Глава 1. Славяне и летописная предыстория Руси

[1988] и В.В.Седова, который, при этом, специально отмечает то весьма существенное обстоятельство, что сами славяне никогда не называли себя венетами - так их звали латинские авторы (начиная с Иордана), германцы и прибалтийские финны [Седов, 1993. С. 131].

Важнейшим аспектом в исследовании славянского этногенеза следует признать методические ограничения в использовании исторических источников, ибо лингвистические и археологические материалы дают меньше возможностей для таких ограничений. Данные языка не поддаются абсолютной датировке, особенно когда речь идет о реконструкции праязыка; данные археологии, дающие возможности для такой датировки, "немы" - трудно сказать, на каком языке говорили носители той или иной археологической культуры, если у нас нет об этом данных исторических источников. Венеты Тацита или скифы-пахари могут оказаться только "стартом" для реконструкции праславянской общности на Висле или Днепре чуть ли не в каменном веке. Поэтому самоограничительная установка историков, основанная на фиксации самоназвания славян у Прокопия Кесарийского и других авторов VI в. как наиболее раннем факте этнической истории славянства [Королюк, 1985. С. 161; Иванов, 1991], представляется совершенно необходимой, в том числе и для того, чтобы искать праславян до VI в. Именно самоназвание является определенным, эксплицитно выраженным свидетельством возникновения этнического самосознания, без которого невозможно существование сложившейся этнической общности.

Вместе с тем, появление самоназвания как показатель сложившегося самосознания этноса, безусловно предполагает некоторый контекст, иноэтничное окружение: самоназвание не только выделяет народ, но и противопоставляет его другим народам. В этом смысле соблазнительным было бы, опираясь на характерное с точки зрения этнической ономастики противопоставление "словене - немцы", как "владеющие словом, членораздельной речью - немые" [Иванов, Топоров, 1980. С. 17; Васильев, 1992. С. 6], предположить, что этноним словене сформировался до появления его носителей на Дунае в период тесных контактов с германцами - готами и др. Неясно, однако, когда славяне стали использовать праславянскии этникон немцы применительно к германцам, а не ко всем "чужим".

Трудно говорить и о месте в этнической истории славян противопоставления "словене - греки", учитывая отсутствие праславянской формы последнего этникона [Фасмер. Т. 1. С. 445] (более существенным это противопоставление оказывается для начальной этнической истории руси, о чем ниже). Однако существеннейшей константой общеславянской культуры было представление о Дунае как границе par excellence не только между "Славней" и Византией, но и между своим и чужим миром [Нидерле, 1956. С. 46 и ел.; Мачинский, 1981]. Эта граница была зафиксирована первыми известиями о славянах: "гунны, склавины и анты, которые обретаются за рекой Истром, недалеко от тамошнего берега", - писал Прокопий Кесарийский [История, V, 27, 2]. Прокопию вторит автор стихотворной "Франкской космографии" VII в.. "Данубий... дает пастбища склавам, протекает среди хунов и объединяет винидов" [Подосинов, 1993. С. 124]. Здесь также употребляются архаичные этниконы: гунны в это время сошли с исторической сцены, но их именем еще долго называли европейские авторы прочих кочевников, появлявшихся на Дунае, в том числе и аваров, с вторжением которых непосредственно связана древнейшая история славян. Виниды франкского автора - явная трансформация древнего этникона венеты; интересно, что у Прокопия упомянуты не венеты, а анты - название, относимое к юго-восточной группировке славян, но имеющее неславянское (иранское?) происхождение, как и этникон венеты. Вероятно, в винидах и антах франкского и византийского источников можно видеть обозначение каких-то маргинальных, пограничных групп славян: немцы называли вендами лужицких сербов и балтийских славян в средние века (ср. точку зрения Й.Херрманна о том, что степняки называли соседящих с ними славян антами, германцы - венедами, а византийцы использовали самоназвание славян - склавины: Херрманн, 1968. С. 57).

Существенно, что и с точки зрения греков, и с точки зрения франков, собственно славяне - склавины, склавы, обретаются на Дунае. Этому внешнему взгляду соответствовал и взгляд "изнутри", из исторической и географической "глубины" славянского мира. В Начальной русской летописи - Повести Временных лет - сказано о начале славянской истории: "по мнозех же временех сели суть словени по Дунаеви" [ПВЛ. Ч. 1. С. II]1. Эта фраза летописца, построившего концепцию единства "славянского языка" (этнолингвистической общности), воспринимается иногда как свидетельство о "дунайской прародине": в действительности Дунай остается для Начальной летописи границей, пределом, к которому стремятся русские князья (начиная с легендарного Кия). Сами славяне (праславяне) "сели" на этой границе "накануне" своей истории и, прорвав ее, "ворвались на страницы источников" [Иванов, 1991. С. 8].

