Стихи тридцатых — пятидесятых годов

 

«Кто дает вам право спрашивать…»

 

 

Кто дает вам право спрашивать —

Нужен Пушкин или нет?

Неужели сердца вашего

Недостаточен ответ?

 

Если ж скажете — распни его,

Дворянин и, значит, враг,

Если царствия Батыева

Хлынет снова душный мрак, —

 

Не поверим, не послушаем,

Не разлюбим, не дадим —

Наше трепетное, лучшее,

Наше будущее с ним.

 

25. VIII 35

 

«Стихов ты хочешь? Вот тебе…»

 

 

Стихов ты хочешь? Вот тебе —

Прислушайся всерьез,

Как шепелявит оттепель

И как молчит мороз.

 

Как воробьи, чирикая,

Кропят следками снег

И как метель великая

Храпит в сугробном сне.

 

Белы надбровья веточек,

Как затвердевший свет…

Февраль маячит светочем

Предчувствий и примет.

 

Февраль! Скрещенье участей,

Каких разлук и встреч!

Что б ни было — отмучайся,

Но жизнь сумей сберечь.

 

Что б ни было — храни себя.

Мы здесь, а там — ни зги.

Моим зрачком пронизывай,

Моим пыланьем жги,

 

Живи двойною силою,

Безумствуй за двоих.

Целуй другую милую

Всем жаром губ моих.

 

1935

 

«Когда на небо синее…»

 

 

Когда на небо синее

Глаза поднять невмочь,

Тебе в ответ, уныние,

Возникнет слово: дочь.

 

О, чудо светлолицее,

И нежен и высок, —

С какой сравнится птицею

Твой легкий голосок!

 

Клянусь — необозримое

Блаженство впереди,

Когда ты спишь, любимая,

Прильнув к моей груди.

 

Тебя держать, бесценная,

Так сладостно рукам.

Не комната — вселенная,

Иду — по облакам.

 

И сердце непомерное

Колышется во мне,

И мир, со всею скверною,

Остался где-то, вне.

 

Мной ничего не сказано,

Я не сумела жить,

Но ты вдвойне обязана,

И ты должна свершить.

 

Быть может, мне заранее,

От самых первых дней,

Дано одно призвание —

Стать матерью твоей.

 

В тиши блаженства нашего

Кляну себя: не сглазь!

Мне счастье сгинуть заживо

И знать, что ты сбылась.

 

1937–1938

 

«Без оглядки не ступить ни шагу…»

 

 

Без оглядки не ступить ни шагу.

Хватит ли отваги на отвагу?

Диво ль, что не громки мы, не прытки,

Нас кругом подстерегали пытки.

Снится ворон с карканьем вороньим.

Диво ль, что словечка не пророним,

Диво ль, что на сердце стынет наледь

И ничем уж нас не опечалить.

А отрада лишь в небесной сини,

Да зимой на ветках белый иней,

Да зеленые весною листья…

Мы ль виновны в жалком бескорыстье!

Мы живем не мудрствуя лукаво,

И не так уж мы преступны, право…

 

Пр о  кляты, не только что преступны!

Велика ли честь, что неподкупны.

Как бы ни страшились, ни дрожали —

Веки опустили, губы сжали

В грозовом молчании могильном,

Вековом, беспомощном, всесильном,

И ни нам, и ни от нас прощенья,

Только завещанье на отмщенье.

 

1939

 

«Есть очень много страшного на свете…»

 

 

Есть очень много страшного на свете,

Хотя бы сумасшедшие дома,

Хотя бы искалеченные дети,

Иль в города забредшая чума,

Иль деревень пустые закрома,

Но ужасы ты затмеваешь эти —

Проклятье родины моей — тюрьма.

 

О, как ее росли и крепли стены —

В саду времен чудовищный побег,

Какие жертвы призраку измены

Ты приносить решался, человек!..

И нет стекла, чтобы разрезать вены,

Ни бритвы, ни надежды на побег,

Ни веры — для того, кто верит слепо,

Упорствуя судьбе наперекор,

Кто счастлив тем, что за стенами склепа

Родной степной колышется простор,

Скупой водой, сухою коркой хлеба

Он счастлив — не убийца и не вор,

Он верит ласточкам, перечеркнувшим небо,

Оправдывая ложный приговор.

 

Конечно, страшны вопли дикой боли

Из окон госпиталя — день и ночь.

Конечно, страшны мертвецы на поле,

Их с поля битвы не уносят прочь.

Но ты страшней, безвинная неволя,

Тебя, как смерть, нет силы превозмочь.

А нас еще ведь спросят — как могли вы

Терпеть такое, как молчать могли?

