Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Историко-публицистические работы Петра Васильевича Кириевского

Поиск

 

О древней русской истории

 

 

Письмо к М. П. Погодину

 

Ваша статья, помещенная в первом номере «Московитянина», — «Параллель русской истории с историей западных европейских государств» — возбудила во мне сильное желание высказать те мысли, которые она произвела во мне.

Я знаю, что русская история для Вас неслучайное, ремесленное занятие; что Вы сосредоточили на ней Ваши мысли и поставили ее целью Вашей жизни не для того, чтобы сделать ее орудием к достижению других внешних целей, и даже не для того, чтобы новые открытия, в науке важной и малообработанной, льстили Вашему самолюбию. Я знаю, что Ваши постоянные ученые труды основаны на искренней любви к истине и к нашему народу и что эта любовь бескорыстна, именно потому, что она искренна. Вот почему я уверен, что не оскорбят Вас никакие замечания, внушенные тем же чувством и тем же стремлением к истине, которое лежит в основе Вашей ученой деятельности.

Ваша главная мысль — что есть коренное, яркое различие между историею западной (латино-германской) Европы и нашей историею — неоспорима. Но статья Ваша, мне кажется, выражает два совершенно противоположных взгляда, которые наполняют ее противоречиями, хотя, впрочем, я должен сказать, что именно в этих противоречиях я вижу много достоинства, потому, что они доказывают добросовестность Ваших исследований. Нет ничего легче, как насильственно связать события в одну логическую систему, Вам живое исследование истины было дороже систематической стройности.

Но соединение двух несовместимых взглядов разрушает их определенность, и читателю становится трудно составить себе ясное понятие о тех коренных началах русской истории, которые отличают ее от европейского Запада. Поэтому я думаю, что если мы отделим основные начала обоих взглядов, то для нас будет яснее их противоположность, а может быть, и виднее, который из них ближе к истине.

Главное отличие древней России от западной Европы Вы полагаете в том, что на Западе государства основались на завоевании, которого у нас не было. Это истина несомненная. Но вслед за тем, начиная вычислять отличительные черты нашей истории, вышедшие, по Вашему мнению, из этого основного начала, Вы приводите такие, которые, если бы существовали, то доказывали бы совершенно противное.

1. «Призвание, — говорите Вы, — и завоевание были в то грубое, дикое время очень близки, сходны между собою».

В таком случае различие от Запада было бы очень невелико, а если предположить, что различие впоследствии могло увеличиться, то этому противоречит дальнейшее развитие Вашей мысли, а именно:

2. «Пространство представляло невозможность быстрого завоевания».

3. «Такая обширная страна (как Россия при Ярославе) не могла быть вдруг завоевана, подобно Франции, Англии, Ломбардии, Ирландии; пройти это пространство взад и вперед, вдоль и поперек не достанет жизни одного поколения, а покорить, содержать в повиновении — кольми паче…».

Следовательно, завоевание также было, но только не быстрое; и если различие от западной истории существовало вначале, то уничтожилось по довершении завоевания. Далее вы говорите:

4. «Первые 200 лет после призвания составляют одно происшествие: начало государства».

5. «Страны, лежавшие вдали от рек, по сторонам, оставались долго в покое, пока князья распространились по всем городам».

6. «Мы подчинились спокойно первому пришедшему» (?!).

7. «Наши словене приняли чуждых господ без всякого сопротивления»(!?).

Затем следует изображение народного характера самое мрачное и несправедливое. Не ясно ли, что если бы так было, то в самом деле призвание и завоевание не только были бы очень близки, сходны между собою, но и совершенно одно и то же? Все различие нашей истории от западной состояло бы только в том, что там завоевание совершилось вдруг, а у нас мало-помалу, что там завоеванные покорены силою, а наш народ будто бы сам добровольно подчинился первому пришедшему (?!), охотно принял чуждых господ и равнодушно согласился, чтобы эти чуждые господа его покорили и держали в повиновении (!!). К тому же надобно заметить, что Вы даже не предполагаете, что бы повиноваться этим чуждым господам было для нашего народа очень покойно, потому что Вы же говорите, что только «страны, лежавшие в глуши, оставались долго в покое, пока князья распространились по всем городам».

