Стратегические гипотетические сценарии

 

Впрочем, прежде чем принимать такой фаталистический диагноз, необходимо изучить те моменты, в которые, как тогда или впоследствии утверждалось, могла бы быть избрана другая политическая линия, в результате чего колонии остались бы в составе империи (хотя эту империю, возможно, и пришлось бы перестроить). Одна такая комбинация политических мер касается стратегического положения тринадцати колоний. Учитывая, что в 1760-х и 1770-х гг. многие американцы склонялись к статус-кво, который, как они утверждали, доминировал до Парижского мирного договора 1763 г., первое изменение политической линии могло бы произойти во время Семилетней войны 1756–1763 гг., которая в некотором роде сыграла решающую роль в восстановлении контроля метрополии, разрыве традиционных связей и упрочении новой власти, включая право на налогообложение. Многие ученые, в особенности американцы, в эти годы разглядели новое отношение к империи, пока Британия привыкала к ответственности и возможностям, которые открылись после поражения Франции в Северной Америке[360].

Даже если и так, британские военные успехи во второй половине этой войны ни в коей мере не были гарантированы, на что современникам указывали провалы первой ее половины, включая потерю Менорки. Победа Вольфа в Квебеке стала классической военной неожиданностью – и никто не мог предсказать, что завоеванную Канаду удастся удержать. Ключевая крепость французской Канады Луисбург, захваченная колониальной экспедицией в ходе прошлой войны, в 1748 г. была возвращена французам. С 1759 по 1761 г. бушевали споры о том, стоит ли при заключении мира оставить себе Канаду или более ценную французскую Вест-Индию, если удержать обе территории не удастся;[361] в итоге была выбрана Канада, однако предпочтение могли отдать и альтернативному варианту. Мало кто из государственных деятелей того времени разделял видение империи широкого географического размаха в Северной Америке или осознавал ее торговый потенциал. Даже Уильям Питт, выступавший против Парижского мирного договора и за удержание Гваделупы, утверждал: “Текущий уровень торговли на завоеванных территориях Северной Америки чрезвычайно низок; рассуждения о его будущем рискованны, а перспективы в лучшем случае туманны”[362].

Канаду могли бы и не завоевать, а завоеванную Канаду могли бы не удержать. В ходе дебатов о ее удержании Уильям Берк действительно предсказал, что исчезновение французской угрозы ликвидирует и мощный стимул, удерживавший колонии в подчинении метрополии: Гваделупу следует оставить, а Канаду – вернуть Франции. Перспектива колониального требования независимости уже оценивалась в качестве гипотезы: “Если, сэр, люди наших колоний не найдут препятствий со стороны Канады, ничто не сдержит их при продвижении вглубь материка… с жадностью захватывая обширную территорию, мы можем столкнуться с риском потерять то, чем сейчас обладаем, причем в не слишком далеком будущем… Сосед, который несколько трепещет перед нами, не худший из соседей”[363]. Однако вряд ли можно назвать это замечание беспристрастным, поскольку в 1759 г., после завоевания Гваделупы, Уильям Берк получил пост секретаря и регистратора острова и не хотел его терять, в случае если Гваделупа, а не Канада, оказалась бы возвращена по условиям мира 1763 г. Возможная будущая потеря материковых колоний британских поселенцев большинству современников, очевидно, казалась маловероятной. Несмотря на предупреждения о будущей независимости Северной Америки, британских государственных деятелей больше беспокоила необходимость защищать колонии в целом от французской угрозы. Канаду удержали, чтобы сохранить более южные британские колониальные владения. Мысль о том, что этот шаг исполнит обязательное условие для их независимости, была пока что лишь гипотезой, которую мало кто воспринимал всерьез.

В 1760 г. Бенджамин Франклин с жаром откликнулся на памфлет Уильяма Берка. Он заявил, что Канаду следует сохранить по условиям мира, тем более что это не представляет угрозы для британского контроля над другими североамериканскими колониями. В анонимном сочинении от лица англичанина Франклин утверждал: “Народ, расселенный по всей стране по эту сторону от Миссисипи и надежно защищенный Канадой, пребывающей в наших руках, вероятно, на века найдет себе работу в сельском хозяйстве, а следовательно, освободит нас, оставшихся на родине, от страхов о развитии американской промышленности”. Напротив, эти люди оказались бы в зависимости от британской промышленности. Франклин предсказал, что быстрый рост численности населения в Америке,

 

вероятно, в грядущем столетии значительно увеличит количество британских подданных по эту сторону океана, однако я далек от опасений, что они станут либо бесполезными, либо опасными для нас. Подобные опасения я считаю исключительно надуманными и не имеющими никаких реальных оснований.

 

Объединиться не могли даже четырнадцать имеющихся североамериканских колониальных правительств:

 

Имеющиеся сегодня [колонии] не только управляются разными губернаторами, но и имеют разные формы правления, разные законы, разные интересы, а некоторые из них также разные религиозные убеждения и разные традиции. Их зависть друг к другу так велика, что, как бы высока ни была необходимость создания союза во имя общей безопасности и защиты от врагов и как бы хорошо в каждой колонии ни понимали эту необходимость, они все равно не могут создать подобный союз или даже вместе обратиться к метрополии с просьбой создать союз для них.