Дунай был для славянства и Руси не только границей, но и центром, местом начала и завершения самых существенных событий. Сравните, для примера, два текста, относящихся к разным жанрам и разным периодам русской истории. Князь Святослав, согласно ПВЛ, говорил: "Не любо ми есть в Киеве быти, хочю жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грек злато, поволоки, вина и овощеве разнолич-ныя, из Чех же, из Угорь сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь" [ПВЛ. Ч. 1. С 48]. Другой герой русской истории, Стенька Разин, согласно русским историческим песням, завершает свой путь "добра молодца" на Дунае: он просит перевезти его через Дунай и похоронить у "белого камешка" между трех дорог, первой - Питерской, другой - Владимирской, третьей - Киевской [Исторические песни. Ч. 2. № 311]. Дунай оказывается не только рубежом, отделяющим тот свет от этого (переправа через реку равнозначна в фольклоре переправе на тот свет, ср. главу 7), но и центром мира: белый камень исторической песни - это "бел горюч камень" русского фольклора, Алатырь, пуп земли. Подобные представления о Дунае свойственны исторической традиции (см., в частности, о польской историографической традиции - Поповска-Таборска, 1991. С. 7 и ел.) и фольклору славян в целом и могут быть отнесены к константам славянского самосознания (тому, что сейчас принято называть термином "ментальность").

Здесь вновь не обойтись без вопроса о том, где славяне "были раньше" и откуда они пришли на Дунай. Две основных современных концепции этнолингвистической доистории славянства решают эти вопросы по-разному. Согласно одной концепции, праславянская общность зародилась прямо на Дунае, в эпицентре формирования индоевропейских языков в бронзовом веке (если не ранее); в процессе миграций носителей индоевропейских языков праславяне переселились к северу от Дуная, а в эпоху Великого переселения народов возвратились на "дунайскую прародину", о которой славяне сохраняли память на протяжении всей своей истории [Трубачев, 1988; 1991]. Согласно другой концепции, праславянский язык (и пра-славяне) выделились из балто-славянского континуума относительно поздно, в железном веке, и заключительным этапом разделения балтов и праславян был "выход" последних на Дунай (В.В.Иванов, В.Н.Топоров и др.: см. нарастающую по интенсивности дискуссию об отношениях балтийского и славянских языков - БСИ. 1980. С. 3-15; Топоров, 1988; Трубачев, 1988; обзор - Бирнбаум, 1987).

Сторонники той и другой концепций стремятся, при отсутствии собственно исторических данных о славянах до VI в. н.э., опереться на данные археологии. Поскольку археологи также стремятся интерпретировать свои находки при помощи данных языкознания, то возникает поле продуктивного и, вместе с тем, рискованного взаимодействия разных дисциплин. Риск заключается по преимуществу в том, что лингвисты и археологи ищут "совпадений", ареальных или "генетических", которые при желании нетрудно отыскать. Дело в том, что для центрально- и (отчасти) восточноевропейских археологических памятников позднего бронзового и раннего железного века характерна определенная общность культурных черт - недаром эти памятники объединяются общим названием "культуры полей погребений" (или "культуры полей погребальных урн" - ср. из последних работ: Седов, 1993; Славяне и их соседи. 1993). При том, что с начала н.э. на традицию этих культур нивелирующее воздействие оказывала и римская цивилизация, построение этногенетической цепочки, ведущей праславян в эпоху бронзы, не составляет особого труда. Трудности начинаются, когда создаются взаимоисключающие друг друга гипотезы, имеющие, по всей видимости, равное право на существование, например, две "автохтонистские" гипотезы, одна из которых помещает праславян на Вислу, другая - на Днепр. Конечно, можно объявить, к примеру, приднепровскую зарубинецкую культуру не славянской, а балтской, но почему - определенно объяснить нельзя. Настолько же затруднительна и конкретная этническая атрибуция других культур раннего железного века лесной зоны, относящихся к балто-славянскому ареалу - милоградской, штрихованной керамики и т.д. [см. из последних работ: Славяне, 1989]. Так или иначе, в конгломерате культур, предшествующих появлению славян на Дунае, не удается определенно выявить ни "праславянской", ни "балтской" культурной общности. Тем не менее, пути решения проблемы, видимо, намечаются (см., в частности, один из недавних обзоров, связанных с проблемой расселения славян в Подунавье, - Кланица, Тржештик, 1991).

