Глава 2. Имперская и церковная идеология св. Юстиниана

 

Начиная жизнеописание одного из величайших самодержцев в истории человечества, императора, которого в равной степени можно назвать талантливым богословом и уникальным правоведом, следует сделать несколько отступлений, позволяющих более содержательно оценить специфику его царствования.

Государственная деятельность нового императора началась гораздо ранее того дня, когда из соправителя он стал единовластным правителем Римской империи. Ещё в годы царствования своего дяди, с которым они не имели секретов друг от друга и полностью доверяли, он неизменно стоял за всеми нововведениями, провозглашаемыми от имени императора. Вне зависимости от того, касались они церковного вопроса, войны или внутренней политики. Вступив на царствие уже зрелым человеком со сложившимися убеждениями, св. Юстиниан I последовательно продолжил реализацию тех идей, которые сформировались у него ранее.

Церковная и государственная политика, которую разработал император, и которую собирался начать реализовать немедленно, включала в себя строго определённые принципы и направления деятельности.

Святой Юстиниан I в буквальном смысле слова являлся императором «нового типа». Не случайно целый ряд исследователей именно с его именем и царствованием связывает перерождение Римской империи в Византийскую империю, что в известной степени справедливо. Если понимать под Византией специфическую христианскую цивилизацию, сформировавшую знакомую нам европейскую культуру; если мы согласны с тем, что Византия жила под доминирующей эгидой идеи «симфонии властей», где принципиально невозможно говорить изолированно о Римской империи вне Церкви, а Кафолическую Церковь рассматривать как самостоятельный от государства институт; если, наконец, мы признаем органичным для византийского сознания понимание императора главой Церкви и святым, образом Божьим на земле; то, безусловно, почти все или даже все эти идеи были сформулированы в законченном виде или рождены гением св. Юстиниана. Далеко не все ближайшие преемники св. Юстиниана обладали его талантами и были довольно равнодушны к римской идее всеединства, но не таким был сам святой император. Но степень укоренения в римском сознании этих принципов в годы его правления была такова, что постепенно государство стало испытывать на себе внутренние метаморфозы, и многие идеи св. Юстиниана стали совершенно органичными и естественными для граждан, политической власти и Церкви. При этом греческий этнос, довлеющий в Восточной империи, постепенно сводит на «нет» многие старые римские традиции, и государство постепенно становится греческим по титульной нации, сохранив за собой старое название Священной Римской империи[90]. Поэтому, фигурально выражаясь, его можно назвать «первым византийцем».

С другой стороны, св. Юстиниан представляет собой выдающийся образец носителя классического политического и правового римского сознания, в известной степени перед нами «последний римлянин». Никто не доводил римское право до такого совершенства, как он, и никто из современников не понимал его духа лучше св. Юстиниана. Едва ли кто-то был так беззаветно предан римской идее вселенского государства, Империи, принципу римского универсализма, как святой царь. Ради него он легко шёл на жертвы на Востоке, чтобы восстановить Империю на Западе.

Во внешней политике он хотел реставрировать естественную для имперского сознания римского народа идею владычества над всей Вселенной, единого вселенского государства. Внутри государства царь стремился получить всю власть, которая по политической идеологии того времени была передана римским народом своему императору. Будучи последовательным, он полагал, что всё подлежало централизации: власть, религия, закон.

Как правильно отмечают, постоянным принципом Византии было — никогда не признавать понесённых территориальных потерь. Римские императоры, неизменно считавшие себя законными наследниками древних цезарей, мало смущались тем, что в действительности многие провинции уже давно превратились в независимые варварские королевства. Они никогда не считали такое отчуждение законным и, в чём нет никаких сомнений, полагали себя имеющими исключительное и полное право на них. Какие бы титулы ни давали себе варварские вожди, для императоров на берегах Босфора это были их уполномоченные, вассалы, зависимые слуги, которым царь жаловал те или иные пышные звания.

И потому любая попытка признать себя самостоятельным от императора рассматривалась в столице как государственная измена и переворот, покушение на основы государственной власти[91]. Эта идея была столь развита и популярна в Римской империи, что самые категоричные противники и недоброжелатели императора св. Юстиниана считали его требования к варварам о возврате римских земель их единственному легитимному властителю — Римскому императору, законными и обоснованными.

