В которой мы неумолимо приближаемся к страшной истории, хотя этого Можно и не заметить

 

О, какие легкомысленные, поспешные выводы мы порой делаем!

Я всегда думал, что почетный участник чего‑либо – это такой участник, который в отличие от обыкновенных участников может абсолютно ни в чем не участвовать. Но это было жестокое заблуждение.

Именно Глебу поручили организовать у нас в классе «Уголок Бородаева».

– Мне как‑то… Самому‑то… Это вроде не очень… – не договаривая фраз, отказывался Глеб.

– Заблуждение! – воскликнул Святослав Николаевич. – Неверное понимание… Дети и внуки выдающихся личностей всегда пишут мемуары, воспоминания, открывают и закрывают выставки. Одним словом, чтут память. Кому же и чтить, как не им?

Острая наблюдательность подсказала мне, что Глеб писать мемуары не собирался и вообще ему было как‑то не по себе. Но он все же принес фотографию, на которой его дедушка был изображен в полный рост.

Это был мужчина лет шестидесяти или семидесяти. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что в молодости люди меняются каждый год, а у старых людей трудно определить возраст. Ростом он был невысок, в плечах неширок.

– Почти все крупные личности выглядят хилыми и некрупными, – объяснил Святослав Николаевич. – Природа устремляет свое внимание либо на мышцы, либо на мозговые извилины. На то и другое у нее не хватает сил.

У Бородаева не было бороды. У него были усы.

– Отталкиваясь от своей фамилии, писатель мог бы отпустить бороду, – сказал Святослав Николаевич. – Но он не пошел по пути наименьшего сопротивления! Отсюда мы делаем вывод, что он не придавал значения внешним факторам, а только внутренним, то есть смотрел в существо, в глубь, в корень событий.

«Уголок Бородаева» расположился между подоконником и классной доской.

Здоровенный Принц Датский один приволок огромный фанерный стенд. В центре поместили фотографию писателя, под которой был указан год рождения и через черточку – год смерти. Черточка была короткая, а жизнь Гл. Бородаева была очень длинная: он скончался на восемьдесят третьем году жизни.

На стенде поместили любимые книги покойного писателя, которые Глеб тоже принес из дому. На каждой обложке стоял лиловый штамп: «Из личной библиотеки Гл. Бородаева».

Оказалось, что писатель любил детективы. И не стеснялся своей любви. Я сразу понял, что в его груди билось честное, благородное сердце.

Были тут и книги самого Гл. Бородаева. На них тоже стояли лиловые штампы.

Опытный глаз мог бы безошибочно определить, что чаще всего у писателя брали почитать его повесть, название которой заставило меня вздрогнуть: «Тайна старой дачи». Она была самой затрепанной.

– Детектив? – шепотом спросил я у Глеба. Он утвердительно мотнул головой.

– Дай почитать…

– Но это же экспонат! – вмешался стоявший рядом Покойник. И лениво кивнул на плакат, вывешенный Мироновой: «Руками не трогать!»

– Тебя не касается! – ответил я Покойнику с плохо скрываемым раздражением. И вновь обратился к Глебу: – На одну только ночь!

– Хорошо, возьми, – сказал Глеб громко и внятно, как почти никогда раньше не говорил.

Мне показалось, ему было приятно, что он может разрешить, а мог бы и запретить. Но потом я подумал: «Нет, у него такой гордый вид просто потому, что я хочу почитать книгу его дедушки. Я бы тоже гордился. Это вполне естественно!» Повесть произвела на меня огромное впечатление. В предисловии было написано, что «она относится к позднему периоду творческой деятельности Гл. Бородаева». Значит, на старости лет он вдруг полюбил детективы. А мои родители уверяли, что увлечение детективами – «это мальчишество». О, какие легкомысленные, поспешные выводы мы порой делаем!..

Да, «Тайна старой дачи» меня потрясла. Там было все, что я так ценил в художественной литературе: убийство и расследование.

Зимой на даче пропал человек. Исчез, испарился, как будто его и не было!

Это случилось ночью. Прямо под Новый год! Все окна и двери были заперты изнутри. Утром на снегу не нашли никаких следов. На протяжении трехсот двадцати трех с половиной страниц пропавшего искали следователи, собаки и родственники. Но напрасно… Это был единственный детектив из всех, которые я читал, где преступников не поймали.