В недавно вышедшем междисциплинарном сборнике исследований по этногенезу славян [Славяне, 1989] археологи (М.Б.Щукин, Г.С.Лебедев, Д.А.Мачинский, Ю.М.Лесман) придают особое значение противостоянию славян и Византии на Дунае для формирования культуры Прага - Кор-чак в пограничье балто-славянского мира: славяне выделились из балто-славянской общности, столкнувшись с Византией, выйдя "из лесов и болот" на "исторические рубежи". Культура Прага - Корчак считается самой ранней достоверно славянской не только потому, что ее дата - VI-VII вв. - "совпадает" с первыми письменными известиями о славянах, а потому, что археологически прослеживается ее связь с последующими достоверно славянскими "историческими" культурами Средней и Восточной Европы, чего нельзя сказать о предшествующих ей культурах (черкяховской и др. - см. Русанова, 1976). Распространение этой культуры на широких пространствах Центральной и Восточной Европы, от Эльбы и Дуная до Среднего Поднепровья, соответствует данным письменных источников о расселении славян, которое действительно можно назвать демографическим взрывом [Топоров, 1988. С. 276-278].

Когда археологические исследования действительно демонстрируют культурно-историческую общность группы памятников, связанных не только общими "хозяйственными" признаками (жилище, утварь и т.п.), но и собственно "культурными" - прежде всего, погребальным обрядом, то связи этих памятников, особенно в догосударственную эпоху, можно признать этническими. Это относится, в частности, к культуре пражского типа, демонстрирующей такие связи, которые, очевидно, отражают и представления об общности носителей культуры - то есть самосознание, каковому справедливо приписывается конституирующее значение в сложении этноса.

Очевидные внутренние (этнические) связи пражской культуры не отменяют естественного внешнего - поздне-римского и византийского - влияния. Так, использование римских мер жидких и сыпучих тел сохранялось при производстве керамики пражского типа [Трубачев, 1991. С. 79]; такое влияние прослеживается повсюду, где были контакты с Римской империей, включая и Восточную Европу [Кропоткин, 1967], но то обстоятельство, что это общеевропейское влияние "вылилось" в специфическую форму - форму характерных горшков пражского типа, свойственных для вполне определенного ареала, - указывает на самостоятельность внутренних связей пражской культуры. Это еще раз заставляет задуматься о внешнем конституирующем влиянии позднеримского - византийского мира на формирование славянской общности: восприятие в пра-славянский период не только римских мер веса, различных реалий материальной культуры, но и наименований календарных циклов (таково происхождение слов "коляда", "русалии") и других форм культуры духовной обнаруживает воздействие этого мира на самые существенные стороны славянской народной жизни.

Опираясь на культурную общность пражских памятников VI-VII вв., можно, в соответствии с принятым в археологии ретроспективным подходом, искать генетически связанные с ними более ранние памятники - и уже находятся основания относить наиболее ранние памятники пражского типа к V в. [ср. Русанова, 1978; Русанова, Ти-мощук, 1984; Гиндин, 1990; Славяне, 1990. С. 246-250]. Но безусловной вехой в этнической истории славян - временем "прорыва" их в историю - остается VI в., а главным этнокультурным рубежом, на котором осуществлялся этот прорыв, - Дунай.

Значение культуры Прага - Корчак как первой достоверно славянской - праславянской - культуры заключается еще и в том, что эта культура объединяет те регионы славянского мира, которые с распадом праславянской общности стали ареалами самостоятельных славянских этнолингвистических групп - южных славян, западных славян и славян восточных. Памятники пражской культуры достигают Балкан и Среднего Поднепровья - будущей Русской земли.