В некотором роде, св. Юстиниан был идеалистом от политики, но не в том понимании, что он витал в умозрительных построениях — император был вполне опытным государственным деятелем и практичным человеком. Его идеализм заключался в том, что царь был творцом и — одновременно — рабом имперской идеи. И, раз признав для себя правильным этот путь, он никогда не сворачивал с него, чего бы это ни стоило. Однако здесь следует добавить, что идеализм св. Юстиниана имел солидную практическую основу.

В странах Африки местное население по-прежнему хранило живое и тёплое воспоминание о Римской империи и нетерпеливо обращало взоры в сторону Константинополя, где находился их верховный глава, Римский император. Он был для них последней надеждой и последним утешением. Хотя бы иго варваров и было лёгким (а это случалось нечасто), оно разрушало римскую идею всеединства, и потому уже нерасположенность римлян к своим варварским завоевателям имела устойчивые причины. В тех же случаях, когда их политическое иго сопровождалось ещё и религиозными гонениями на православных, отвращение к вандалам тем более возрастало. В такие минуты буквально всё население поголовно ожидало и добивалось прибытия имперских войск своего царя-освободителя.

В Италии была такая же картина. На фоне православных императоров Юстина и св. Юстиниана остготские короли, только-только прекратившие преследования православных, выглядели чудовищами. Римская аристократия тянулась к императору и состояла с ним в тайной переписке, да и Римский епископ, принятый императором Юстином за 12 км от Константинополя с пышной свитой, остро чувствовал ту разницу, которая возникла для него после возвращения в Рим, когда по приказу варварского короля его бросили умирать в тюрьму. Поэтому св. Юстиниан действовал не столько и не только теоретически, но и как записной практик, тщательно рассчитывающий свои дальнейшие шаги на политической карте мира[92].

Конечно, здесь присутствовало и идейное обоснование имперской политики св. Юстиниана Великого. Кафолическая церковь есть и может быть по замыслу Спасителя Церковью Вселенской. Следовательно, полагал св. Юстиниан, никакие исключения из этого правила невозможны. Любые ереси, всевозможные отклонения от истины неприемлемы, как искажающие подвиг Христа и саму цель Его воплощения, должны быть прекращены, в том числе и административным путём. Не разделяя государство и церковное общество, он полагал, что Церковь и Империя — лишь две эманации  одной и той же сущности. В завершённом виде Империя являлась, по мнению родоначальника «симфонии властей», единой богоустановленной административной структурой, возглавляемой императором и исповедующей истину единого христианского Православия, определённую Вселенскими Соборами. В этой связи Римское государство и сама Кафолическая Церковь не могут нормально существовать в усечённых границах некогда единой Империи, на территории которой незаконно разместились отдельные племена варваров или их государства.

Поскольку Империя и Церковь — суть одно целое, остро вставал вопрос о должных, гармоничных и естественных формах их взаимоотношений. И здесь св. Юстиниан до совершенства развил те идеи, которые ранее, может быть, несколько эклектично, высказывали его знаменитые предшественники: св. Константин Равноапостольный, св. Феодосий Великий, св. Феодосий Младший, св. Маркиан и св. Лев Великий.

Для св. Юстиниана принципиально невозможно понимание Церкви и государства, как двух различных социальных образований. Для него они полностью совпадали и в географическом смысле, и в общности целей, и по составу их членов. Если Богу угодно было объединить под Своим началом всю Ойкумену, то эта политическая  задача исторически была поручена Римскому императору. И царь в этом смысле слова исполняет на земле служение Иисуса Христа. Церковь же должна сакрально осуществлять то, что содержит в себе православная вера. Таким образом, подытожим, народ Божий должен руководиться двумя различными иерархиями: первая ответственна за внешний порядок, благосостояние и безопасность, вторая должна вести народ Божий в сакральное предвосхищение Царствия Небесного. Поэтому, хотя компетенция обеих иерархий (государственной и церковной) различна, но неотделима одна от другой. Кроме того, в практической деятельности они, безусловно, пересекаются и перекрывают друг друга[93].

