Чем же обусловлено оптимистическое мировосприятие Б. Пастернака.

В своем позднем автобиографическом произведении «Люди и положения» Б. Пастернак написал, он уже с детства «верил в существование высшего героического мира, которому надо служить восхищенно, хотя он приносит страдания».

Б. Пастернак рос в необыкновенной семье. С ранних лет его окружал мир искусства, творчества. В семье царила атмосфера служения чему–то высокому и прекрасному. Там не было изматывающих ссор и непонимания. Родители Б. Пастернака были художественно одаренными людьми. Мать обладала абсолютным музыкальным слухом и была замечательной пианисткой, карьерой и славой она пожертвовала ради семьи, а отец принадлежал к числе наиболее одаренных художников своего времени, он работал преподавателем Московского Училища живописи, ваяния и зодчества. Квартиру Пастернаков посещали известные, знаменитые и гениальные люди: Л. Толстой, Серов, Скрябин и др. В квартире Пастернаков импровизировались небольшие домашние концерты, участие в которых принимали Скрябин и Рахманинов. Борис Пастернак называл началом своего сознательного детства ночное пробуждение от звуков фортепианного трио Чайковского, которое играли для Л. Н. Толстого. Другим толчком для внутреннего роста Б. Пастернака послужили звуки скрябинской «Поэмы экстаза», случайно услышанные Пастернаком в лесу. После этого случая Б. Пастернак стал мечтать о композиторской деятельности.

Учась в классической гимназии (которую закончил в 1908 году с золотой медалью), Пастернак параллельно прошел предметы композиторского факультета консерватории и готовился сдавать экстерном. Первые сочиненные им музыкальные произведения похвалил сам Скрябин. Но вдруг случилось невероятное: в 1909 году, на удивление всей семьи, Б. Пастернак решительно отказывается от карьеры композитора. В отличие от матери, он не обладал абсолютным музыкальным слухом. И именно отсутствие абсолютного музыкального слуха, ощущаемое как комплекс неполноценности, заставило Пастернака отказаться от мечты стать композитором. И все же в поступке Пастернака кроется загадка, поскольку тому же Скрябину, или, скажем, Чайковскому присущий Пастернаку недостаток (отсутствие абсолютного музыкального слуха) не помешал стать музыкальными гениями. Б. Пастернак же попробовать перешагнуть через этот недостаток не решился. Очевидно, Провидение, если оно существует, готовило Б. Пастернака к иной сфере деятельности.

В юности Б. Пастернак испытал еще одно сильное увлечение – увлечение философией. Поступив в 1908 году на юридический факультет Московского университета, он уже в 1909 году переводится на философское отделение историко–филологического факультета. «Философией я занимался с основательным увлечением, предполагая где–то в ее близости зачатки будущего приложения к делу», – писал Пастернак.

К 1912 году мать скопила денег и предложила сыну поехать за границу. Пастернак выбрал немецкий городок Марбург, где в те годы процветала знаменитая философская школа, во главе которой стоял Герман Коген. Б. Пастернак поехал на летний семестр. Его занятия протекали настолько успешно, что Коген предложил Пастернаку остаться в Марбурге с перспективой получить доцентуру в Германии.

Но в ход событий снова вмешался его величество Случай. Как раз в это время, будучи проездом из Бельгии в Берлин, в гости к Пастернаку заехали сестры Высоцкие. В старшую из них – Иду – Пастернак был влюблен с четырнадцати лет. Состоялось решительное объяснение. Вот как описывает его и последовавшее за этим развитие событий сам поэт: «Утром, войдя в гостиницу, я столкнулся с младшей из сестер в коридоре. Взглянув на меня и что–то сообразив, она не здороваясь отступила назад и заперлась у себя в номере. Я прошел к старшей и, страшно волнуясь, сказал, что дальше так продолжаться не может и я прошу ее решить мою судьбу. Нового в этом, кроме одной настоятельности, ничего не было. Она поднялась со стула, пятясь назад перед явностью моего волнения, которое как бы наступало на нее. Вдруг у стены она вспомнила, что есть на свете способ прекратить все это разом, и – отказала мне. Вскоре в коридоре поднялся шум. Это поволокли сундук из соседнего номера. Затем постучались к нам. Я быстро привел себя в порядок. Пора было отправляться на вокзал. До него было пять минут ходу.