Как смели немоты удел счастливый

Заранее похитить у земли?..

И даже в смерти нам откажут дети,

И нам еще придется быть в ответе.

 

1938–1942

 

«Вы — невидаль, Вы — злое диво…»

 

Э. К.

 

 

Вы — невидаль, Вы — злое диво.

Недаром избегают Вас:

Так беспощадно, так правдиво

Бьет свет из Ваших темных глаз, —

Неустрашимо, через бездны

Наперерез обман разя…

Лукавить с Вами бесполезно,

Глаза Вам отвести нельзя, —

Ваш разум никому в угоду

Не даст налганное сберечь:

На чистую выводит воду

Презрительным движеньем плеч.

 

1940

 

«Не взыщи, мои признанья грубы…»

 

 

Не взыщи, мои признанья грубы,

Ведь они под стать моей судьбе.

У меня пересыхают губы

От одной лишь мысли о тебе.

 

Воздаю тебе посильной данью —

Жизнью, воплощенною в мольбе,

У меня заходится дыханье

От одной лишь мысли о тебе.

 

Не беда, что сад мой смяли грозы,

Что живу — сама с собой в борьбе,

Но глаза мне застилают слезы

От одной лишь мысли о тебе.

 

1941

 

«Воротись! Еще рельсы остыть не успели…»*

 

[2]

 

Воротись! Еще рельсы остыть не успели

От горячего речитатива колес,

Еще свищут вагонам вдогонку метели,

Поезд мчится сквозь толщу нельющихся слез.

 

Подожди! Тяжело мне бежать по сугробам,

Погружаясь по горло, нащупывать наст

И — рвануться, и снова под знойным ознобом…

Клёкт колес точно в сердце отчетлив и част.

 

Я бегу задыхаясь… Все чаще и чаще

Металлический плёскот мерцает в мозгу.

Вижу ужас по рельсам безудержно мчащий,

Вижу, вижу тебя, но бежать не могу.

 

Рухнув трупом, лежу, цепенея в бессильи

И тебя провожает мертвеющий взор,

Но внезапно в спине разверзаются крылья

И взмывают, и рвут и колышут простор.

 

То летит, не касаясь багрового снега

Орошенная жгучими звездами ночь,

Это крылья, раздуты дыханием бега,

Задевают о звезды и гонят их прочь.

 

Это ветер с трубою небесных пыланий,

Завывают трущобы загробной трубой.

Видишь труп на кружащейся вьюжной поляне?..

Я целую тебя, облекаюсь тобой.

 

[1933?] [3]

 

«Ты думаешь, что силою созвучий…»

 

 

Ты думаешь, что силою созвучий

Как прежде жизнь моя напряжена.

Не думай так, не мучай так, не мучай, —

Их нет во мне, я как в гробу одна.

 

Ты думаешь — в безвестности дремучей

Я заблужусь, отчаянья полна.

Не думай так, не мучай так, не мучай, —

Звезда твоя, она и мне видна.

 

Ты думаешь — пустой, ничтожный случай

Соединяет наши имена.

Не думай так, не мучай так, не мучай, —

Я — кровь твоя, и я тебе нужна.

 

Ты думаешь о горькой, неминучей,

Глухой судьбе, что мне предрешена.

Не думай так: мятется прах летучий,

Но глубь небес таинственно ясна.

 

1941

 

«Проснемся, уснем ли — война, война…»

 

 

Проснемся, уснем ли — война, война.

Ночью ли, днем ли — война, война.

Сжимает нам горло, лишает сна,

Путает имена.

 

О чем ни подумай — война, война.

Наш спутник угрюмый — она одна.

Чем дальше от битвы, тем сердцу тесней,

Тем горше с ней.

 

Восходы, закаты — все ты одна.

Какая тоска ты — война, война!

Мы знаем, что с нами

Рассветное знамя,

Но ты, ты, проклятье, — темным-темна.

Где павшие братья, — война, война!

В безвестных могилах…

Мы взыщем за милых,

Но крови святой неоплатна цена.

 

Как солнце багрово! Все ты, одна.

Какое ты слово: война, война…

Как будто на слове

Ни пятнышка крови,

А свет все багровей во тьме окна.

Тебе говорит моя страна:

Мне трудно дышать, — говорит она, —

Но я распрямлюсь, и на все времена

Тебя истреблю, война!

 

1942

 

«Завтра день рожденья твоего…»

 

 

Завтра день рожденья твоего.

Друг мой, чем же я его отмечу?

Если бы поверить в нашу встречу!

Больше мне не надо ничего.

 

Ночью здесь такая тишина!

Звезды опускаются на крышу,

Но, как все, я здесь оглушена

Грохотом, которого не слышу.