Вслед за своими великими предшественниками св. Юстиниан повторяет: «У нас всегда была и есть забота, правую и неукоризненную веры христианскую и благосостояние святейшей Божией Кафолической и Апостольской Церкви во всём соблюдать непричастными смятениям. Это мы поставили первою из всех забот, и мы уверены, что за неё и в настоящем мире нам Богом дано и сохраняется царство и покорены враги нашего государства, и надеемся, что за неё и в будущем веке мы обретём милосердием перед Его благостью» [94].

Император был твёрдо уверен в том, что «благотворный союз Церкви и государства, столь вожделённый для человечества, возможен только тогда, когда и Церковь со всех сторон благоустроена, и государственное управление держится твёрдо и путём законов направляет жизнь народов к истинному благу». В 59-й новелле император торжественно объявил: «Мы убеждены в том, что наша единственная надежда на прочность Империи под нашим правлением зависит от милости Божьей, ибо мы знаем, что эта надежда есть источник безопасности души и надежности управления» [95].

Политическое кредо св. Юстиниана — неприкосновенность в государстве догматов веры и церковных правил, возвращение еретиков в лоно Православия и вообще торжество Православия внутри и вне Римской империи, и вместе с тем видимое благоустройство Церкви, усовершенствование её состояния в государстве[96].

В замечательной 6-й новелле «О том, как надлежит хиротонисать епископов и пресвитеров, и диаконов, и диаконисс, и какие наказания преступающим предписания сего указа», св. Юстиниан пишет: «Священство и царство — два великих дара, данных Божеским человеколюбием. Первое служит божественному, второе правит человеческим и печётся о нём; но оба они происходят из одного начала и оба украшают человеческую жизнь. Поэтому для царей не может быть большей пользы, как о чести иереев, потому что те непрестанно молят Бога о них. Ибо если священство во всех отношениях безупречно и обращается к Богу с полным чистосердием, а царская власть правильно и достойным образом устраивает государство, тогда образуется некая добрая гармония («симфония»), которая может доставить человеческому роду всякую пользу».

Как не раз отмечали исследователи, теория «симфонии» в изложении Юстиниана является откликом на теории церковногосударственных отношений, которые в конце V — начале VI вв. излагали римские папы. Те стремились показать превосходство духовной власти и подчинённое значение государства в церковных делах. Напротив, в предисловии к 6-й новелле св. Юстиниана говорится не о главенстве духовенства, но о единстве и согласии царства и священства внутри Церкви. Один авторитетный исследователь отмечает, что для верного понимания этого предисловия следует устранить распространённую ошибку, состоящую в отождествлении императором священства и Церкви. Такой прекрасный богослов, как св. Юстиниан, не впадает в этот «клерикализм» — слово «Церковь» вообще отсутствует в его предисловии. Для него под «Церковью» понимается не «священство», а все человечество. Святой Юстиниан говорит о дарах Божьих не Церкви, но человечеству, и, таким образом, соотношение царства и священства вовсе не понимается как соотношение государства и Церкви, а как соотношение различных властей внутри Церкви-человечества. Речь идёт о нераздельном и неслиянном единстве Церкви и Империи вполне в духе Халкидонского догмата.

Но это единство вовсе не симметрично. Если «священство» представляет собой собирательное имя всех патриархов, епископов и клириков, то, напротив, «царство» не отождествляется с государством и сосредоточено в единой личности императора. Как говорит сам св. Юстиниан, «священство служит вещам божественным», но такое отличие духовенства от прочих членов Церкви относительно: дело священства — молитва, то есть предельно широко понимаемая литургическая и сакраментальная жизнь Церкви. На этом фоне утверждается безусловная супремация царства[97].

Конечно, это — лишь идея, но идея единственно верная для св. Юстиниана и некогда, как он полагал, почти осуществлённая в жизни. Однако в начале его правления практическое проявление идеальной «симфонии» было нарушено и извне, и изнутри. В нарушение богоустановленных принципов варвары покусились на абсолютность Империи, создав свои политические союзы на римских территориях. Изнутри Церковь-Империя страдала от монофизитов и других иноверцев, которых необходимо было привести или вернуть к истинной вере.