Там уменье прощаться совсем оставило меня. Лишь только я понял, что простился с одною младшей, со старшей же еще и не начинал, у перрона вырос плавно движущийся курьерский из Франкфурта. Почти в том же движеньи, быстро приняв пассажиров, он быстро взял с места. Я побежал вдоль поезда и у конца перрона, разбежавшись, вскочил на вагонную ступеньку. Тяжелая дверца не была захлопнута. Разъяренный кондуктор преградил мне дорогу, в то же время держа меня за плечо, чтобы я, чего доброго, не вздумал жертвовать жизнью, устыдившись его резонов. Изнутри на площадку выбежали мои путешественницы. Кондуктору стали совать кредитки мне в избавленье и на покупку билета. Он смилостивился, я прошел за сестрами в вагон. Мы мчались в Берлин. Сказочный праздник, едва не прервавшийся, продолжался, удесятеренный бешенством движенья и блаженной головной болью от всего только что испытанного.

Я вспрыгнул на ходу только для того, чтобы проститься, и снова забыл об этом, и опять вспомнил, когда было уже поздно. Не успел я опомниться, как прошел день, настал вечер и, прижав нас к земле, на нас надвинулся гулко дышащий навес берлинского дебаркадера. Сестер должны были встретить. Было нежелательно, чтобы при моих расстроенных чувствах их увидели вместе со мною. Меня убедили, что прощанье наше состоялось и только я его не заметил. Я потонул в толпе, сжатой газообразными гулами вокзала.

Была ночь, моросил скверный дождик. До Берлина мне не было никакого дела. Ближайший поезд в нужном мне направленьи отходил поутру. Я свободно мог бы дождаться его на вокзале. Но мне невозможно было оставаться на людях. Лицо мое подергивала судорога, к глазам поминутно подступали слезы. Моя жажда последнего, до конца опустошающего прощанья осталась неутоленной. Она была подобна потребности в большой каденции, расшатывающей больную музыку до корня, с тем чтобы вдруг удалить ее всю одним рывком последнего аккорда. Но в этом облегченьи мне было отказано.

Была ночь, моросил скверный дождик. На привокзальном асфальте было так же дымно, как на дебаркадере, где мячом в веревочной сетке пучилось в железе стекло шатра. Перецокиванье улиц походило на углекислые взрывы. Все было затянуто тихим броженьем дождя. По непредвиденности оказии я был в чем вышел из дому, то есть без пальто, без вещей, без документов. Из номеров меня выпроваживали с одного взгляда, вежливо отговариваясь их переполненностью. Нашлось наконец место, где легкость моего хода не составила препятствий. Это были номера последнего разбора. Оставшись один в комнате, я сел боком на стул, стоявший у окна. Рядом был столик. Я уронил на него голову.

Зачем я так подробно обозначаю свою позу? Потому, что я пробыл в ней всю ночь. Изредка, точно от чьего–то прикосновенья, я подымал голову и что–то делал со стеной, широко уходившей вкось от меня под темный потолок. Я, как саженью, промерял ее снизу своей неглядящей пристальностью. Тогда рыданья возобновлялись. Я вновь падал лицом на руки…»

Мы не случайно так подробно остановились на этом факте из биографии Б. Пастернака, поскольку он очень важен. «Тот удар – исток всего», – так написал поэт в стихотворении «Зимняя ночь». Ему же (то есть Пастернаку) принадлежат слова: «Всякая любовь есть переход в новую веру». Объяснение с Высоцкой и ее отказ имели то значение для Пастернака, что они заставили его порвать с философией и выбрать путь поэта. То есть прежняя вера – философия – сменилась новой верой – поэзией.