Арнольд Шварценеггер и Брюс Ли есть трагическое выражение воли к власти белой и желтой рас в XX веке — соревнования Европы и Азии, развернувшегося под воздействием Америки. Образы и мифы Шварценеггера и Ли создаются в Европе и Азии, но свое высшее развитие и завершение они смогли получить только в Америке, этой стране всеобщего соперничества и смешения рас.

Шварценеггер есть эпический герой. Как эпический герой он странствует по просторам исторического и легендарного мира. Он выступает эпическим героем на экране и даже на культуристическом помосте, сражая своих противников, словно хтонических чудовищ. И эпос, окружающий его, стремится стать мифологией.

Именно недостаточная эпичность губит Брюса Ли. Он столь же трагически одинок, как и Арнольд, но его одиночество лишено эпической защиты, и миру проще разрушить и его одиночество, и саму его жизнь.

Вероятно, не стоит особенно развивать мысль о том, что все кино-воины, пытающиеся соединить в себе качества Арнольда Шварценеггера и Брюса Ли, так и не смогли достигнуть их легендарности…

Пророк Заратустра признал бы Арнольда Шварценеггера Сверхчеловеком, он обладает не только сверхчеловеческой мощью и волей, но и наполнен безжалостным смехом над слабостью мира. Он стоит на пороге метаморфозы.

Но метаморфоза эта возможна только через соединение власти с любовью, а тленного тела — с бессмертным духом — всем тем, чего желали Заратустра и Ницше, но во что не могли поверить…

Шварценеггер глубинно желает чего-то большего, чем покорение Америки или получение Оскара за лучшее исполнение мужской роли. Одинокий и непонятный, он может ожидать столь же странное будущее, как и весь культуризм, который, пройдя толщу веков, утвердился на стыке тысячелетий странным символом красоты и ужаса.

Часть IV ДЫХАНИЕ ВЕЧЕРА: ДЕТИ

Ты молод и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребенка?

Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих добродетелей? Так спрашиваю я тебя.

Или в твоем желании говорят зверь и необходимость? Или страх одиночества? Или недовольство собою?

Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали ребенка.

Все в женщине загадка, и все имеет одну разгадку: она называется беременностью.

Фридрих Ницше

 

Глава 1 Одиночество и дети

Абсолютно понятен сюжет: случайная беременность, рождение и заброшенность ребенка, приводящая к его одиночеству. Семья или ее отсутствие не играют здесь принципиальной роли; такое одиночество прорастает в любом случае…

Развитие цивилизации в конце XX века имеет хотя бы тот положительный факт, что нежелательных рождений становится меньше. Секс все в большей степени отделяется от деторождения. Этот процесс грозит охватить страны Латинской Америки, Азии, Африки, — все то, что мы еще называем третьим миром. Можно допустить, что в XXI веке случайных детей и случайного одиночества в детстве будет еще меньше — именно это превращается в важнейший компонент культуры секса. То, что раньше было уделом отдельных личностей, постепенно становится правилом человечества.

Но речь сейчас пойдет об ином: одиночестве ребенка желанного, ожидаемого и любимого, — одиночестве как фатальном моменте детства.

Возможность одиночества заложена уже в самом акте родов. Разъединение матери и ребенка, разрезание пуповины, соединяющей их, приводит к ощущению трагической выброшенности в мир. Это ощущение, переполняющее психику ребенка в первые дни после рождения, постепенно вытесняется новыми отношениями с матерью — кормлением, лаской рукой и звуками. Абсолютное единство — внутриутробное единство крови матери и ребенка — заменяется единением при помощи молока, прикосновения и голоса. Но впоследствии возникает новое ощущение единства. Разрезанная пуповина восстанавливается. на психоэнергетическом уровне. Мать начинает воспринимать ребенка как нечто противоположное, отличное от себя. Она начинает осознанно говорить с ним, поражаться непостижимым причинам его плача, сердиться на него, радоваться его успехам и удивляться его отличности от себя. Это еще крепче соединяет мать и дитя. Тьма внутриутробного обновления наполняется светом, и ребенок начинает понимать мать как целостный мир, принадлежащий лишь ему и живущий лишь для него.