Вместе с тем, предполагаемый механизм дифференциации балто-славянского континуума - отделение пражской культуры и формирование общеславянского самосознания в столкновении с Византией на Дунайской границе - может прояснить и ситуацию в Восточной Европе. Речь идет не столько о маргинальной и одновременной пражской культуре пеньковской культуре, приписываемой обычно антам [см. Седов, 1982. С. 19-28; Седов 1987 и др.] и прекращающей свое существование с появлением хазар (к VIII в.), сколько о более устойчивых культурных общностях на Севере, характеризуемых древностями длинных курганов и новгородских сопок. По самым смелым датировкам, эти памятники появляются на севере лесной зоны Восточной Европы в VI в. (Седов, 1982. С. 52, 64 -основная масса сопок датируется VIII-IX вв.), одновременно с распространением памятников пражской культуры на юге, и доживают до X в., времени сложения Древнерусского государства. В соответствии с ареалами, длинные курганы традиционно приписываются смоленским, полоцким и псковским кривичам, сопки - словенам новгородским. Неясно, насколько кривичи и словене участвовали в первоначальном расселении и дунайских походах славян: этникон кривичи известен на Балканах [ср. Трубачев, 1974. С. 62-66]; словене - "свое имя", которым прозвались славянские племена в крайних пределах славянского мира, что характерно для этнонимии пограничных зон - ср. словенцев и словаков на Дунае. Очевидно лишь, что в культурном (археологическом) отношении ни длинные курганы, ни сопки не связаны с пражской культурой. Напротив, для длинных курганов, особенно в Верхнем Поднепровье, очевидны связи с местными балтскими традициями (комплекс женских украшений), что может свидетельствовать об отделении кривичей от балто-славянского континуума под влиянием собственно славянской колонизации [ср. Щукин, 1989]: ср. одну из этимологии этнонима кривичи -б.-ел. *kreiuo-, от *kreio "отделяю, отрезаю" [Топоров, 1988. С. 290. Прим. 14]. С расселением славян через территорию балтов (балто-славян?) увязывается и сложение культуры сопок [Седов, 1982. С. 65]. Об "исключительной проницаемости" всего пространства между Дунаем и Балтикой, предполагающей определенный уровень близости ("симпатии") разных частей всего этого ареала, свидетельствует, в частности, проникновение "дунайской" гид-ронимии в Литву (Топоров, 1988. С. 279: ср. также археологические свидетельства, в частности, находки рифленых пряжек V-VI вв. в Центральной Европе, Прибалтике и длинных курганах - Седов, 1989; Бажан, Карга-польцев, 1989). Так или иначе, наиболее активными оказываются маргинальные зоны балто-славянского континуума, где выделяются "диалектные" археологические культуры (ср. также о "трансконтинентальных" связях древнеславянских диалектов, в том числе ильменско-сло-венского и "дунайско"-словенского -Зализняк, 1988). Это, в частности, хорошо видно на карте племенных группировок славян, составленной В.В.Седовым [1988. С. 170], на которой северо-восточная группировка (ареал ранних длинных курганов и сопок) отделена от южных и западных лакуной - междуречьем Вислы и Верхнего Поднепровья, глубинной областью балто-славянского континуума (карта 1, см. след. стр.2).

До сих пор речь шла о свидетельствах древнейшей истории славян, почерпнутых по преимуществу "извне", у латинских и греческих авторов, а также основанных на построениях современных исследователей. Не менее существенной представляется другая точка зрения, выражающая взгляды самих носителей древней славянской культуры, и здесь основной источник наших знаний - русская Начальная летопись, ПВЛ. Несмотря на то, что ПВЛ представляла собой свод, результат работы нескольких составителей и редакторов, единство композиции летописи и цели, которые поставили перед собой и осуществили составители "Повести", сделали эту летопись основой русского самосознания, во всяком случае, на протяжении всей средневековой эпохи.

Главным вопросом Начальной летописи, сформулированным в ее заглавии, был вопрос: "Откуда есть пошла Русская земля?" Летописец знал из дошедших до него преданий, что само имя "русь" имеет варяжское (скандинавское) происхождение, и "изначальная" русь была призвана вместе с варяжскими князьями в Новгород. Но язык, на котором составлялась летопись и на котором говорили современные летописцу русские люди, был славянским, тем самым, на который перевели Священные книги славянские первоучители Кирилл и Мефодий. Летописец констатировал: "А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене" [ПВЛ. I. С. 23].