Вот один из тех двух взглядов, которые выражены в вашей статье.

Если бы представленное в этих строчках изображение нашей старины было справедливое, то Вы сами не могли бы иметь столько любви к нашей древней России; не могли бы посвятить ей столько постоянных трудов, столько полезных годов Вашей жизни; не могли бы иметь столько сочувствия с русским народом: такой странный народ был бы явлением единственным, небывалым в летописях мира, и трудно было бы нам думать с любовью о его прошедшей жизни. Надобно признаться, что тот человек, который уже по самому климату своей земли не может иметь никакого сочувствия с делами своего народа, — и тот народ, который подчиняется спокойно первому пришедшему, который принимает чуждых господ без всякого сопротивления, которого отличительный характер составляет безусловная покорность и равнодушие и который даже отрекается от своей веры по одному приказанию чуждых господ, — не может внушить большой симпатии. Это был бы народ, лишенный всякой духовной силы, всякого человеческого достоинства, отверженный Богом; из его среды не могло бы никогда выйти ничего великого. Если бы таков был русский народ в первые два века своих летописных воспоминаний, то всю его последующую историю мы бы должны были признать за выдумку, потому что энергия и благородство не могут быть народу привиты никакими чуждыми господами. Вся наша история этому противоречит, и Вам лучше других известно, какова была встреча всех чуждых господ, которые пытались покорить и держать в повиновении наших предков: как во время татарских нашествий ни один русский городок не был взят без самого отчаянного отпора; какая сильная, непрерывная борьба продолжалась во все время татарского могущества и, наконец, какова была та покорность и то равнодушие, с которыми мы встретили чуждых господ в 1612 и в 1812 годах. А что касается до готовности нашего народа отречься от веры по приказанию чуждых господ, то Вам также лучше других известно, довольно ли залиты кровью этих чуждых господ все те стороны России, где наша вера подвергалась гонению, где в самом деле чуждые господа думали разрушить православие, а на место его внести унию и латинство.

Каким же образом народ этот так внезапно переменился? Ясно по крайней мере то, что это мнимое равнодушие к общественными делам и к своему собственному человеческому достоинству, которое Вы ему приписываете в IX и X веках, не могли происходить от сурового климата, потому что климат с тех пор не переменялся во все продолжение нашей истории и остался тот же до сих пор; а большая часть нашего народа и до сих пор, как Вам известно, не только не ждет крайней необходимости, чтобы выйти из своего дома, но так мало зависит от климата, что почти всю свою жизнь, несмотря ни на какие времена года, проводит на открытом воздухе и только ночью ложится спать внутри своего дома.

Откуда же могла произойти мысль об этой резкой противоположности между первыми двумя веками нашей истории и всеми последующими? В наших летописях нет ни одного слова, из которого бы она могла возникнуть; напротив, они изображают нам в первые два века точно тот же характер народа и точно то же коренное устройство государственных отношений, которое мы видим и впоследствии, только с тою разницею, что известия первых веков, по отдаленности их от первого летописца, скудные; а последующие, когда свидетельства летописей становятся подробнее, открывают перед нами яснее все внутренние отношения государства.

Мне кажется, что такое понятие о государственных отношениях и народном характере древней России вышло просто из нескольких ошибочных гипотез, внесенных в нашу историю Шлёцером и другими немецкими исследователями, которые, по несчастью, первые начали ученым образом обрабатывать нашу историю и обратили свое внимание исключительно на эти два века. Они не могли себе составить ясного понятия об отношениях призванного князя, потому что государственное устройство славянских племен им было незнакомо; вообразили себе Россию прежде варягов каким-то хаосом и предположили, будто бы наше государство основано варяжскими князьями и будто бы эти князья, внося свои понятия в новооснованное государство, поставили народ к себе в такое отношение, как будто бы он был завоеван. Этот взгляд принят у нас был многими последующими изыскателями за дело решенное, и вот, мне кажется, на чем основано и то, что Вы говорите о чуждых господах и об народе, который покоряется первому пришедшему.