 

Неужели ото всех смертей

Откупились мы любовью к детям?

Неужели родине своей

За себя достойно не ответим?

 

Это вздор! Не время клевете

И не место ложному смиренью,

Но за что же мы уже не те?

Кто мы в этом диком измеренье?..

 

Завтра день рожденья твоего.

Друг мой, чем же я его отмечу?

Если бы поверить в нашу встречу!

Больше мне не надо ничего.

 

1942

 

Севастополь

 

 

Бело-синий город Севастополь,

Белокрылый город в синеве…

Моря ослепительная опыль

В скверах оседала на траве.

 

Город с морем сомкнуты в содружье,

Синей соли съедены пуды.

Дымной славой русского оружья,

Пушечным дымком несло с воды.

 

Белый камень в голубой оправе,

Ты у недруга в кольце тугом.

Город русской доблести, ты вправе

Горевать о времени другом.

 

Шрам широкий над крутою бровью

Ты через столетие пронес,

А теперь лежишь, залитый кровью,

И морских не осушаешь слез.

 

Слезы эти — зарева кровавей —

Отольются гибелью врагу…

Белый пепел в голубой оправе

На осиротевшем берегу!

 

Тяжко, Севастополь, о как тяжко!

Где ж прославленная на века

Белая матросская рубашка,

Праздничная синь воротника!

 

Плачь о тех, кто смертной мглой объяты,

Чьи могилы волнами кругом…

Ты еще начнешься, но себя ты

Не узнаешь в облике другом.

 

[1942]

 

«Ветер воет, ветер свищет…»

 

 

Ветер воет, ветер свищет —

Это ничего.

Поброди на пепелище

Сердца моего.

 

Ты любил под лунным светом

Побродить порой.

Ты недаром был поэтом,

Бедный мой герой.

 

Я глазам не верю — ты ли,

Погруженный в сон,

Преклонившийся к Далиле

Гибнущий Самсон.

 

То ль к Далиле, то ль к могиле,

Только не ко мне,

Не к моей невольной силе,

Выросшей в огне,

 

Взявшейся на пепелище

Сердца моего,

Там, где только ветер свищет,

Больше ничего.

 

1942

 

«Год, в разлуке прожитый…»

 

 

Год, в разлуке прожитый,

Близится к весне.

Что же ты, ах, что же ты

Не придешь ко мне!

 

Мне от боли старящей

Тесно и темно,

В злой беде товарища

Покидать грешно.

 

Приходи, не думая,

Просто приходи.

Что ж тоску угрюмую

Пестовать в груди!

 

Все обиды кровные

Замела пурга.

Видишь — поле ровное,

Белые снега.

 

1942

 

Апрель 1942 года

 

 

Свирепая была зима,

Полгода лютовал мороз.

Наш городок сходил с ума,

По грудь сугробами зарос.

Казалось, будет он сметен —

Здесь ветры с четырех сторон,

Сквозь город им привольно дуть,

Сшибаясь грудь о грудь.

Они продрогший городок

Давно бы сдули с ног,

Но разбивалась в прах пурга

О тяжкие снега.

 

И вот апрель в календаре,

Земля в прозрачном серебре,

Хрустящем на заре.

И солнце светит горячей,

И за ручьем бежит ручей.

Скворцы звенят наперебой,

И млеет воздух голубой.

И если б только не война,

Теперь была б весна.

 

1942

 

«Не плачь, не жалуйся, не надо…»

 

 

Не плачь, не жалуйся, не надо,

Слезами горю не помочь.

В рассвете кроется награда

За мученическую ночь.

 

Сбрось пламенное покрывало,

И платье наскоро надень,

И уходи куда попало

В разгорячающийся день.

 

Тобой овладевает солнце.

Его неодолимый жар

В зрачках блеснет на самом донце,

На сердце ляжет, как загар.

 

Когда в твоем сольется теле

Владычество его лучей,

Скажи по правде — неужели

Тебя ласкали горячей?

 

Поди к реке, и кинься в воду,

И, если можешь, — поплыви.

Какую всколыхнешь свободу,

Какой доверишься любви!

 

Про горе вспомнишь ты едва ли,

И ты не назовешь — когда

Тебя нежнее целовали

И сладостнее, чем вода.

 

Ты вновь желанна и прекрасна,

И ты опомнишься не вдруг

От этих ласково и властно

Струящихся по телу рук.

 

А воздух? Он с тобой до гроба,

Суровый или голубой,

Вы счастливы на зависть оба, —

Ты дышишь им, а он тобой.

 

И дождь придет к тебе по крыше,

Все то же вразнобой долбя.

