Мартин Лютер. Его жизнь и реформаторская деятельность

Берта Давыдовна Порозовская

Мартин Лютер. Его жизнь и реформаторская деятельность

 

Жизнь замечательных людей. Биографическая библиотека Ф.Павленкова –

 

Введение

 

В конце XV века католическая церковь, казалось, достигла кульминационного пункта своего могущества. В лице папы и многочисленной духовной иерархии она держала под своим несокрушимым гнетом, под своим не допускавшим никаких сомнений авторитетом всю средневековую жизнь. А между тем уже в начале следующего столетия в Германии, стране, в которой римская курия распоряжалась особенно самовластно, вспыхивает религиозная революция, мало-помалу охватившая всю Западную Европу и оторвавшая от римской церкви всю Северную Германию, часть Швейцарии, Нидерланды, скандинавские государства, Англию, Шотландию и часть Франции. Чем же объяснить столь резкий переворот?

На самом деле при всей грандиозности этого переворота в нем не было ничего неожиданного или случайного. Реформация XVI века, как и все великие исторические перевороты, подготовлялась долго, целыми веками. Уже давно церковь, несмотря на свое возрастающее могущество, шла по пути, который неизбежно должен был привести к катастрофе. Уже давно внутреннее состояние ее – невежество духовенства, его мирские привычки, жадность и безнравственность – вызывало громкие жалобы во всех странах католического мира. Основная причина этого упадка, бесспорно, заключалась в светской политике папства, в его отступлении от духовного начала. Поставив целью всей своей деятельности одни земные интересы, одну заботу об увеличении церковной территории, папы, естественно, должны были вмешаться в политику, оставив в стороне свое духовное назначение и заботясь главным образом о деньгах, без которых в политическом отношении ничего нельзя было достигнуть. С этой целью они стали эксплуатировать христианское учение, искажая догматы и делая почти из каждого из них доходную для себя статью. Таким путем мало-помалу выработалась сложная и коварная финансовая система, опутавшая всю Западную Европу, но с особенной беззастенчивостью эксплуатировавшая слабую в политическом отношении Германию.

 

 

Городская жизнь в Германии в первой половине XVI в. Фрагмент гравюры Ганса Зебальда Бэгама

 

Результаты этой системы более или менее известны. Продажа должностей повлекла за собой порчу высшей иерархии. Обязанные своим назначением не личным достоинствам, а большей или меньшей сумме, внесенной в папскую канцелярию, высшие духовные лица мало заботились о духовных нуждах паствы и преследовали свои личные мирские цели. С высшего духовенства деморализация вскоре перешла на низшее, и в особенности на монашество. Образование, которым в средние века отличалось духовенство, почти совершенно исчезло из этого сословия. Большая часть духовных лиц не имела никакого образовательного ценза, а если что и изучала, то лишь бесплодную схоластическую философию. Об Евангелии и Библии большинство имело более чем смутное понятие. Легко понять, какое влияние могло оказывать подобное духовенство на народ. Невежество, суеверие, формальное отношение к религии даже намеренно поддерживались духовенством, так как давали ему возможность эксплуатировать массу.

Подобный порядок вещей, естественно, должен был вызывать протест со стороны людей благомыслящих. И действительно, уже с XII века мы замечаем во всех странах более или менее сильную оппозицию против церкви. Эта оппозиция выразилась в образовании сект: таковы были секты катаров или альбигойцев в конце XII века, вальденцев и др. Все они имеют один общий идеал: стремятся преобразовать церковь в принципе, воскресить первые времена христианства, положить в основу церковного устройства библию и устранить все учреждения и догматы, находящиеся с нею в противоречии. Но и в самой церкви уже давно возникали движения к ее возрождению. Уже Арнольд Брешианский около 1140 года проповедовал, что духовенство для своего спасения должно отказаться от всяких земных имуществ. Против политической власти пап ратовал и знаменитый Бернард Клервосский в первой половине XII века. Еще сильнее оппозиция против светского характера церкви выразилась в мистицизме. Немецкие мистики XIV века, например, Мейстер Экгард, Таулер, Сузо и другие, хотя и не выступали прямо против церкви, не отрицали ее авторитета, однако сильнейшим образом восставали против крайнего формализма в религии, громили разврат духовенства и стремились к нравственному возрождению человечества путем проповеди и чтения Библии на родном языке. Но одновременно с этим направлением, в разных концах Европы обнаруживались идеи, клонившиеся к полной революции в церкви. Таково было прежде всего учение знаменитого оксфордского профессора Виклифа, отрицавшего всю церковную иерархию и монашество и признававшего единственным источником веры Св. Писание. Затем, в первой половине XV века, подобная же попытка преобразования церкви возникла в Чехии, под влиянием проповеди Гуса и его единомышленников. Учения эти были осуждены, как еретические, и подавлены; но в народе идеи этих “реформаторов до Реформации” не переставали жить и отчасти подготовили почву для более успешной деятельности реформаторов XVI столетия. Вся литература XIV и XV веков, как ученая, так и народная, проникнута сознанием порчи церкви и необходимости реформы. В народных немецких сатирах XV и начала XVI веков, как “Reinecke-Fuchs”, “Eulenspiegel”, “Narrenschiff” Себастьяна Бранта[1], зло и едко осмеиваются нравы католического духовенства. Мало того, сама церковь, в лице своих лучших представителей, отцов Констанцского и Базельского соборов, открыто высказала мысль о необходимости преобразования во главе и членах. Таким образом, оппозиционное течение, замечаемое рядом с возрастающим могуществом римской церкви, никогда не прекращалось и при известных благоприятных обстоятельствах должно было проявиться с особенной силой. Вот это-то благоприятное для церковной революции положение вещей и наступило в Германии в начале XVI века.