Причислив современную ему русь к словенскому языку, летописец включил ее в славянскую общность народов, населяющих Европу от Дуная до Варяжского моря и Новгородчины. Но историческим центром славянской общности для летописца оставался Дунай, так как там, в Моравии, учили Кирилл и Мефодий и там, в Иллирии ("от Иерусалима до Иллирика"), согласно христианской традиции [Римл. XV. 19] учил еще апостол Павел. "Тем же и словеньску языку учитель есть Павел, от него же языка и мы есмо Русь, тем же и нам Руси учитель есть Павел" [ПВЛ. I. С. 23]3.

Это изыскание главный исследователь русских летописных сводов А.А.Шахматов [Шахматов, 1940, С. 80-92] возводил к предполагаемому западнославянскому "Сказанию о преложении книг на словенский язык". Каковы бы ни были источники летописи [см. об этом подробнее: Флоря, 1985 и в главе 2, § 5], это изыскание повлияло на дальнейшую работу летописца и на направление поисков места начальной руси среди "исторических" народов.

Главным образцом и источником для построения картины мира средневековых книжников оставалась Библия с ее преданием о расселении потомков сыновей Ноя - Сима, Хама и Иафета и "Таблицей народов" (Бытие X). Начальная летопись использовала основанные на той же традиции греческие хронографы - Хронику Малалы (в древнерусском переводе - в составе т.н. Хронографа по Великому изложению, согласно А.А.Шахматову) и Хронику Георгия Амартола [см.: Шахматов, 1940]: но ни в Библии, ни в "Таблице народов" греческого хронографа не было упоминаний ни славян, ни руси. Здесь-то и понадобились приведенные ранее построения: используя Хронику Амартола, где перечисляются полунощные и западные страны в "Афетовом колене", летописец помещает словен ислед за упоминанием Иллирии [ПВЛ. I. С, 10] - ведь там учил Павел [ср. Авенариус, 1993. С. 29 и ел.].

Ситуация с русью была гораздо сложнее. Во-первых, русь обитала в той части "полунощных стран", которая не была описана у Амартола - Восточная Европа к северу от "Сарматии" и "Скифии" описана самим русским летописцем. Во-вторых, начальная русь не принадлежала "словенскому языку". Поэтому летописец помещает ее среди прочих неславянских народов Восточной Европы: "В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, мордъва" и т. д. [ПВЛ, I. С. 10]. Русь не случайно оказывается рядом с чудью: в широком смысле так назывались в древнерусской традиции все неславянские - "чужие" народы севера Восточной Европы, в узком - прибалтийско-финские племена Эстонии; эта чудь, согласно летописи, "приседит" к "морю Варяжскому", а сама русь имеет варяжское происхождение. Тут же среди варягов помещает ее второй раз летописец: "Афетово бо и то колено: варя-зи, свей, урмане, готе, русь". Далее следуют "агняне, галичане, волхъва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фря-гове и прочий" [там же].

Этот список, на первый взгляд, представляет собой простое перечисление северо- и западноевропейских этнико-нов, известных летописцу. Однако уже начало списка позволяет предположить некую иерархию в перечислении народов: варяги - это не отдельный народ, а общее наименование всех скандинавских племен, которые и перечислены следом - свеи-шведы, урмане-норвежцы (норманны), готе-готландцы; завершает список русь. Далее следуют агняне-англы, которые, казалось бы, уже не относятся к скандинавским народам. Однако далее, в легенде о призвании варяжских князей, летописец включает и англов в число варягов. О том, почему русь оказалась рядом с англами в списке варягов, речь еще пойдет в следующем параграфе - видимо, летописец использовал здесь еще один переводной хронографический источник, в основу которого была положена еврейская хроника X в. "Иосиппон".

Сейчас вернемся к перечню ПВЛ и обратим внимание на следующий этникон - галичане, в которых обычно видят галлов, уэльсцев (гэлов) или испанских галисийцев [см. ПВЛ. II. С. 212]. Они также упомянуты в позднем списке "Иосиппона" [см. Гаркави. С. 303], но там этникон "Га-литцио" предшествует списку славянских народов и, видимо, относится к центрально-европейской Галиции, Галичу. Так или иначе, этникон, передающий имя древнего галльского этноса, оказывается "пограничным" между двумя группами современных летописцу народов, потеснивших "галлов". Эта ситуация характерна для истории этнической ономастики: название древней общности закрепляется преимущественно на границах ее расселения. Таковы области Галиция в Центральной Европе и Галисия в Испании, отмечающие пределы расселения галлов (кельтов), и славянские этнонимы, восходящие к самоназванию праславян: словенцы и словаки на Дунае, словене новгородские на крайнем севере области древнего расселения славян.