Он сердцем всех прямей и выше,

Всю ночь он плачет про тебя.

 

Ты видишь — сил влюбленных много.

Ты их своими назови.

Неправда, ты не одинока

В твоей отвергнутой любви.

 

Не плачь, не жалуйся, не надо,

Слезами горю не помочь,

В рассвете кроется награда

За мученическую ночь.

 

1942

 

«Глубокий, будто темно-золотой…»

 

 

Глубокий, будто темно-золотой,

Похожий тоном на твои глаза,

Божественною жизнью налитой,

Прозрачный, точно детская слеза,

Огромный, как заоблаченный гром,

Непогрешимо-ровный, как прибой,

Незапечатлеваемый пером —

Звук сердца, ставшего моей судьбой.

 

24/VIII. 1942

 

«Лишь в буре — приют и спасение…»

 

 

Лишь в буре — приют и спасение,

Под нею ни ночи, ни дня.

Родимые ветры осенние,

Хоть вы не оставьте меня!

 

Вы пылью засыпьте глаза мои,

И я распознать не смогу,

Что улицы все те же самые

На том же крутом берегу,

 

Что город все тот же по имени,

Который нас видел вдвоем…

Хотя бы во сне — позови меня,

Дай свидеться в сердце твоем!

 

1942

 

«Я думала, что ненависть — огонь…»

 

 

Я думала, что ненависть — огонь,

Сухое, быстродышащее пламя,

И что промчит меня безумный конь

Почти летя, почти под облаками…

Но ненависть — пустыня. В душной, в ней

Иду, иду, и ни конца, ни краю,

Ни ветра, ни воды, но столько дней

Одни пески, и я трудней, трудней

Иду, иду, и, может быть, вторая

Иль третья жизнь сменилась на ходу.

Конца не видно. Может быть, иду

Уже не я. Иду, не умирая…

 

29/XI. 1942

 

«Песня, плач и хохот — это тени …»

 

 

Песня, плач и хохот — это тени

Пробующей вырваться души.

Им всегда предшествует смятенье,

Начинаются они в тиши.

 

Как привольны дикие разливы

Этих сил, взрывающихся вдруг!

Только что бродила сиротливо,

Вся изранена от скрытых мук

 

И внезапно, или что-то вспомня,

Иль не зная что преодолев,

Разразятся, всех горей огромней,

Слезы или хохот иль напев,

 

Разольются, стон перекрывая…

Немоте твоей наперекор,

Звонким голосом душа живая

Оглашает мертвенный простор.

 

И не горестный, кривой, надрывный, —

Боль твою неведомо для всех,

Осветляет ликованьем ливней,

Озаряет радугами смех.

 

Как благословенны эти грозы

И когда не ведая преград

Беззаветно хлынувшие слезы

Горе выжгут, счастьем озарят!

 

И еще светлей, когда напевом

Всю тебя сквозь сердце сотрясет.

Грозные утраты… Где вы, где вам

Одолеть сияющий полет?

 

Нелюбимая, ты бродишь тенью

Пред тобой захлопнутая дверь,

Но ведь где-то ждет освобожденье?

Ты заплачь, засмейся и поверь.

 

1942

 

Орел*

 

 

Клянусь, что меня обнимали орлиные крылья,

Клянусь, что орлиное слышала сердцебиенье,

Клянусь, — упивалась неистовой силой бессилья,

Клянусь, в этот миг я была лишь орлиною тенью.

 

Вот каменнокрылый — земли и небес властелином

Кружится орел и в смятении вижу опять я,

Как мир замирает под пристальным взглядом орлиным,

Чтоб через мгновенье метаться в смертельном объятьи.

 

1942

 

«Мы смыслом юности влекомы…»

 

 

Мы смыслом юности влекомы

В простор надземной высоты —

С любой зарницею знакомы,

Со всеми звездами на «ты».

 

Земля нам кажется химерой

И родиною — небеса.

Доходит к сердцу полной мерой

Их запредельная краса.

 

Но н а   сердце ложится время,

И каждый к тридцати годам

Не скажет ли: я это бремя

За бесконечность не отдам.

 

Мы узнаем как бы впервые

Леса, и реки, и поля,

Сквозь переливы луговые

Нам улыбается земля.

 

Она влечет неодолимо,

И с каждым годом все сильней.

Как женщина неутолима

В жестокой нежности своей.

 

И в ней мы любим что попало,

Забыв надземную страну, —

На море грохотанье шквала,

Лесов дремучих тишину,

 

Равно и грозы и морозы,

Равно и розы и шипы,

Весь шум разгоряченной прозы,

Разноголосый гул толпы.