 

Если колонии не могли объединиться против французов и индейцев, “которые постоянно разоряли их поселения, сжигали их деревни и убивали их людей, разве можно полагать, что существует угроза их объединения против собственной страны, которая защищает и подпитывает их, с которой у них так много кровных связей, общих интересов и пристрастий и которую, как известно, все они любят гораздо больше, чем друг друга?” Франклин заявил, что такой союз “невозможен” (хотя и добавил оговорку: “в отсутствие вопиющей тирании и гнета”)[364].

Второе следствие Семилетней войны было связано с тем, каким образом она была окончена. Когда реструктуризированное британское министерство приняло решение прекратить конфликт, король Пруссии Фридрих II счел, что союзники его бросили, и это оказалось очень важно. В результате этого Британия вступила в американскую войну 1776 г., не имея ни единого серьезного союзника в Европе. Если бы Британию ничто не отвлекало, она, вероятно, смогла бы сдержать или подавить восстание в своих американских колониях, однако в 1780-х гг. ее втянули в крупную войну против обеих держав Бурбонов, Франции и Испании, и вооруженного нейтралитета. Один историк утверждал, что континентальные союзы были крайне важны для поддержания британского морского господства: “Ни административная слабость, ни военная и морская несостоятельность не были причинами унизительной катастрофы [при Йорктауне]. Главным фактором стала политическая изоляция”[365]. Континентальный альянс мог бы повлиять на ситуацию в 1763–1776 гг. Однако в этот период не было угрозы французской экспансии на европейском континенте, а следовательно, ни одна другая мощная континентальная держава не была заинтересована в том, чтобы сражаться за Британию в ее континентальных битвах[366]. С этой точки зрения ослабление британского контроля за американскими колониями во многом было следствием перенапряжения военных ресурсов. Однако этого никто не предвидел, как никто не предвидел и последствий удержания Канады.

Стратегические рассуждения о долгосрочном будущем трансатлантических связей обычно вращались вокруг другой темы. Ряд экспертов выдвигал предположения, что изменение баланса численности населения между Британией и Америкой в конце концов привело бы к пересмотру отношений внутри империи. К 1776 г. это можно было использовать в качестве решающего аргумента в поддержку неизбежности независимости, который приводил дружественный Америке Ричард Прайс:

 

Сейчас их чуть меньше половины от нашего числа. Они очень быстро выросли до этой численности из небольшой группы первых поселенцев. Вероятно, что их численность будет расти и дальше, а потому через 50–60 лет их станет вдвое больше, чем нас… и они сформируют могущественную империю, состоящую из разных штатов, равных нам или превосходящих нас во всех ремеслах и достижениях, которые наполняют человеческую жизнь смыслом и счастьем. Достигнув этого, станут ли они по-прежнему признавать наше превосходство, на которое мы сейчас претендуем?[367]

 

И все же даже среди тех, кто рассуждал подобным образом (а такие рассуждения велись не первое десятилетие), никто не предвидел колоссального катаклизма 1770-х гг. Его не ожидал и сам Прайс, когда в 1769 г. писал Бенджамину Франклину о демографии колоний. В переработанном варианте этого письма, который задумывался как статья для Королевского общества, Прайс добавил предложение о колонистах: “В прошлом это было растущее число ДРУЗЕЙ, но теперь несправедливая и губительная политика, скорее всего, превратит его в растущее число ВРАГОВ”[368]. Однако даже здесь Прайс винил британскую политику, а не непреклонную логику демографии.

Корреспонденция Прайса до начала революции свидетельствует, что он не предвидел приближение этого знаменательного события, и столь же слепы были почти все его современники. Конституционные конфликты 1760-х гг. были в итоге улажены переговорами, поэтому разразившаяся в середине 1770-х буря застала врасплох даже самих колонистов, которые вскоре оказались в авангарде движения за независимость. Диссентер Прайс впервые обратил внимание на американские дела, когда колонисты, казалось, вступили в битву, подобную той, что вел он сам, в битву с “врагами свободы и истины”, епископами: “Если они смогут встать здесь на ноги, высока вероятность, что со временем они получат власть (под защитой и при поддержке их местных друзей), которая распространится не только на духовные сферы и пойдет вразрез с равной и общей свободой других религиозных убеждений”[369]. Прайс отталкивался от подобных атавистических фобий английских диссентеров, а не от неизбежной независимости Америки и не от ее конституционных требований.

Само собой, оглядываясь назад, люди начинали рассуждать по-другому: к 1773 г. лейтенант-губернатор колонии Массачусетс Томас Хатчинсон, вступив в спор с ассамблеей колонии, назвал удержание Канады великой ошибкой. Без него “не проявилось бы никакого духа противоречия метрополии, поэтому я полагаю, что последствия этого [присоединения Канады] будут хуже, чем все, чем нам грозили французы и индейцы”[370]. В этом отношении присоединение Канады теперь считается “основной причиной” Американской революции[371]. Тем не менее оно стало необходимой, но не достаточной причиной: оно создало контекст, в котором могло случиться восстание, однако не определило, что это восстание случится наверняка. Те же обстоятельства (устранение соседней угрозы) сложились и в Канаде, но не Канада в 1770-х решила разорвать свои политические связи с метрополией.