Вслед за галичанами в списке народов ПВЛ упомянута волъхва. Что значил этот этникон для летописца, можно понять на основе следующих пассажей ПВЛ: волохи поработили славян, осевших на Дунае, но были изгнаны уграми - венграми [ПВЛ. I. С. 11, 21]. Стало быть, речь идет о франках и империи Каролингов [см., в частности: Шахматов, 1919. С. 25-26; Свердлов, 1993]. Франки при Карле Великом (в конце VIII - начале IX в.) действительно подчинили некоторые славянские земли на Дунае [см. из недавних работ: Кланица, 1987; Ронин, 1987] - недаром имя Карла в праславянском языке стало высшим титулом - "король" [Шахматов, 1919. С. 26; ср. ЭССЯ. В. 11. С. 87-89]. В изложении летописца насилие волохов и привело к расселению славян на Вислу и Днепр и далее вплоть до Ильменя, где словене прозвались "своим именем" в отличие от ляхов, днепровских полян, древлян и прочих. Не это ли движение, затронувшее, согласно ПВЛ, ляхов, ма-зовшан и поморян, повлияло на сложение древненовго-родского диалекта, начавшееся "не позднее IX века" [Янин, Зализняк, 1993. С. 192]?

Вернемся, однако, к спискам народов в ПВЛ. Если волохи ПВЛ - это франки, то становится понятным и последующий список народов - это римляне, немцы и прочие народы, входившие в состав населения "римской империи" Каролингов, а затем, при летописце - германской Римской ("Романской") империи. Древний праславянский этникон "волохи" остался в славянских языках продуктивным обозначением "романских" народов, от румын до итальянцев. Собственно, этот этноним имел ту же историческую судьбу, что и синонимичный ему во многих отношениях этноним "галлы": восходящий к древнему обозначению кельтского (галльского) племени вольки (volcae), он стал отмечать в целом те же границы расселения галлов-кельтов от Центральной Европы (Валахия) до Франции (Валланд скандинавских средневековых источников) и Британии [Уэльс: см. Иванов, Топоров, 1979; Королюк, 1985. С. 168-186].

Итак, выясняется, что перечни народов в летописи имеют структуру, аналогичную собственно библейской "Таблице народов" (и "Иосиппону", но не Хронике Амартола). Список "родственных" народов в "Афетове колене" вводится обобщающим этниконом: варяги - свей, урмане и т. д., волхва - римляне, немцы и т. д., наконец, чудь и "вси языци" - меря, мурома и т. д. [ср. Мельникова, Петрухин, 1994]. Этот принцип перечисления - принцип "этногенетический", а не "географический", как у Амартола, и этот принцип введен летописцем неслучайно.

Следующая задача летописца, подчиненная все той же цели, - выяснить, "откуда есть пошла Русская земля" и указать место руси уже среди славянских народов. Для этого ему нужно было перейти от статичного "географическо-. го" описания, где славяне помещены рядом с Иллирией, далеко от Руси, к "историческому" расселению славян от Дуная. Поэтому вслед за "этногенетической" частью, содержащей упомянутые списки народов Европы, где славяне не упомянуты, вводится мотив вавилонского столпотворения (основанный на "Хронографе" или апокрифе "Малое Бытие") и рассеяния народов, среди них - словен, которые сели на Дунае, "где есть ныне Угорьска земля и Болгарь-ска". "И от тех словен разидошася по земле и прозвашася имены своими, где седше на котором месте" [ПВЛ, I. С. 11]. Это расселение связывается летописцем с франкским - "волошским" завоеванием. Далее "географическое" описание расселения совмещается с "этногенетическим": ср. о западных славянах - "от тех ляхов прозвашася поляне (польские поляне. - В.П.), ляхове друзии лутичи, ини мазовша-не, ини поморяне (далее "от ляхов" производятся и восточнославянские племена радимичей и вятичей. - В.П.)... Тако же и ти словене пришедше и седоша по Днепру и на-рекошася поляне, а друзии древляне" [там же] и т. д. о дреговичах, полочанах, словенах новгородских, северянах. Далее говорится о пути "из варяг в греки", апостоле Андрее, основании Киева, "племенных" княжениях восточных славян и расселении иных "языков". Эту информацию и подытоживает летописец, вводя упоминание Руси, но не в этногенетическом смысле (так как в этом смысле русь у него - варяжская)г а в географическом, государственном: "Се бо токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне /.../ дреговичи, север, бужане /.../ А се суть инии языци, иже дань дают Руси: чюдь, меря, мурома" и т.д. [ПВЛ. I. С. 13]. Все эти изыскания помещены во вводной "космографической" части ПВЛ, не разбитой на погодные записи: так традиционно начинались средневековые хронографы и "раннеисторические описания" вообще (включая Библию) [ср. Топоров, 1973]. Собственно историческая часть начинается с даты (начало царствования императора Михаила - 852 г.), которую летописец вычислил (правда, неточно - см. ПВЛ. И. С. 230-233), опираясь на первое упоминание руси в Хронике Амартола (см. главу 2).