 

Мы любим лето, осень, зиму,

Еще томительней — весну,

Затем, что с ней невыносимо

Земля влечет к себе, ко сну.

 

Она отяжеляет належь

Опавших на сердце годов

И успокоится тогда лишь

От обольщающих трудов,

 

Когда в себя возьмет всецело.

Пусть мертвыми — ей все равно.

Пускай не душу, только тело…

(Зачем душа, когда темно!)

 

И вот с единственною, с нею,

С землей, и только с ней вдвоем

Срастаться будем все теснее,

Пока травой не изойдем.

 

[1942]

 

Чистополь

 

 

Город Чистополь на Каме…

Нас дарил ты чем богат.

Золотыми облаками

Рдел за Камою закат.

Сквозь тебя четыре ветра

Насмерть бились день и ночь.

Нежный снег ложился щедро,

А сиял — глазам невмочь.

Сверхъестественная сила

Небу здешнему дана:

Прямо в душу мне светила

Чистопольская луна,

И казалось, в мире целом

Навсегда исчезла тьма.

Сердце становилось белым,

Сладостно сходя с ума.

Отчужденностью окраски

Живо все и все мертво —

Спит в непобедимой сказке

Город сердца моего.

Если б не росли могилы

В дальнем грохоте войны,

Как бы я тебя любила,

Город, поневоле милый,

Город грозной тишины!

Годы чудятся веками,

Но нельзя расстаться нам —

Дальний Чистополь на Каме,

Н а   сердце горящий шрам.

 

1943, март

 

«Мы начинали без заглавий…»

 

 

Мы начинали без заглавий,

Чтобы окончить без имен.

Нам даже разговор о славе

Казался жалок и смешон.

 

Я думаю о тех, которым

Раздоры ль вечные с собой

Иль нелюбовь к признаньям скорым

Мешали овладеть судьбой.

 

Не в расточительном ли детстве

Мы жили раньше? Не во сне ль?

Лишь в грозный год народных бедствий

Мы осознали нашу цель.

 

И можем быть сполна в ответе

За счастье встреч и боль потерь…

Мы тридцать лет росли как дети,

Но стали взрослыми теперь.

 

И яростную жажду славы

Всей жизнью утолить должны,

Когда Россия пишет главы

Освобождающей войны, —

 

Без колебаний, без помарок —

Страницы горя и побед,

А на полях широких ярок

Пожаров исступленный свет…

 

Живи же, сердце, полной мерой,

Не прячь на бедность ничего

И непоколебимо веруй

В звезду народа твоего.

 

Теперь спокойно и сурово

Ты можешь дать на все ответ,

И скажешь ты два кратких слова,

Два крайних слова: да и нет.

 

А я скажу: она со мною,

Свобода грозная моя!

Совсем моей, совсем иною

Жизнь начинается, друзья!

 

1943

 

«Какое уж тут вдохновение, — просто…»

 

 

Какое уж тут вдохновение, — просто

Подходит тоска и за горло берет.

И сердце сгорает от быстрого роста,

И грозных минут наступает черед,

Решающих разом — петля или пуля,

Река или бритва, но наперекор

Неясное нечто, тебя карауля,

Приблизится произнести приговор.

Читает — то гневно, то нежно, то глухо,

То явственно, то пропуская слова,

И лишь при сплошном напряжении слуха

Ты их различаешь едва-едва,

Пером неумелым дословно, построчно,

Едва поспевая, ты запись ведешь,

Боясь пропустить иль запомнить неточно…

(Петля или пуля, река или нож?..)

И дальше ты пишешь, — не слыша, не видя,

В блаженном бреду не страшась чепухи,

Не помня о боли, не веря обиде,

И вдруг понимаешь, что это стихи.

 

1943

 

Ночь на 6 августа

 

 

В каком неистовом молчанье

Ты замерла, притихла, ночь!..

Тебя ни днями, ни ночами

Не отдалить, не превозмочь.

 

Взволнованною тишиною

Объята из конца в конец,

Ты внемлешь надо всей страною

Биенью всех ее сердец.

 

О, как же им была близка ты,

Когда по небу и земле

Промчались первые раскаты

О Белгороде и Орле.

 

Все вдохновенней, все победней

Вставали громы в полный рост,

Пока двенадцатый, последний,

Не оказался светом звезд.

 

И чудилось, что слезы хлынут

Из самой трудной глубины, —

Они хоть на мгновенье вынут

Из сердца злую боль войны!

 

Но время это не настало,

Лишь близко-близко подошло.

Ты не впустую, ночь, блистала, —

Нам от тебя и днем светло.

 

В нас тайный луч незатемнимый

Уже до дрожи напряжен.