Поэтому, когда ребенок осознает, что у матери есть другая жизнь, иные, отличные от него интересы, он воспринимает это как трагедию.

У разных людей она случается в разное время. Это зависит от обостренности восприятия жизни и от личности матери. Но одиночество, рожденное осознанием того, что мать не принадлежит тебе, как вещь, в любом возрасте оказывает колоссальное воздействие на личность ребенка. Это аналогично второму рождению — ребенок опять выбрасывается в мир, где ему суждено утвердить себя как личность.

Точно так, как при физическом рождении ребенок начинает присваивать молоко, воздух, цвета, звуки и запахи мира, теперь он побуждается к присвоению своего духа, пробуждается к самопознанию. Одиночество всегда подталкивает к вопросу: «Кто Я?». Из «Почему Я одинок?» рано или поздно рождается «Зачем Я?». Ощущение матери многоплановой личностью, которая может родить еще одного ребенка, уехать на съемки фильма, задержаться в библиотеке и т. д., сдвигает меня с положения в центре Вселенной. Я понимаю, что Вселенная значительно больше, чем обмен прикосновениями и пищей в маленьком мире «Оно — Мать». Я все больше начинаю переживать свое прежнее состояние безраздельного владения матерью как безличное, «Оно». Мое новое Я входит, как луч в темный и таинственный мир за пределами матери, и он внезапно освещается. И в этом безжалостном свете уже в раннем детстве открывается смысл одиночества.

Смысл одиночества в детстве… Печальная бездна, в которой дух прикасается к пониманию себя. Я, сбросив оковы Оно, обретает пол. Пол обретает и мать, которая вдруг отзовется женщиной, с кокетством, страданиями, волей, устремленными поверх головы ребенка. Мать, это огромное теплое существо, тоже снимает маску «Оно». Первое «мама» есть наименование мира, первое «Ты», обращенное к Личности матери, есть наименование себя. «Я не есть мать и мать не есть Я.» Я одинок и заброшен, — это первое мучительное переживание постепенно развивается в «Я больше, чем мать, и мать больше, чем Я. Каждый из нас имеет право на свою жизнь…».

Стремление физического обладания матерью у мальчика выражается Фрейдом в знаменитом понятии «Эдипова комплекса». Сексуальное обладание — предельная степень физического властвования над человеком. Именно преодоление «Эдипова комплекса» означает наиболее полное освобождение от материи матери и переход от инфантильной сексуальности к эротическим переживаниям взрослого.

«Эдипов комплекс» должен быть пережит и преодолен как нечто аморальное не в физическом, а в нравственном смысле — он должен быть снят как психическая зависимость мальчика от матери.

Эта эмансипация мальчика есть условие его превращения в мужчину. Часто она окрашивается в трагические тона. Такова уже упоминавшаяся история Хью из «Порога» Урсулы Ле Гуин, который убивает чудовище иного мира как образ матери-зависимости.

Отчуждение от владения матерью не всегда означает отчуждение от матери. Более того, это прорыв к истинному диалогу с ней. Одиночество мальчика становится прелюдией к общению с матерью как свободной личностью. Несвобода, накладываемая мальчиком на покоряющуюся мать, в конечном счете приводит к более глубокому его страданию.

Несвобода матери по отношению к ребенку рождает его инфантилизм — исковерканное детство, прорастающее во взрослом состоянии и лишающее его взрослости.

На первый взгляд кажется, что девочка зависима от матери не меньше, чем мальчик. Больше того, каждому, кто прикоснулся к этой проблеме, кажется, что зависимость эта тоньше и глубже. Однако это не совсем так. Девочка, которой самой предстоит стать матерью, в самом раннем детстве ощущает, что она рождена матерью. Все общение дочки и матери вращается вокруг рождения — это игра в дочки-матери, вышивание, совместная покупка и одевание кукол, чтение сказок, завершающихся счастливой свадьбой и появлением детей. Ощущение того, что мать живет не только для нее, дается девочке легче — она уже бессознательно живет будущим рождением, где матери отводится роль бабушки.