Шлёцер и другие немецкие ученые только потому могли себе составить такое понятие о первых двух веках нашей истории, что они эти два века изучали совершенно отдельно, безо всякой связи с предыдущим и последующим. Разумеется, что из отрывчатых и кратких известий летописца об этом далеком времени, многозначительных в связи с целым, вышло что-то мертвое, лишенное всякого колорита и характера, и что из этих несвязных камней разрушенного здания можно было строить всякого рода гипотезы и системы. Но мы, несмотря на естественное влияние этих первоначальных исследователей, знаменитых своею ученостью, не могли не откликнуться на громкий голос нашей истории, прямо им противоречащий, и это живое впечатление летописей явственно выразилось в Вашей статье. Рядом с той мрачной картиною нашей старины, о которой мы сейчас говорили, в той же статье есть и совершенно другая картина, где отношение призванных князей к с народу и самый народ изображены совсем иначе.

1. «Рюрик, — говорите Вы, — был призван в Новгород добровольно, и Олег был так же добровольно принят в Киеве».

2. «С народом у нас князь имел дело лицом к лицу как защитник и судья, в случаях, впрочем, очень редких, за что и получал определенную дань — вот в чем и состояло все его отношение».

Не ясно ли, что это отношение совсем не то, которое показано в прежней картине? Кажется, это не значит покорить и держать в повиновении.

3. «Народ на Западе, побежденный и покоренный, был обращен в рабство, а у нас остался свободным, как был, потому что не был покорен».

4. «У нас не было ни победы, ни покорения и не началось никакого различия в правах между пришельцами и туземцами, не началось ни дворянства, ни рабства».

5. «Все жители различались только по своим занятиям, равно доступным для всякого, а в политическом, гражданском отношении были равны между собою…».

Совершенно справедливо, но именно потому, что у нас не было ни победы, ни покорения, те же коренные основы гражданского быта остались и в продолжение всей нашей истории; а если бы завоевание и покорение, как Вы прежде говорили, было, но не вдруг, а мало-помалу, то совершенно в той же соразмерности происходил бы мало-помалу и перевес покорителей над покоренными, образовались бы сословия благородных и рабов. Вы, кажется, предполагаете, что это завоевание довершилось через 200 лет, то есть при Ярославе; но Вы же сами говорите, что в «Правде» Ярослава за русина и словенина совершенно одна пеня и что, следовательно, они имели одинакие права. А в позднейшие времена еще яснее видно, что этого различия в правах вовсе не было.

6. «Земля у нас осталась, как прежде, в общем владении народа, под верховною (отвлеченною) властью князя…».

Опять ясное доказательство, что ничего не было похожего на завоевание, ни на внезапное, ни на постепенное, и что призвание и завоевание не только не были близки одно к другому, но были прямо одно другому противоположны. Отсутствие личной земельной собственности, а принадлежность земли целой общине (деревне или городу), которая распоряжается ею на мирской сходке, — одно из коренных отличий всех славянских народов, совершенно несовместное с завоеванием; оно у нас не только не нарушалось от призвания варяжских князей, но, как известно, и до сих пор существует.

Эти два изображения одной и той же эпохи истории мне кажутся совершенно несовместимы. Вы сами главное отличие нашей истории от западной полагаете в том, что у нас не было завоевания; Вы признаете, что наш народ призвал варяжских князей добровольно, что он остался совершенно свободен, как был, что не были нарушены ни его собственность, ни его права гражданские и что все отношения призванного князя к народу ограничивались тем, что он был народу защитник и судья, и то в случаях очень редких, — и в самом деле наши летописи об этом несомненно свидетельствуют. Но можно ли это согласить с прежним?

Противоречие слишком очевидно. Чтобы яснее определить, которое из этих двух изображений истинное, посмотрим, какие перемены в государственном устройстве русских славян произошли от призвания варяжского княжеского рода? Это мы всего яснее увидим, когда сообразим русскую историю тех веков, об которых наши летописи говорят подробнее, с известиями Нестора о состоянии России до призвания Рюрика. Правда, что свидетельства Нестора о временах дорюриковских, так же, как и о первых двух веках после призвания, отрывчаты и кратки, но зато они правдивы и определительны; а если мы взглянем на историю и на государственные отношения наших славянских братьев, то может быть многое в отрывчатых сказаниях Нестора для нас объяснится, может быть, даже для нас понятнее будет и значение призванного князя и самая причина призвания.