Ты стала самою любимой,

Не подберешь тебе имен.

 

1943

 

«У меня большое горе…»

 

 

У меня большое горе,

И плакать не могу.

Мне бы добрести до моря,

Упасть на берегу.

 

Не слезами ли, родное,

Плещешь через край?

Поделись хоть ты со мною,

Дай заплакать, дай!

 

Дай соленой, дай зеленой,

Золотой воды,

Синим солнцем прокаленной,

Горяч е  й моей беды.

 

Я на перекресток выйду,

На колени упаду.

Дайте слез омыть обиду,

Утолить беду!

 

О животворящем чуде

Умоляю вас:

Дайте мне, родные люди,

Выплакаться только раз!

 

Пусть мольба моя нелепа,

Лишь бы кто-нибудь принес, —

Не любви прошу, не хлеба, —

Горсточку горючих слез.

 

Я бы к сердцу их прижала,

Чтобы в кровь мою вошло

Обжигающее жало,

От которого светло.

 

Словно от вины тягчайшей,

Не могу поднять лица…

Дай же кто-нибудь, о, дай же

Выплакаться до конца,

 

До заветного начала,

До рассвета на лугу…

Слишком больно я молчала,

Больше не могу.

 

Июль 1943

 

«Хоть не лелей, хоть не голубь…»

 

 

Хоть не лелей, хоть не голубь,

Хоть позабудь о нем, —

Оно пускает корни вглубь,

И это день за днем.

 

То, что запало нам в сердца,

Как хочешь назови,

Но только нет ему конца,

Оно у нас в крови.

 

Все больше мы боимся слов

И верим немоте.

И путь жесток, и век суров,

И все слова не те.

 

А то, о чем молчим вдвоем,

Дано лишь нам двоим.

Его никак не назовем,

Но неразлучны с ним.

Говорят, от судьбы не уйдешь.

Ты над этим смеешься? Ну что ж,

Покажи мне, любимый, звезду,

По которой тебя не найду,

Покажи мне, любимый, пути,

На которых тебя не найти,

Покажи мне, любимый, коня,

Которым объедешь меня.

 

1943

 

«— Но в сердце твоем я была ведь? — Была…»

 

 

— Но в сердце твоем я была ведь?

— Была:

Блаженный избыток, бесценный излишек…

— И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?..

— Дотла, дорогая, дотла.

 

— Неправда. Нельзя истребить без следа.

Неясною тенью, но я же с тобою,

Сквозь горе любое и счастье любое

Невольно с тобою — всегда.

 

1943

 

Поэту-горцу

 

К. К.

 

 

Когда ты стиснешь кулаки и зубы,

Склоняя голову — ты так хорош!

Гляжу и повторяю: любо, любо!

(Ты тихих слов не разберешь.)

 

Когда ж ты руки распахнешь и ветром

Меня охлынет с горной высоты,

Таким широким, прямодушным, щедрым, —

О, как тогда прекрасен ты!

 

1943

 

Осенние леса

 

 

1

 

Боже, как светло одеты,

В разном — в красном, в золотом!

На лесах сказалось лето

В пламени пережитом.

 

Солнце душу в них вложило —

Летней радуги красу.

Семицветное светило

Рдеет листьями в лесу.

 

Отрешившийся от зноя,

Воздух сразу стал чужим.

Отстранивший все земное,

Он высок и недвижим.

 

А в лесах — за дивом диво.

Им не надо никого,

Как молитва, молчаливо

Легких листьев торжество.

 

Чт о   красе их вдохновенной

Близкий смертный снежный мрак…

До чего самозабвенны,

Как бесстрашны — мне бы так!

 

 

2

 

Грустила я за свежими бревенчатыми стенами,

Бродила опустевшими лесами несравненными,

И светлыми дубровами, и сумрачными чащами,

От пурпура — суровыми, от золота — молчащими.

Я увидала озими, как в раннем детстве, яркими, —

Великодушной осени весенними подарками.

В неполитом, в неполотом саду твоем

стояла я…

Пылают листья золотом, любой — как солнце малое:

Что видывали за лето от зноя неустанного —

По самый стебель налито и оживает заново.

Ни шелеста, ни шороха, пройди всю глушь

окрестную,

Лишь смутный запах пороха томит кору древесную.

Какими днями тяжкими нам эти чащи дороги!

За этими овражками стояли наши вороги.

Ломились в наши светлые заветные обители,

И воды ясной Сетуни их темный образ видели.

Настигнутые пулями, о вольной воле певшими,

В свой праздник недогулянный, детоубийцы, — где ж

они?..

Лишь смутный запах пороха хранит кора древесная.

Ни шелеста, ни шороха — тиха краса окрестная.