Излишняя привязанность девочки к матери, научившейся говорить и вошедшей в коллектив сверстников, может означать либо ту или иную форму психоэнергетического вампиризма, либо первые ростки тяготения к собственному полу. Чрезмерные ласки матери такой девочки с необходимостью приведут к катастрофическому нарастанию ее одиночества в будущем…

Отец значительно больше отделен от ребенка в первые годы его жизни. Он, словно огромная неясная тень, возвышается над ним и вновь пропадает. Он есть карающая и одаривающая стихия, во многом потусторонняя ребенку. Поэтому взросление ребенка означает опускание отца на землю. Это часто приводит к одиночеству ребенка, лишившегося своего мифа об отце, веры в его всемогущество. Ощущение всемогущества отца неотделимо от ощущения ревности — он обладает правами на мать. Переживание свободы матери есть познание образа отца-мужчины.

Очень часто отцу хочется быть мужчиной, а не воспитывать мужчину. Поэтому он проще находит общий язык с дочкой. Дружба отца и дочери, дошедшая до преклонного возраста, — достаточно частое явление в мире людей.

Мальчик — юноша — мужчина всегда соперничает с отцом. Сначала во влиянии на мать, затем — в стремлении превзойти положение отца в жизни. Отец болезненно ощущает соперничество, волю к власти, противоположную его воле; отсюда иногда иррациональная строгость и бессмысленные наказания сына. Воля к власти, объединяющая мужчин и в то же время разделяющая их, делает сына одиноким в присутствии отца…^[23]

Отец и дочь дополняют друг друга. Отец часто находит в дочери то, что он искал, но не мог найти в жене. Явление, названное Фрейдом «Комплекс Электры», — тяготение дочери к отцу — бессознательно провоцируется отцом, неудовлетворенным и разочарованным общением с женой. Такой отец воспитывает в дочери то, что он хотел бы видеть в жене и в этом воспитании отдает ей себя.

Однако если у дочери с отцом есть отчуждение, то оно стремится стать абсолютным. Оно превращается в неспособность общения — в стену, разделяющую мужчину и женщину, между которыми не должно быть сексуальных отношений.

Глава 2 Странный ребенок

Он вспомнил, как отец рассказывал ему о том, что он родился со старческой головой, но сейчас его голова вовсе не напоминала старческую…

Стивен Кинг «Талисман»

Ребенок может быть отчужден от мира своей семьи глубинными особенностями развития. Это рождает одиночество, лучащееся изнутри него. Оно освещает сумерки обыденности. Сквозь свет такого одиночества в детстве прошли, вероятно, все гениальные люди.

Не каждый странный ребенок становится гением, но каждый гений был странным ребенком.

Одиночество странного ребенка может быть трагически суетливым и шумным, когда он задает множество вопросов, на которые родители не находят ответа, но оно может быть печальным и тихим, когда он замыкается в себе, безмолвно постигая мир.

Но и то, и другое — одиночество непонятого ребенка. И родителям, если они хотят постичь странного ребенка, необходимо искать лейтмотив симфонии его странности. Им нужно научиться воспринимать его как отдельную Вселенную. Они же часто не готовы к этому. И одиночество странного ребенка бесконечно углубляется.

Одиночество странного ребенка — это опережение юношеского одиночества. Но странный ребенок не есть вундеркинд. Последний просто механически опережает своих сверстников на три, пять, десять лет. Странный ребенок качественно отличается от любого взрослого и сверстника. Он может даже отставать в обычном развитии от сверстников. В нем зреет нечто принципиально новое.

Одиночество странного ребенка освещает обыденность и раздвигает ее. И внезапно в обыденности открывается бездна. И одиночество странного ребенка может осветить в ней нечто необыденное. Иногда это нечто бывает ужасным. Борьба с таким ужасом — судьба странного ребенка. Она выводит его в юность и взрослость.

Стивен Кинг в своих романах создает целую галерею странных детей, обретающих себя в преодолении ужаса, пытающегося уничтожить их странность. Их одиночество притягивает ужас, словно магнит.

Однако навстречу призыву одиночества странного ребенка из разлома обыденности может выйти не только Ужас, но и ответный Свет.

Наилучшее, что могут сделать родители, которые так и не смогли понять странного ребенка, — это не мешать его одиночеству…