Еще в VI веке византийские историки описывают нам государственный быт славян почти такой же, как Нестор. Вообще все известия как иностранных, так и славянских летописцев согласны, что государственное устройство всех славянских племен основано было на отношениях родовых. Все племена славянские состоят из отдельных родов. У каждого рода был свой старейшина, или глава; у целого племени был один общий старейшина, и наконец все племена, составлявшие один народ, соединялись около одного общего всем главы, или старейшины.

Название этих старейшин в различных славянских странах и в различные времена было различно. У чехов верховный старейшина всего народа назывался господином, князем, у поляков сначала воеводою, а потом князем [78]; у сербов и хорватов великим жупаном; у моравян и у русских великим князем. Позднее (около X века), сербы, чехи и поляки стали называть своих великих князей королями, а еще позднее сербы называли их царями. Названия старейшин одного племени, старейшин одного рода, были также разнообразны у различных славянских народов: их называли князьями, жупанами, боярами, воеводами, властелинами, панами, банами, ляхами, владыками, старейшинами, старцами, а иногда и все эти названия сливались в одном общем имени князя, потому что слово князь, происходящее от древнего славянского корня «кон», то есть край, начало, выражало вообще начальника или главу. Так и до сих пор у нас верхнее бревно на кровле дома называется «князем», а в Сербии до сих пор «князем» называется и верховный глава всей Сербии и простой деревенский староста[79].

Но несмотря на это чиноначалие старейшин, каждый род не был в прямой зависимости от общего всем старейшины, а управлялся особо своим главою вместе со всеми главами семей, его составляющих. Города были средоточиями родовых, племенных и народных собраний, и потому между городами существовало то же чиноначалие, как и между старейшинами.

«Но это родовое управление, — справедливо замечает Матеевский, — во многом было не похоже на патриархальное управление израильтян или арабов, потому что роды славянские хотя и жили отдельно, но управлялись народными собраниями».

Деревня решала свои дела на мирской сходке; когда встречались дела, касающиеся до целого рода, род собирался в свой город на общий совет, или вече, на котором присутствовали все, способные носить оружие, и совещались об делах под председательством своих старцев[80]. Точно таким же образом собиралось вече племенное и вече народное [81], но только с тем различием, что там естественно не могла присутствовать вся масса народа, а собирались уже одни старейшины всех родов.

Напрасно некоторые из ученых (например, Матеевский), занимавшиеся славянскими древностями, думали, что княжеский сан возник между славянами из необходимости внешней обороны: он основан был на их коренном, родовом устройстве и потому был современен существованию славянского народа. Те, которые так думали, основывались только на свидетельстве Велисариева секретаря Прокопия и других византийских историков VI века, которые определительно говорят, что славяне не знают монархической власти, но из этого не следует, что бы у них не было родовых старейшин; и те же самые византийские историки упоминают о славянских князьях, которых они называют архонтами. Что у славян с незапамятных времен существовали и удельные и великие князья, это подтверждается самыми первоначальными историческими свидетельствами всех славянских народов.

Простота и безыскуственность древнего быта, удивительное единство языка, веры, обычаев и характера, несмотря на все разнообразие внешних отношений, наложили на историю всех славян, особенно в первые века их исторической памяти, печать разительного сходства. Поэтому и нам даже беглый взгляд на первоначальную историю наших славянских братьев покажет, до какой глубокой древности восходит то государственное устройство, которое мы находим в России не только во время призвания варяжских князей, но и несколько веков после этого события.