Как в утро это раннее, что разгорится досиня,

Мне по сердцу стояние самозабвенной осени!..

А ночь обступит звездами — дремучая, прозрачная.

Одно к другому созданы — и мрак и свечи брачные…

Земля моя чудесная, что для тебя я сделаю,

Какой прославлю песнею все светлое, все смелое,

И тишину рассветную, и жизнь вот эту самую,

И вас, друзья заветные, заветные друзья мои!..

 

 

3

 

Не наглядеться, не налюбоваться

На эту пламенеющую тишь,

Столь властную, что некуда податься,

И вместе с ней стоишь, горишь, молчишь.

 

Как памятник, надгробье страстотерпцам,

Что отстояли этот день большой

Единственным неповторимым сердцем,

Таинственной единственной душой,

 

Как жертвенник, неистово горящий

Во имя тех, которых молим жить, —

Высокая и пламенная чаща,

Ее огня вовек не потушить.

 

Здесь прошлые, здесь будущие годы,

И чудится — впервые жизнь полна

Столь просветленным воздухом свободы

От звезд небесных до морского дна.

 

И беззаветно жить бы мне отныне,

Самозабвенным воздухом дыша,

Чтоб сердце стало крепче этой сини

И чище этой осени душа.

 

1943

 

«Знаю, что ко мне ты не придешь…»

 

 

Знаю, что ко мне ты не придешь,

Но поверь, не о тебе горюю:

От другого горя невтерпеж,

И о нем с тобою говорю я.

 

Милый, ты передо мной в долгу.

Вспомни, что осталось за тобою.

Ты мне должен — должен! — я не лгу —

Воздух, солнце, небо голубое,

 

Шум лесной, речную тишину, —

Все, что до тебя со мною было.

Возврати друзей, веселье, силу,

И тогда уже — оставь одну.

 

5—6 авг. 1943

 

«Но разве счастье взять руками голыми?..»

 

 

Но разве счастье взять руками голыми? —

Оно сожжет.

Меня швыряло из огня да в полымя

И вновь — об лед.

И в кровь о камень сердца несравненного, —

До забытья…

Тебя ль судить, — бессмертного, мгновенного,

Судьба моя!

 

17. III. 1945

 

«Что же это за игра такая?..»

 

 

Что же это за игра такая?..

Нет уже ни слов, ни слез, ни сил…

Можно разлюбить — я понимаю,

Но приди, скажи, что разлюбил.

Для чего же эти полувзгляды?

Нежности внезапной не пойму.

Отвергая, обнимать не надо.

Разве не обидно самому?

Я всегда дивлюсь тебе как чуду.

Не найти такого средь людей.

Я до самой смерти не забуду

Беспощадной жалости твоей…

 

1949

 

«Люби меня. Я тьма кромешная…»

 

 

Люби меня. Я тьма кромешная.

Слепая, путаная, грешная.

Но ведь кому, как не тебе,

Любить меня? Судьба к судьбе.

Гляди, как в темном небе звезды

Вдруг проступают. Так же просто

Люби меня, люби меня,

Как любит ночь сиянье дня.

Тебе и выбора-то нет:

Ведь я лишь тьма, а ты лишь свет.

 

 

«Весна и снег. И непробудный…»

 

 

Весна и снег. И непробудный

В лесу заснеженном покой.

Зиме с землей расстаться трудно,

Как мне с тобой, как мне с тобой.

 

 

«Назначь мне свиданье на этом свете…»

 

 

Назначь мне свиданье

на этом свете.

Назначь мне свиданье

в двадцатом столетье.

Мне трудно дышать без твоей любви.

Вспомни меня, оглянись, позови!

Назначь мне свиданье

в том городе южном,

Где ветры гоняли

по взгорьям окружным,

Где море пленяло

волной семицветной,

Где сердце не знало

любви безответной.

Ты вспомни о первом свидании тайном,

Когда мы бродили вдвоем по окрайнам,

Меж домиков тесных,

по улочкам узким,

Где нам отвечали с акцентом нерусским.

Пейзажи и впрямь были бедны и жалки,

Но вспомни, что даже на мусорной свалке

Жестянки и склянки

сверканьем алмазным,

Казалось, мечтали о чем-то прекрасном.

Тропинка все выше кружила над бездной…

Ты помнишь ли тот поцелуй поднебесный?..

Числа я не знаю,

но с этого дня

Ты светом и воздухом стал для меня.

Пусть годы умчатся в круженье обратном

И встретимся мы в переулке Гранатном…

Назначь мне свиданье у нас на земле,

В твоем потаенном сердечном тепле.