Одним из застарелых и традиционных врагов Римской империи являлась Персидская держава Сасанидов, не принявшая христианства и составлявшая серьёзную угрозу безопасности государству. И потому св. Юстиниан не исключал её из списка первоочередных противников, которых необходимо усмирить. Однако за Персией стояла её древность и, главное, военная и политическая мощь, побороть которую римляне не смогли в течение многих столетий. Рим вообще испытывал пиетет к древности и в известной степени за этот счёт оправдывал существование Персидского царства.

Помимо таких «романтических» причин, император по достоинству оценивал силу Персидского царства. Это было компактное, хорошо организованное государство, имевшее сильное войско и умелых полководцев. А национальному чувству персов могли позавидовать сами римляне. Древний враг был бы ещё опаснее, если бы, по счастью для Константинополя, Персия сама не страдала некоторыми внутренними недугами, и её северные границы не беспокоили кочевники, отвлекавшие персов от римских земель. Помимо всего, существовала так называемая «проблема Армении» — армяне, христиане по вероисповеданию, легко шли на контакты с римлянами и охотно помогали им в Римо-персидских войнах. Но и в таком состоянии это государство было невероятно сильно[98].

Конечно, когда-нибудь и оно должно пасть от Божьего гнева, но сейчас св. Юстиниан был готов удовольствоваться безопасностью христиан в Персии, в отношении которых периодически устраивали гонения персидские власти, неизменностью восточных границ и возможностью вести миссионерство среди диких народов Кавказа. Как здравомыслящий практик, он понимал, что одним только желанием Персидское царство не разгромить. Поэтому в практической политике он, хотя и не собирался уступать Персии, при открывавшихся возможностях неизменно с удовольствием шёл на мирные переговоры, концентрируя силы для войны с другими врагами.

Несравнимо более опасными для императора казались остготы и вандалы, еретики, покусившиеся на римские владения, узурпаторы, уронившие римскую славу. Возможно, св. Юстиниан ещё мог бы мириться с фактом появления варварских политических обществ в Италии и в Африке, если бы они являлись православными государствами. Но, как известно, и вандалы, и остготы были арианами и не раз поднимали руку на «святая святых» для императора — Кафолическую Церковь, а с этим мириться было нельзя. Остро и глубоко чувствуя свою обязанность быть хранителем веры и первым защитником Церкви, св. Юстиниан не мог принять такое положение дел.

Безусловно, он отдавал себе отчёт в том, что монофизитство на Востоке пустило глубокие корни, и был бы искренне расстроен, если бы узнал, что и сегодня оно существует в Египте. Однако, какой бы трудной ни казалась задача, ересь должна быть искоренена. Для св. Юстиниана наличие еретических общин в государстве — такой же нонсенс, как наличие в Империи территорий, живущих вне рамок римского права, игнорирующих государственные законы. Но это только теоретически — в действительности император старался, насколько возможно, без ущерба имперской политике смягчить те гонения, которым подверглись противники Халкидона, подключив к этой деятельности свою жену, императрицу св. Феодору; к этой истории мы ещё вернёмся. Но без официального восстановления Православия в этих провинциях императорским законом никакой союз с Римским епископом становился невозможным. А такой союз был необходим, так как только папа обладал в Италии и вообще на Западе тем авторитетом, который единственно мог обеспечить св. Юстиниану успех в деле возвращения западных провинций под власть Римского императора.

Необходимость прибегнуть к помощи апостолика обуславливалась и теми изменениями в церковном устройстве, которые произошли в 537 г. Ранее, несмотря на все споры и ереси, никогда иерархи церковной партии, находившейся в меньшинстве, не пытались создать параллельную Церковь. Все конфликты воспринимались, как происходящие исключительно внутри Церкви. Если кто-то был не согласен с вероучительной позицией какого-нибудь архиерея, то он мог переехать в другую область и войти в состав иной церковной общины. И, как правило, подавляющее большинство населения сохраняло общение со своим епископом, веруя так, как и он. Однако в 537 г. этот неписаный порядок был нарушен. Пусть и с сомнениями, но, в конце концов, Север Антиохийский и епископ города Теллы Иоанн начали практиковать формирование собственной, монофизитской иерархии, так что к ним для рукоположения порой приходило до 300 человек.