В VI веке, когда чехи пришли в Богемию, у них был один главный вождь, о котором древнейшие предания говорят, что его звали Чехом и что он вышел из Хорватии со множеством челяди и с шестью братьями. Имена этих братьев не сохранились, но еще в позднейшие века упоминаются в летописях имена семи отдельных племен, именно хорваты, дудлебы, лучане, седличане, пшовяне, дечане и лемесы, которые жили также в Богемии, кроме своих племенных старейшин имели одного общего князя с чехами и потом слилися с ними в одно имя. Неудивительно, что предание говорит только о шести братьях, между тем как мы после встречаем в Богемии семь племен, кроме чехов, потому что одно из племен в продолжение времени легко могло раздвоиться; но во всяком случае это предание об шести братьях, родоначальниках, которые пришли в Богемию под предводительством старшего брата Чеха, очевидно указывает нам, что у чехов, во время их пришествия в Богемию, уже существовал тот же внутренний порядок общества, который мы позднее видим явственно и у них и у всех других славян.

Около 568–600 гг. чехи были покорены аварским ханом, но скоро, однако же, они, вместе с моравянами, свергли аварское иго под предводительством своего счастливого вождя Сама, которого благодарные славяне избрали себе в короли (около 627 г.). Кто был этот вождь Само, остается у древних летописцев неразрешенным; одни почитают его за природного франка и купца из какого-то неизвестного округа Сенионого, другие — за славянина. Всего вероятнее, предполагает Палацкий, что Само родился в земле славянских велетов, которые жили в Батавии, или в нынешних Нидерландах, и долгое время, будучи окружены фризами и франками, наконец при Дагоберте должны были покориться. Для нас это событие особенно замечательно, потому что оно имеет близкое сходство с нашим призванием варяжских князей. Избрание иностранца Сама вслед за свержением аварского ига, мимо всех природных князей чешских, поневоле напоминает нам Рюрика, призванного также из чужой земли, мимо всех наших природных князей, вслед за свержением ига варяжского. Само основал первое обширное славянское государство, об котором история сохранила нам воспоминание. Средоточие этого государства было в Чехии, а края простирались на юг до Стирийских Альп, на восток до Татр, на север почти до Спревы и Гавели; на запад до земли Германской. Несмотря на скудость древних известий, мы видим, однако же, что и тогда древнее устройство славян не переменилось и что все это огромное государство состояло из множества отдельных княжеств, признававших Сама только своим верховным старейшиною.

Это нам показывает, между прочим, как напрасно многие из позднейших польских и наших историков сетовали на мнимое раздробление государства, когда Лешко, Мечислав, Болеслав, Владимир, Ярослав и другие великие князья раздавали своим сыновьям старейшинство над областями, или племенами. Покуда существовало древнее родовое устройство славянских народов, вступление на престол нового княжеского рода нисколько не переменяло взаимных отношений между родами и племенами. Когда великий князь был еще один в своем роде, старейшинство над всеми отдельными племенами и родами принадлежало отраслям прежних князей, а новый княжеский род, как мы увидим впоследствии, размножаясь, только становился на место прежнего, перед которым он имел первенство. Замечательно, что Нестор, современник этого общественного порядка, никогда не жалуется на это мнимое раздробление, хотя и сильно сетует о распрях князей.

То же самое, что мы видели у чехов, повторяется перед нами в истории моравской.

Три славянских племени, а именно: моравяне в нынешней Моравии, словаки в северо-западной Венгрии, почти от реки Торисы до самой Бретиславы (Bresburg) и Вацова, и славяне, некогда жившие в странах задунайских, от поворота Дуная у Вышеграда, даже за озеро Блатно, — в первые века своей истории составляли одно целое. Страна их носила одно общее имя Великая Моравия, или Верхняя Моравия, в отличие от Нижней, или Болгарской Моравии; язык и нравы этих трех племен, заметно отличных от славян корутанских и болгарских, были между собою очень близки, и у всех трех племен владел один княжеский род. В IX веке уже несомненная история говорит об удельных князьях великой Моравии, соединенных около одного великого князя.

Сербская история изображает нам то же самое.