В послесловии было написано: «Итак, преступников не обнаружили… Но зато обнаружила себя творческая индивидуальность автора! Он не пошел проторенным путем. В повести не найдешь «чужих следов», как не было их возле старой дачи после таинственного исчезновения… «Тайна старой дачи» так и осталась тайной. Зато читателю есть над чем поразмыслить!» Я размышлял несколько дней.

Глеб сказал, что дедушка описал дачу, на которой прошли последние годы его жизни.

– Детективный период? – спросил я.

– Нет, он только одну эту книгу… Больше он ни одной… Это была последняя…

– Лебединая песня! – воскликнул оказавшийся рядом Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.

– Вот бы съездить на эту дачу! – сказал я.

– Всего час… Если на электричке… – ответил Глеб.

– Экскурсия на место событий? – усмехнулся Покойник. Убийства Покойника не волновали: он привык думать о смерти.

Святослав Николаевич сказал, что «Уголок Бородаева» необходимо украсить семейными фотографиями. На следующий день Глеб принес старую карточку, на которой усы у Гл. Бородаева почти совсем выцвели, лицо пожелтело. Он сидел в центре, а рядом стояли какие‑то люди. Святослав Николаевич спросил у Глеба, кем они приходятся писателю. Глеб не знал.

– Вот наш кружок и прикоснется к поиску, к литературному исследованию! – воскликнул Святослав Николаевич. – Узнай дома, кто запечатлен фотографом на этой семейной реликвии.

Когда через три дня фотографию поместили на стенде, под ней была подпись:

 

«Писатель Гл. Бородаев в кругу близких. Слева направо: сосед писателя, соседка (жена соседа), брат жены писателя, жена брата жены, друг детства писателя, жена друга детства (вторая), дочь друга детства, сын друга детства, сын сына друга детства…»

 

Это были результаты исследования, которое провел Глеб.

– А сам‑то ты где? – спросила у Глеба Миронова, которой поручили делать подписи под семейными реликвиями. У нее был самый разборчивый и красивый почерк.

– Я с дедушкой никогда… Я был еще маленький… – ответил Глеб.

– Ну что‑о же ты? – печально протянула Миронова. – Ка‑ак же ты так?

На следующий день Глеб принес фотографию, где он сидел в гамаке рядом с каким‑то мужчиной. Опытный глаз мог бы заметить незаметное сходство между мужчиной и Глебом.

– Это папа, – объяснил Глеб. – А это вот я…

Под фотографией сделали подпись:

 

«Слева направо: сын писателя, сын сына писателя».

 

Тогда Глеб принес еще три семейные реликвии: он был снят с дядей и тетей, с сестрой и братом, с двоюродным братом и двоюродной сестрой. Все его сразу узнавали на фотографиях:

– Вот он! Ну как же… Вот он, присел на корточки! Почти что не изменился.

Миронова интересовалась, кем точно родственники, изображенные на фотографиях, приходятся Гл. Бородаеву, и делала подписи.

Часто к нам стали забегать ребята из других классов.

– Кто это у вас тут внук писателя? – спрашивали они. Мы указывали на Глеба.

Сперва он пригибался к парте, словно хотел залезть в нее от смущения. Но потом стал выпрямляться, уже не прятался, а протягивал руку и говорил:

– Очень приятно. Давайте знакомиться!..

Однажды на какой‑то конференции старшеклассников Глеба выбрали в президиум. И объявили, из какого он класса. Чувство законной гордости возникло в наших сердцах! Если кто‑нибудь теперь говорил, что не знает Гл. Бородаева, не читал его книг, мы возмущались: «Это позор! Каждому культурному человеку известно…» На разных школьных собраниях нас начали ставить в пример другим:

– В этом классе умеют чтить память знатного земляка! В этом классе любят литературу!..

– Каждый класс, как и человек, должен иметь свое лицо, свою индивидуальность, – объяснял Святослав Николаевич. – Раньше у нас этой индивидуальности не было. Теперь она у нас есть!

– Ты заметил, что Глеб стал говорить не хуже, чем мы с тобой? – спросила меня как‑то Наташа Кулагина.

«…Мы с тобой», – сказала она. Сердце мое забилось. Я смотрел на нее с плохо скрываемой нежностью.