Это вызвало не только шок на православном Востоке, но и создало многие политические проблемы. Христианские племена арабов, проживавшие между Палестиной и Евфратом, систематически обращались в Константинополь с просьбой направить им епископов. С учётом того, что они играли большую роль в противостоянии между Империей и Персией, настроениями и симпатиями арабов нельзя было пренебрегать. В 541 г. в Константинополь прибыл посланник вождя племени гассанидов Ал-Харида, просившего направить к нему исключительно монофизитского по своей вере епископа. Присутствие в столице патриарха Феодосия Александрийского в практическом сиюминутном плане позволило решить эту проблему: александриец хиротонисал двух епископов, один из которых — Яков Барадей, «вселенский митрополит Эдессы», в течение почти 35 лет рукополагал монофизитов в иереи по всей Малой Азии, Сирии, Армении и даже в Египте. С его именем связано появление новой, «яковитской» церкви[99]. Очевидно, в таких условиях, когда со всей остротой вот-вот должен был встать вопрос о том, какая же из Церквей является «правильной», очень многое решал авторитет Рима, на который единственно могли опираться императоры в своей церковной политике.

Поэтому во имя Римской империи и Православной Церкви император пошёл на то, чтобы бросить тень — нет, не в еретичестве, а только в неправоверии царей Зенона и Анастасия I, когда согласился устами императора Юстина принять ультиматум папы Гормизды и исключить имена василевсов из диптихов. Святой Юстиниан простил даже известную измену понтификов идее Империи, признание ими власти над собой Остготского короля, вовсе не собиравшегося обеспечивать преимущественное положение православных в своём государстве. К слову сказать, религиозные отношения между варварами и итальянцами были совсем не безоблачными и периодически осложнялись серьёзными беспорядками. Так, в 520–521 гг. в Италии случились волнения по поводу еврейского погрома в Равенне, когда христианами была сожжена еврейская синагога, и аналогичные эксцессы случились и в Риме. Тогда Теодорих решил примерно наказать виновных и приказал православному населению Равенны возместить евреям убытки, что вызвало бурное негодование. Следующим шагом стал политический процесс, организованный Теодорихом против патриция Альбина и его товарищей, которых обвинили в переписке с римским императором и предали казни[100]. Но папа никак не проявил себя в этих ситуациях, и, конечно, его поведение едва ли могло вызвать сочувствие в Константинополе. Однако, повторимся, император пропустил и это, надеясь, что в дальнейшем союз с Римским епископом с лихвой окупит такие нюансы.

Потому с таким почтением и обращается император к римским папам, всячески подчёркивая их первенство в Кафолической Церкви. В принципе, и в этом св. Юстиниан не лукавил: если в своё время возвышение столичного архиерея было вызвано тем, что императоры желали получить рядом с собой помощника по делам Церкви, то теперь такой помощник св. Юстиниану был нужен не в Константинополе, а в Риме. Правда, как и раньше, император не забывал столичного архиерея и, славословя понтифика, не забывает и Константинопольского патриарха, который, хотя и уступает первенство чести папе, зато стоит вторым вслед за ним в иерархии Церкви, оставляя позади себя Александрию и Антиохию. Впрочем, оценки св. Юстиниана статуса Апостолика имеют вовсе не безусловный характер — стоило папам только на йоту отойти в сторону от предуготовленных им ролей, как император немедленно демонстрировал, что их власть является производной от власти царя, и никогда не терпел вольной самостоятельности понтификов, когда это шло во вред государству.

Если, по мысли св. Юстиниана, царь являет собой стержень, основу существования государства, то необходимо раскрыть существо царской власти и дать ей должное обрамление. По словам древнего историка, св. Юстиниан «первый среди царствовавших в Византии показал себя не на словах, а на деле римским императором» [101]. Как нередко отмечают исследователи, немногие из царей высокого происхождения обладали в большей мере, чем св. Юстиниан, чувством римского достоинства и благоговейного отношения к римской традиции. Человек чрезвычайно скромный, он был наполнен чувством гордости за свой титул, ощущая себя в полной мере наследником св. Константина Великого и св. Феодосия Великого. Когда он вспоминал, что императорские регалии, захваченные Гейнзерихом при разграблении Рима, находятся у варвара, то испытывал чувство нестерпимого оскорбления[102].