С самого начала поселения сербов в Иллирии (между 634 и 638 гг.) государство их делилось на семь особенных областей, именно: собственно Сербию, Босну, Неретву, Захлумье, Травунье, Конавлю и Дуклу, или Диоклею. Первоначальная история сербского народа покрыта мглою. В первые пять веков византийцы и западные писатели называют только имена нескольких князей, упоминают об немногих разрозненных событиях, а свидетельства сербских летописцев не восходят далее XII века. Можно однако же составить себе некоторое понятие об их государственном устройстве и по этим отрывочным известиям, соображая их с историею единоплеменных им хорватов и с последующими веками сербской истории. У хорватов отдельные жупаны соединены были под двумя или тремя независимыми князьями, из которых один уже в IX веке принял королевский титул. То же можно сказать и об названных нами сербских областях. Великий жупан, или князь Сербский, живший в городе Деснице, близ реки Дрины, был сначала главою, или по-древнеславянски и сербски старейшиною над всеми прочими жупанами; но после опустошения сербской земли болгарским царем Симеоном (924 г.) возвысился над всеми прочими жупан Диоклейский, который стал называться королем. Наконец Стефан Неманя, отрасль жупанского рода из Дюклеи и родоначальник нового владетельного дома, основал в городе Расе сильное, независимое Великое жупанство и скоро соединил вокруг себя все сербские области, не выключая и Босны, хотя впрочем это соединение после опять несколько раз разрывалось.

В истории польской, которая так тесно связана с нашею, повторяется то же явление.

Польская история, очень темная вначале, становится яснее с половины IX века. Но из летописей видно, что и прежде, с самого начала исторических известий все отдельные племена польского народа — поляки, мазуры, куявяне, кашубы, поморяне, слезане, краковяне — составили одно целое. Князь одного из племен всегда был средоточием народа и позднее стал называться королем, но у каждого племени были отдельные князья, свое собственное земское управление. В первые века польской истории город Гнездно и потом Крушвица в земле полян, или собственно поляков, были местопребыванием великих князей, или королей польских; уже позднее средоточием польского народа сделался Краков. В половине IX века господствовал в Польше княжеский род, происходящий от Попела, глава которого жил в Крушвице. После смерти одного из глав этого дома, человека, ненавистного народу, которого звали тоже Попелом, возникли сильные, внутренние раздоры и междоусобия. Наконец поляки решились избрать себе нового великого князя, минуя всех Попеловичей, и в 860 году выбран был Семовит, сын простого земледельца Пяста. Большая часть польских племен признала выбор Семовита, и род Пястовичей господствовал в Польше до 1370 года, но были, однако же, польские племена, которые и не признали этого выбора. Из летописей видно, что Семовит, взойдя на престол, расширил границы своего государства и присоединил многие окрестные племена, между тем как в составе его государства не взошли никакие племена, кроме польских; сверх того известно также, что еще долго после Семовита поморяне и кашубы вели ожесточенные войны с остальною Польшею за своих князей Попеловичей, и уже Болеслав Храбрый (992–997 гг.) опять присоединил их к польской державе. Замечательно, однако же, что и после окончания этих войн, когда Польша опять составляла одно целое, древнее отношение племен между собою и к королю не переменялось, племена еще долго оставались так же отдельны, как были, только право на удельные княжества уже утвердилось за родом Пястовичей.

При таком устройстве государственных отношений естественно, что хотя все роды одного племени и все племена одного народа и составляли одно целое, но их взаимная связь держалась не единством управления, а больше взаимным сочувствием, выходящим из единства быта и рождающим единство потребностей, потому что каждое племя и даже каждый род управлялся отдельно[82]; судьба частных лиц решалась окончательно внутри того рода, к которому они принадлежали[83], и только дела, касающиеся до целого племени или до всего народа, могли быть предложены на рассуждение племенных и всенародных собраний, где они вершились советом всех старейшин под председательством великого князя. Связью между родами и племенами служило единство княжеского рода, но великий князь в первые века славянской истории еще не был собственно правителем народа: в отношении к тому племени, во главе которого он стоял, он был то же, что племенной князь в отношении к своему племени, а его главное отношение ко всему народу состояло в том, что он был его средоточием, знаменем его единства. Выражая собою лицо старейшего над всеми племенными главами, он был судьею в распрях князей или племен, председателем в законодательных собраниях народа и особенно старшим вождем и устроителем военной силы[84].