Друг другу навстречу

по-прежнему выйдем,

Пока еще слышим,

Пока еще видим,

Пока еще дышим,

И я сквозь рыданья

Тебя заклинаю:

назначь мне свиданье!

Назначь мне свиданье,

хотя б на мгновенье,

На площади людной,

под бурей осенней,

Мне трудно дышать, я молю о спасенье…

Хотя бы в последний мой смертный час

Назначь мне свиданье у синих глаз.

 

1953, Дубулты

 

«Новый год тайком, украдкой…»

 

 

Новый год тайком, украдкой

Проскользнул в притихший дом,

Гостя с этакой повадкой

Узнаешь пока с трудом.

 

Мы сжились со старым годом,

Был он скромен, был он прост,

Был накоротке с народом,

Не хватая с неба звезд.

 

Понимал людские нужды,

Помнил давнюю беду.

И, придирчивости чуждый,

Помогал нам на ходу.

 

Правда, не был он поэтом,

И воображенья жар

Не пьянил его, но в этом

Был его особый дар…

 

Новый год явился тихо

И пока лишен примет,

Так неслышно входит лихо,

Так рождается рассвет.

 

Что ж теснишься в двери боком,

Как раскаянье иль ложь?

Ты сказал бы хоть намеком —

Что за пазухой несешь?

 

Хочешь с нас великой дани

Или малой будешь рад?

Покажи хоть очертанья

Новых бедствий и утрат!..

 

А быть может… ах, быть может,

Мученикам немоты —

Тем, чей век впустую прожит,

Обернешься счастьем ты.

 

С чистым сердцем в полный голос

Их заставишь говорить

И от правды ни на волос

Не дозволишь отступить…

 

1954/1955

 

«Зима установилась в марте…»

 

 

Зима установилась в марте

С морозами, с кипеньем вьюг,

В злорадном, яростном азарте

Бьет ветер с севера на юг.

 

Ни признака весны, и сердце

Достигнет роковой черты

Во власти гибельных инерций

Бесчувствия и немоты.

 

Кто речь вернет глухонемому?

Слепому — кто покажет свет?

И как найти дорогу к дому,

Которого на свете нет?

 

Март 1955

 

Сказка

 

 

Очарованье зимней ночи,

Воспоминанья детских лет…

Пожалуй, был бы путь короче

И замело бы санный след,

 

Но от заставы Ярославской

До Норской фабрики, до нас, —

Двенадцать верст морозной сказкой

Под звездным небом в поздний час…

 

Субботним вечером за нами

Прислали тройку. Мы с сестрой

Садимся в сани. Над санями

Кружит снежинок легкий рой.

 

Вот от дверей начальной школы

Мы тронулись. На облучке —

Знакомый кучер в долгополой

Овчинной шубе, в башлыке.

 

И вот уже столбы заставы,

Ее двуглавые орлы.

Большой больничный сад направо…

Кусты черны, снега белы,

 

Пустырь кругом, строенья редки.

Темнее ночь, сильней мороз.

Чуть светятся седые ветки

Екатерининских берез.

 

А лошади рысцою рядом

Бегут… Почтенный коренник

Солидно вскидывает задом.

Он строг и честен, он старик.

 

Бежит, бряцая селезенкой.

Разумный конь, а с двух сторон

Шалят пристяжки, как девчонки,

Но их не замечает он.

 

Звенит бубенчик под дугою,

Поют полозья в тишине,

Но что-то грезится другое

В завороженном полусне.

 

На горизонте лес зубчатый,

Таинственный волшебный лес.

Там, в чаще, — угол непочатый

Видений, страхов и чудес.

 

Вот королевич серым волком

Подходит к замку на горе…

Неверный свет скользит по елкам,

По черным елкам в серебре.

 

Спит королевна непробудно,

И замок в чарах забытья.

Самой себе признаться трудно,

Что королевна — это я…

 

Настоян на морозе воздух

И крепок так, что не вздохнуть.

И небо — в нелюдимых звездах,

Чужая, нежилая жуть.

 

Все на земле роднее, ближе.

Вот телеграфные столбы

Гудят все то же, а поди же —

Ведь это песня ворожбы.

 

Неодолимая дремота

В том звуке, ровном и густом…

Но вот фабричные ворота,

Все ближе, ближе, ближе дом.

 

Перед крылечком санный полоз

Раскатывается, скользя,

И слышен из прихожей голос,

Который позабыть нельзя.

 

15 авг. 1955

 

«За окном шумит листва густая…»

 

 

За окном шумит листва густая —

И благоуханна и легка,

Трепеща, темнея и блистая

От прикосновенья ветерка.

 

И за нею — для меня незримы,

Рядом, но как будто вдалеке, —