Его видение христианского императора не являлась чем-то искусственным, выделяющимся на фоне общего сознания, тем более — противоречащим православной традиции. Известно, что ещё в начале царствования св. Юстиниана диакон храма Святой Софии Агапит поднёс ему собственное видение идеала царской власти, которое тем не менее почти полностью тождественно мыслям самого императора. Сочинение написано в стиле своего времени: разбито на 72 главы, каждая из которых содержит одну-две важных мысли. Приведём для наглядности некоторые из них.

 

«Имея сан превыше всякой чести, государь, почитай прежде всего Бога, Который тебя им удостоил, ибо Он, наподобие Небесного Царства, дал тебе скипетр земного владычества, чтобы ты научил людей хранить правду и удержал лай хулящих Его, повинуясь сам Его законам и правосудно повелевая подданными».

«Тебе от Бога дарована эта власть, в которой ради нас нуждается твое промышление».

«Уподобляясь кормчему, многоочитый разум царя бодрствует непрерывно, крепко держа руль благозакония и мощно отражая волны беззакония, чтобы корабль вселенского царства не впал в волны нечестия».

«Мы, люди, научаемся первейшей и божественной науке — знать самих себя, ибо знающий сам себя познает Бога, а познающий Бога уподобляется Богу, становясь достойным Бога. Достойным Бога является тот, кто не делает ничего такого, что недостойно Бога; но, помышляя божественное, изрекая то, что помышляет, делает то, что говорит».

«Выше всех красот царства украшает царя венец благочестия. Богатство уходит, слава проходит, а хвала богопроникновенной жизни живёт бессмертные века и ставит её обладателей превыше забвения».

«Существом тела царь равен всем людям, а властью своего сана подобен Владыке всего, Богу. На земле он не имеет высшего над собой. Поэтому он должен, как Бог, не гневаться и, как смертный, не возноситься. Если он почтен Божьим образом, то он связан и земным прахом, и это поучает его соблюдать в отношении всех равенство».

«Как глаз прирожден телу, так миру — царь, данный Богом для устроения того, что идёт на общую пользу. Ему надлежит печься обо всех людях, как о собственных членах, чтобы они успевали в добром и не терпели зла»[103].

 

Другой современник св. Юстиниана, магистр оффиций Петр Патрикий, также известен своими политическими трудами, в которых высказывает сходные мысли. Государство имеет своим источником Бога, писал Патрикий, и являет собой отражение и подобие божественного мироправительства. Цель государства — обеспечение благополучия и благочестия, и для её достижения ему даётся царская власть. Царь, как Бог, обладает четырьмя главными качествами: 1) благость, 2) мудрость, 3) сила, 4) справедливость. И, подражая Богу, царь должен царствовать не для себя, а для народа, имея конечной своей целью спасение человека[104].

Эти мысли, повторимся, были чрезвычайно близки царю. В своей 105-й новелле он отмечает, что «Бог подчинил императору самые законы, посылая его людям как одушевленный закон». В другом акте, устанавливая, что постановление императора, состоявшееся по какому-нибудь делу, имеет на будущее силу закона для всех однородных случаев, он даёт этому принципу следующую мотивировку, крайне интересную.

 

«Если императорское Величество изучит дело посредством судебного разбирательства и вынесет решение противоборствующим сторонам, пусть все сановники, находящиеся под нашей властью, знают, что это постановление имеет законную силу не только по отношению того случая, по поводу которого принято, но и относительно всех подобных случаев. Ведь что может быть величественнее, священнее, чем императорское величие? Или кто преисполнен столь большим высокомерием, что отвергает толкование со стороны императора, тогда как и знатоки древнего права дают ясное и понятное определение, что конституции, происходящие от императорского декрета, получают силу закона? Когда же мы обнаружим, что и в постановлениях прежних императоров высказывается сомнение в случаях, когда в императорском постановлении содержится толкование закона, должно ли такого рода толкованию иметь законную силу, мы потешались над их столь напрасной тщательностью и сочли необходимым ее исправить. Мы выносим определение считать всякое императорское толкование законов как по отношению к прошениям, так и к судебным процессам, или сделанное каким-то иным образом, несомненно имеющим законную силу. Ведь если только одному императору позволено в настоящее время принимать постановления, то и подобает, чтобы только один он был достоин обладать правом их толкования. Кто может считаться правомочным в разрешении неясностей постановлений и разъяснении их для всех, если не тот, кому одному позволено быть законодателем?   Только император будет законно считаться как творцом, так и толкователем законов: при этом данное постановление ничего не отменяет в отношении законодателей древнего права, поскольку и им это позволило императорское величие»[105].