Очевидно, что такого рода государственное устройство, свойственное народу земледельческому и мирному, довольному мужественною простотой и независимостью своего быта, часто могло быть неблагоприятно для успеха внешней обороны, особенно когда нужно было давать отпор врагу многочисленному, соединенному хотя насильственными, но крепкими узами[85].

Замечательно, что у всех почти славян, об устройстве которых в первые века их истории нам уцелело больше подробностей, степени главных старейшин, родовых, племенных и народных, заняты были отраслями одного рода и подразделялись по старшинству. Но как вопрос о степенях старейшинства от времени и размножения господствующего рода все больше и больше должен был становиться затруднителен, то из него часто выходили споры и междоусобия, существенно затруднявшие быстроту и крепость народного соединения. Вот почему, когда размножение старейшинствующего рода либо становилось тяжело для народа по возникающим из него распрям или когда нужен был единодушный и быстрый отпор внешнему неприятелю, все споры об старшинстве прекращались избранием на великое княжение нового рода, который уже признавался старшим против прежнего и поэтому, размножаясь мало-помалу, замещал высшие степени в чиноначалии старейшин, между тем как отрасли прежних князей мало-помалу входили в ряды народа. Так у поляков род Пяста, избранного из простых земледельцев, заступил место древнего, господствовавшего рода Попеловичей; так чехи избрали даже иностранца Сама; так княжна Любуша, по совету чешских старейшин, вышла замуж за простого земледельца Перемысла, которого потомство заместило степени старейшинства в земле чешской. Иногда сила личного характера или личных заслуг давали в народе перевес одному из младших потомков господствующего рода, и тогда он становился народным средоточием, получал значение великого князя, и род его, затмив старшую линию, уже получал право старейшинства. Подобный, может быть, пример у нас представляет род Мономаховичей.

Теперь посмотрим, как Нестор изображает Россию в древнейшие времена, об которых дошло до него предание. Исчислив другие славянские племена, он особенно останавливается на тех, которые взошли в состав России. О внутреннем их устройстве он определительно говорит, что они управлялись родами: «Живяху кождо с своим родом и на своих местах, владеюще кождо родом своим»[86]…

Определительно также говорит он, что каждое племя, хотя и состояло из отдельных родов, но составляло одно целое, соединенное под одним старейшиною или князем. Рассказывая предание о Кие, он продолжает: «Но се Кий княжаше в роде своем». А когда умер Кий и его братья: «…И по сих братьях держати почаше род их княженье в Полях [87]; во деревлях свое, а дреговичи свое, а славяне свое в Новгороде, а другое на Полоте, иже полочане»[88]. Следовательно, у всех племен были свои князья, и были прежде Рюрика.

Послы, которых отправляют древляне к Ольге, после убиения Игоря, говорят: «Посланы дерьвьска земля рькуще сице, мужа твоего убихом… а наши князи добри суть… да поиди за князь наш за Мал…». Далее: «…Деревляне собрата лучшие мужи, иже дерьжаху деревьску землю, и послаша по ню…»[89]. Из этого видно, что земля древлян, еще в то время, когда единственный сын Рюрика был почти младенцем, уже составляла одно целое, с одним общим голосом, и что при одном главном князе было еще несколько удельных князей и других старейшин, иже дерьжаху деревьску землю.

Далее мы это видим еще яснее. В 907 г., когда Олег, после победы над греками, наложил на них дань, Нестор говорит: «И заповеда Олег… даяти уклады на руские грады: первое на Киев, та же на Чернигов, на Переяславль, на Полтеск, на Ростов, на Любечь и на прочия грады. По тем бо городам седяху велиции князи, под Олегом суще»[90]. Это подтверждает нам, что прежние князья, и удельные, и великие, продолжали княжить, несмотря на призвание нового рода, и что новый род только получил над ними первенство.