Но "дунайская" история славян не прерывается в космографической части летописи, а имеет непосредственное и до сих пор обескураживающее исследователей продолжение в части датированной. Рассказав о призвании руси - варяжских князей (862 г.) и захвате Олегом Киева (882 г.), летописец возвращается под 898 г. к судьбам "словен" на Дунае. Этим годом он датирует поход венгров-угров на Дунай, где они прогнали волохов-франков (заимствовав у славян их название - "влахи") и подчинили живших там славян: "оттоле прозвася земля Угорьска", - заключает летописец. Современные историки отмечают [ср. Константин Багрянородный. Комментарий. С. 335-339], что венгры прошли через Приднепровье раньше, чем в 898 г.: в этом нет ничего удивительного, так как все ранние летописные даты, начиная с первой, неточны и условны - видимо, они "запаздывают" примерно на десятилетие. Другое цело, что далее - под тем же годом! - летописец рассказывает и о миссии Кирилла и Мефодия в "Словень-скую землю", в Моравию, на Дунай: в этом рассказе Шахматов видел основной фрагмент "Сказания о начале славянской письменности", использованного ПВЛ и в космографическом введении. Главная проблема здесь в том, что летописец не мог не знать, что и Кирилл (ум. в 869 г.) и Мефодий (ум. 885 г.) умерли до 898 г.; кроме того, он сам же нарушил приводимую им последовательность правления византийских императоров - вернулся в связи с моравской миссией к царствованию Михаила, тогда как ранее упомянул о воцарении Василия (868 г.) и Льва (887 г.). Что заставило летописцы нарушить собственную систему?

Разные исследователи видели в этом "сбое" то неумелость составителя, то тенденциозность позднейших редакторов летописи, введших легенду о призвании руси-варягов вместо некоего исконного текста о руси - полянах и все перепутавших, и т.п. (см. главу 2,.5). В действительности летописец не скрывает своих целей - он продолжает исследование того, "откуда есть пошла Русская земля". Но в датированной части ПВЛ речь идет уже не о географическом размещении руси среди полян и прочих "языков", а об исторической связи руси и славянства. Чтобы обозначить эту связь, летописец в качестве "привязки" руси к Дунайской истории славян использует поход венгров-угров мимо Киева, где сидят поляне и где обосновался со своей варяжской дружиной, прозвавшейся русью, князь Олег. Поход венгров служит поводом для новой демонстрации единства славянского "языка": "Бе един язык словенеск: словени, иже седяху по Дунаеви, их же прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зо-вомая Русь".

Сторонники славянского происхождения имени русь используют слова о том, что поляне ныне, то есть во времена летописца, в начале XII в., зовутся русью, в качестве "рефрена" для построения гипотез о древних полянах-ру-си и т.п. Более внимательные читатели летописи обратили внимание на то, что в тексте - явное "недоразумение": речь идет о западных славянах, летописец перечисляет их так же, как в космографическом введении, где за ляхами следуют поляне и другие племена Польши, и лишь затем одноименные поляне киевские; предполагали, что летописец просто перепутал польских и киевских полян. В действительности, никакой путаницы здесь нет: летописец в соответствии с методами средневековой науки нашел самое подходящее место для естественного включения руси в круг славянских народов, принявших славянскую письменность: "сим бо первые преложены книги, мораве, яже прозвася грамота словеньская, яже грамота есть в Руси и в болгарех дунайских". Главное для летописца здесь -языковое единство, а не конкретная племенная принадлежность. Этим рассуждением он и заключает разыскания о славянской письменности: "А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беше словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе".

 

§ 3. Славяне и русь в "Иосиппоне" и "Повести

временных лет*. К вопросу об источниках