 

Как Божий ставленник, император во всём ищет Божьей помощи и Его благодеяний. «Отнюдь не в оружии, — пишет он, — наша уверенность, ни в солдатах, ни в военачальниках, ни в нашем собственном гении. Мы возлагаем всю нашу надежду на провидение Святой Троицы». Его вера в небесное покровительство была так крепка, что он без колебаний прилагает к себе слова пророков и стихи Псалмопевца, по его приказу вырезанные на базисе конной статуи, поставленной в его честь: «Он воссядет на коней Господних и езда его будет спасение. Царь возлагает надежду свою на Бога, и враг его не сможет его одолеть» [106].

В конце другой новеллы св. Юстиниан Великий поясняет: «Великому Богу и Спасу нашему Иисусу Христу все пусть воздадут благодарственные гимны за этот закон, который создаёт для них великие преимущества: жить спокойно в своих отечественных местах, с уверенностью в завтрашнем дне, пользоваться своими имуществами и иметь справедливых начальников. Ибо мы с той целью издали настоящее распоряжение, чтобы, почерпая силу в праведном законе, войти в тесное общение с Господом Богом и препоручить Ему наше царство, и чтобы нам не казаться невнимательным к людям, которых Господь подчинил нам на тот конец, дабы мы всемерно берегли их, подражая Его благости. Да будет же исполнен долг наш перед Богом, ибо мы не преминули исполнить по отношению к нашим подданным все доброе, что только приходило на ум» [107].

В другом эдикте василевс пишет: «Так высоко поставил Бог и императорское достоинство над человеческими делами, что император может все новые явления и исправлять, и упорядочивать, и приводить к надлежащим условиям и правилам» [108]. Здесь что ни слово, то — жемчужина.

Чрезвычайно щепетильный в делах веры, он никогда не шёл на измену своим убеждениям, даже если ему обещали скорый результат. Как следует из одной легенды, некогда в Константинополь прибыл известный чародей, который сумел внушить некоторым близким сановникам царя веру в своё волшебство. Они принялись уговаривать св. Юстиниана принять услуги мага, ссылаясь на то, что тот, хотя и черпает силу от ада, поможет римлянам сокрушить персов. Император призвал чародея, но лишь затем, чтобы сказать ему: «Ты хочешь, чтобы я, христианский император, торжествовал с помощью демонов? Нет, помощь моя от Бога моего и Господа моего Иисуса Христа, Творца небес и земли». А потом велел выгнать кудесника из города[109].

В политической философии, если можно так выразиться, св. Юстиниана нет и следов римского народного суверенитета времён республики и ранней Империи. Характерно, что император не отрицает само существование или ошибочность этого принципа, но качественно иначе обыгрывает его: «Так как по древнему закону, который называется царским, всё право и вся власть римского народа были перенесены на власть императора, безусловно, и мы не дробим незыблемое это постановление на те или иные части учреждений, но желаем всю ее власть целиком иметь нашей». В другом месте это звучит так: «Ведь раз по древнему закону, который называется царским, всё право и вся власть римского народа переданы императору, и мы не разделяем закон на части, относящиеся к его различным создателям, но повелеваем, чтобы он был целиком нашим» [110]. Хотя св. Юстиниан не отрицал старые римские институты, признавал сенат и народ источниками права, но в 1 титуле 1 книги Институций прямо заявлял: «То, что угодно императору (princeps), имеет силу закона, так как по царскому закону, который принят относительно высшей власти императора, народ ему всю свою высшую власть и полномочия уступил. Следовательно, то, что император своим посланием постановил или по ознакомлении с делом повелел, или указом повелел, становится законом» [111].