– Теперь он все фразы дотягивает до конца. Ты заметил?

Когда она обращалась ко мне, я всегда хотел сказать ей в ответ что‑нибудь умное. Но ничего умного мне на ум в такие минуты не приходило. И я отвечал: «О, как ты права! Я думаю то же самое!..»

– О, как ты права! – ответил я ей и на этот раз. – Глеб стал говорить так же прекрасно, как мы с тобой. Я тоже заметил.

– Слава, оказывается, излечивает человека от застенчивости, от робости, – сказала Наташа.

А я подумал: «Эту мысль она обязательно запишет в свою тетрадку. Она рада, что Глеб излечился: ведь болезнь – это плохо, а излечение – всегда хорошо!»

– Он по‑прежнему кормит собак? – спросила Наташа.

– Я не следил… Но я это узнаю! Клянусь, я это выясню для тебя! – крикнул я с плохо скрываемым волнением, потому что давно мечтал сделать что‑нибудь для нее, выполнить ее задание или просьбу.

– Не надо узнавать, – сказала Наташа. – Может быть, ему сейчас некогда?

– О, конечно! Ведь его даже на общешкольные конференции приглашают!.. – воскликнул я.

И сразу же пожалел, что воскликнул. «Почему она так интересуется Глебом? Женщины любят знаменитостей. Я где‑то читал об этом… Может быть, и она?..» Эта мысль заставила меня похолодеть. Но лишь на мгновение. «Нет, она не такая!.. – сказал я себе. – Просто она патриотка нашего класса. А Глеб принес классу известность, вот она и интересуется». Ревность, которая готова была со страшной силой вспыхнуть в моей груди, уступила место доверию.

Однажды на уроке литературы, когда до звонка оставалось минут пятнадцать, Святослав Николаевич сказал:

– Сегодня Глеб по моей просьбе приготовил для нас всех небольшой сюрприз: он прочтет несколько писем своего дедушки. Они адресованы родным и близким писателя. Эти материалы из семейного архива представляют большую ценность: нам станет ясен круг интересов писателя, мы заглянем в мир его привязанностей, его увлечений.

Глеб, который раньше умирал от смущения, когда его вызывали к доске, на этот раз твердой, уверенной походкой прошел между рядами парт и сел за учительский столик. Святослав Николаевич уступил ему место.

О каждом письме Святослав Николаевич говорил, что оно «очень показательно».

Если письмо было длинным, он восклицал:

– Как это показательно! Несмотря на свою занятость, писатель находил время вникать в мельчайшие проблемы быта. Отсюда мы можем понять, что он никогда не отрывался от жизни, которая питала его творчество.

Если же письмо было коротким, напоминало записку, Святослав Николаевич восклицал:

– Как это показательно! Краткость, ни одного лишнего слова… Отсюда мы можем понять, как занят был писатель, как умел дорожить он каждой минутой!

В другой раз, в конце урока литературы, Святослав Николаевич сказал:

– Давайте попросим Глеба Бородаева вспомнить какие‑нибудь истории из жизни его дедушки.

Глеб опять прошел между рядами своей новой, твердой походкой, опять сел за учительский столик. Но ничего вспомнить не мог. Весь урок я боялся, что Святослав Николаевич вызовет меня к доске, и поэтому закричал:

– Поду‑умай, Глеб! Вспомни что‑нибудь!.. Это так интересно. Так важно!

– Вспо‑омни! – стали умолять его и другие, которые боялись, что их вызовут отвечать.

– Вот видишь, какой интерес к биографии твоего дедушки, а значит, к литературе, – сказал Святослав Николаевич.

Глеб вспомнил, что однажды ходил с дедушкой в магазин. До звонка оставалось еще минут десять.

– А что вы там покупали? – закричал я. – Это так показательно!

Глеб продолжал воспоминания…

В следующий раз мы с ребятами сами стали просить на уроке литературы:

– Пусть Глеб вспомнит еще что‑нибудь. Пусть он расскажет!..

– Возникает живое общение с писательским образом! – сказал Святослав Николаевич.

Глеб вспоминал одну историю за другой. В его груди продолжало биться честное, благородное сердце, готовое прийти на помощь товарищам.

Ценность творчества Гл. Бородаева возрастала в наших глазах с каждым часом!..

 

Глава III,