Замечательно также, что в городах могли быть приняты на княжество и другие, инородные князья даже после призвания Рюрика и что этим нимало не нарушалось единство русской земли, если только они признавали главного великого князя своим старейшим. Таков был князь Полоцкий Рогволод, приехавший из-за моря, отец знаменитой Рогнеды[91]. Карамзин и многие из наших историков предполагали, что Рогволод был потомок одного из тех мужей, которым Рюрик раздавал грады, и что великие князья, об которых говорится в Олеговом договоре, были также мужи Олега. Но этому предположению, также основанному на ложной гипотезе об завоевании, нельзя найти в летописях ни малейшей опоры. Далее мы увидим, что об таких мужах упоминается часто в истории XII и XIII века и что они были не что иное, как посадники. Значение слова муж очень ясно определяется в наших памятниках, и после новейших исследований, Рейца и Матеевского, уже нельзя их смешивать с князьями. А что касается до возможности принять инородного князя, не нарушая союза, и до законности такого поступка, то это ясно перед нами раскрывается, когда новогородцы приезжают просить себе в князья одного из сыновей Святослава Игоревича. «„Аще не пойдете к нам, — говорят они, — то налязем (то есть найдем) себе князя “. И рече к ним Святослав: „ Абы пошел кто к вам “. И отпреся Ярополк и Олег. И рече Добрыня: „Просите Володимира“»[92]. Ответ Святослава ясно показывает, что их предложение вовсе не сочтено было незаконным. В XII и XIII веке мы часто видим, что города иногда просили себе князей у великого князя, а иногда и сами призывали, но что никакие отношения от этого не переменялись.

Предание, уцелевшее во многих списках Нестора, называет Гостомысла новогородским старейшиною. Рюрик также в некоторых списках называется старейшиною: «И бысть Рюрик старейшина в Новогороде, а Синеус старейшина бысть на Белозере, а Трувор во Изборце»[93].

Итак, мы положительно можем сказать, что и в России, так же, как у других славян, издревле существовало чиноначалие старейшин или князей в каждом племени, которое каждому племени давало связь и целость. Это еще более подтверждается свидетельствами летописей об чиноначалии городов или средоточий каждого отдельного рода. Исчислив племена славянские, живущие в южной половине России, Нестор говорит: «Суть гради их и до сего дне». Главным городом всего племени кривичей он называет Смоленск, полочан — Полоцк, ильменских славян — Новгород, полян — Киев, и прочее[94]. А что у каждого племени, кроме этого главного, или стольного, города было еще много других, это ясно видно из того множества городов, о которых упоминается при каждом случае, когда рассказывается поход в землю которого-нибудь из племен. Так, например, когда Ольга идет мстить древлянам и осаждает их город Коростен, она говорит им: «Что хочете доседети? A вси гради ваши предашеся мне и ялися по дань, и делают нивы своя и земли своя»[95].

Из этого мы видим, что и у русских славян, так же как у всех других, искони существовало тоже родовое управление, были князья и было то же чиноначалие между князьями и между городами каждого племени. Несомненно также, что по всем городам русской земли существовало вече во всей своей силе, а что призвание варяжских князей на все это не имело ни малейшего влияния, это еще несомненнее, потому что летописи XII, XIII и XIV века, когда известия становятся гораздо подробнее, еще яснее раскрывают нам то же внутреннее устройство, которое в известиях о первых двух веках проглядывает сквозь отрывистые и как бы мимоходом брошенные очерки[96]. Эти очерки получают свое полное значение только при сличении с последующим ходом истории, как отбитая часть какой-нибудь древней статуи получает свой полный смысл только при восстановлении целой фигуры.

Очень понятно, почему Нестор не описывает внутреннего устройства своей земли, среди которого он сам живет; точно так же, как он не говорит, что каждый день всходило солнце, что каждый день было утро и был вечер[97]. Но в летописях есть некоторые привычные выражения, которые при беглом чтении оставляются без внимания и часто даже бывают истолкованы совсем иначе: они выражают понятия очень обыкновенные для летописца, но для нас уже либо потеряли свой смысл, либо получили совсем другое значение; по счастью, многие из таких выражений, повторяясь часто, получают свое объяснение при некоторых особенных случаях, рассказанных подробнее. Так, например, «сдумать» значит решить на общем совете или вече; «укрепитися межи собою» — обязаться взаимной клятвой; «городы ставити» — строить городские стены или снабжать крепость всем нужн<



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2021-04-04; просмотров: 85; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.16.50.1 (0.024 с.)