Неудивительно, что в 541 г. император решил вообще упразднить  титул консула, как напоминание о республиканских атавизмах, давно утративших содержательную часть, но сохранившихся в Империи. И хотя затем, после его смерти, этот титул был восстановлен, всё же при императоре Льве Мудром консульство окончательно исчезло из перечня римских титулов[112].

Едва ли не все правовые акты царя содержат мысль о Богоустановлености императорской власти и о той высокой ответственности, которую царь несёт перед Богом за состояние дел в Церкви и Империи. В 86-й новелле царь замечает: «Поскольку Бог вручил нам Римскую империю, мы заботимся направлять всё к пользе подданных дарованного нам от Бога государства». Закончив свой великий свод законов, император славословит Бога за тот труд, который не по силам человеку, но есть дар Божий. А на престоле в Софийском Соборе сохранилась надпись, сотворенная по приказу императора: «Твоя от Твоих, Тебе приносим, Христе, Твои рабы, Юстиниан и Феодора, прими милостиво, Сыне Божий, нас же сохрани в сей истинной вере, и царство сие, которое вручил нам, на честь Твою умножай и защищай, ходатайством Пресвятой Богородицы Девы Марии».

Принцип — «царская власть установлена Богом» красной нитью проходит через многие законодательные памятники св. Юстиниана. В 6-й новелле он пишет, что «царская власть — дар Божий», в 77-й новелле говорит о «людях, вверенных Богом императору», в 85-й новелле — «об управлении, вверенном императору Богом». В 73-й новелле царь озвучивает главную задачу своей власти: «Бог установил царскую власть, чтобы она уравновешивала несогласия добром». В уже упоминавшейся 77-й новелле эта мысль выражена ещё рельефнее: «Всем благомысленным людям, мы думаем, вполне ясно, что забота наша и желание направлены на то, чтобы вверенные нам от Господа Бога люди жили достойно, и чтобы они нашли у Него благоволение, ибо человеколюбие Божье хочет не погибели, а обращения и спасения людей, и согрешивших и потом исправившихся Бог приемлет» [113].

Как легко догадаться, перед нами не образчик абсолютизма, а основанная на православных догматах и римском праве всесильная обязанность императора выполнять Божью волю, классическое христианское понимание существа верховной единоличной власти. Да, конечно, Бог вручил императору право законодательствовать и творить закон, и потому уже император стоит выше закона: источник права не может подчинять производной от него норме. Но, во-первых, имея в своей основе высшую правду, являясь через посредство императора Божьим творением, этот закон становится тем более обязательным для всех подданных и судей, правителей, военачальников и, естественно, самого царя. Во-вторых, помимо позитивного закона царь связан нравственным законом, данным в учении Христа, и потому уже не имеет абсолютной власти, но самодержавен. Безусловно, царь волен в некоторых случаях менять закон и даже игнорировать. Пример этого подхода содержится в 113-й новелле, где даётся строгое предписание судьям принимать решения только на основе общего закона, а не особенных царских повелениях. Исключение составляют дела, переданные непосредственно  императору, которые тот решает на основании своего свободного усмотрения. Само понятие «свободного усмотрения» говорит не о возможности царя творить злое, но, напротив, предусматривает возможности с его стороны смягчить требования закона в отдельных случаях, если это способно оказать помощь несчастному и облегчить его нужду.

В 133-й новелле св. Юстиниан Великий пишет: «Нет ничего недоступного для надзора царю, принявшему от Бога общее попечение обо всех людях. Императору подобает верховное попечение о церквах и забота о спасении подданных. Император есть блюститель канонов и Божественных Законов. Царь через Соборы священников утверждает Правую веру» [114].

Как первый слуга Бога на земле, император в своём достоинстве обладает свойством, сходным с непогрешимостью, имевшую своим источником Божественную благодать. «Наше величество, — писал он, — по рассмотрении доложенных ему проектов, исправило по Божественному вдохновению все неопределённости и неясности и придало делу его окончательный вид» [115].

В этой идее нет, по существу, также ничего нового. Византийское сознание чётко от