 

 

Карикатура на “Interim” и интеримистов. На нотных страницах помещены начальные слова псалма “Блажен муж…”, переделанные в сатирическую строфу, осмеивающую “Interim”

 

Дело в том, что великое реформационное движение, которым открывается новая эра в истории Западной Европы, не было явлением исключительно религиозным или церковным. В этом движении выразилась реакция против всего средневекового порядка вещей и средневекового миросозерцания. Как мы уже заметили, средневековый католицизм в своем историческом развитии перестал быть только вероисповеданием; он сделался целой системой, налагавшей свои рамки на всю культуру и социальную организацию католических народов. Своим универсализмом и теократизмом он давил национальность и государство; его клерикализм создавал духовенству привилегированное положение в обществе, его догматизм замыкал мысль в самые тесные рамки. Понятно, что против него в конце концов должны были начать борьбу и национальное самосознание, и государственная власть, и светское общество, и усиливавшееся в последнее время образование. К началу XVI века идеи реформации назрели почти везде. Возрождение классического мира, замечательные открытия в области географии и астрономии будили мысль, усыпленную и подавленную церковным авторитетом, указывали ей новые пути. Книгопечатание давало возможность широкого распространения новых знаний, новых идей. Но практические выводы из этих идей были немыслимы из-за гнета церкви, не допускавшей никаких изменений в том, что было установлено ей из своекорыстных целей. Естественно, что мысль, перестав питаться мертвечиной и окрепнув от свежей и здоровой пищи, скоро расправила свои крылья и попыталась сбросить с себя давившие ее оковы. Борьба Рейхлина и других гуманистов с “темными людьми”, едкие сатиры Эразма Роттердамского, направленные против обскурантов и схоластиков, являются как бы прелюдией церковной революции. Особенно важны в этом отношении труды знаменитого Эразма. Его издание греческого текста Нового завета, его комментарии к латинскому тексту и отцам церкви и многие другие труды, положившие начало науке библейской критики и экзегетики, послужили подготовительными ступенями для реформации в научном отношении. Недаром у современников сложилась поговорка: “Эразм снес яйцо, а Лютер его высидел”.

Таковы в общих чертах были причины, сделавшие новые попытки к освобождению от церковного порабощения более энергичными и более плодотворными, чем все предшествующие. А что церковная революция должна была начаться именно в Германии – это понятно само собой. Нигде религиозное чувство не было так сильно развито, как у немцев, и в то же время нигде это чувство не эксплуатировалось с такой беззастенчивостью римской курией, которая при этом даже не стеснялась выказывать свое презрение к обираемой ею нации. Но особенный успех возникшего в Германии движения обусловливался и другими обстоятельствами, не имевшими прямого отношения ни к порче церкви, ни к гнету курии. Дело в том, что в Германии в то время происходило сильное брожение во всех слоях общества. Все были недовольны: и рыцари, сильно обедневшие и потерявшие свое прежнее значение, и крестьяне, которых обедневшее дворянство притесняло все больше и больше, и низший слой городского населения, среди которого происходило социальное движение против возраставшего капитализма. Но интересы этих недовольных групп не были солидарны; между ними, например, существовал редкий антагонизм. Поэтому необходимо было найти такой пункт, на котором сошлись бы интересы всех сословий, а таким пунктом было общее недовольство против курии. Понятно, что за церковную реформу должны были ухватиться все: и князья, увидевшие в ней средство противодействовать могуществу императора и его объединительным планам, и рыцари, мечтавшие поправить свои делишки присвоением богатых церковных имуществ, и горожане, во внутреннее управление которых постоянно вмешивалась церковь. А о простых людях и сельском населении и говорить нечего, если вспомнить, что на них-то, главным образом, и тяготели все эти аннаты, палии, индульгенции, десятины и другие денежные поборы, под разными названиями шедшие в сундуки местного духовенства и отчасти самих пап.

Итак, почва для того громадного переворота, который известен под названием реформации, была уже давно подготовлена. Недоставало только человека, который явился бы истолкователем того, что смутно сознавалось всей Германией, и бросил бы искру в этот веками накоплявшийся горючий материал. Этим истолкователем явился Мартин Лютер, а искрой, от которой вспыхнула религиозная революция, был знаменитый спор об индульгенциях.

 

Глава III. Разрыв с Римом

 

Прежде чем перейти к знаменитому спору, положившему начало реформации, мы должны сказать несколько слов о самой теории индульгенций.

Индульгенция состояла первоначально в отпущении церковной епитимьи, с согласия всех членов общины. Эту епитимью, заключавшуюся в бичевании, путешествии к святым местам и тому подобном, дозволялось в некоторых случаях заменить уплатой денег. Следовательно, индульгенция касалась только внешней части покаяния, но не освобождала от грехов; для отпущения последних служило таинство покаяния, в котором верующему и раскаявшемуся грешнику грехи отпускались самим Богом, устами священника. Однако с течением времени в западной церкви индульгенция перешла и на само разрешение грехов. А так как духовенство хотело обратить ее в особенную для себя привилегию, то в силу теории, созданной главным образом великим систематиком западной церкви Фомой Аквинским, в основу индульгенции была положена совершенно другая идея – о преизобилующей заслуге Христа и святых. Христос, – учила церковь, – принес большую, чем нужно было, жертву правосудию Божию; одной капли пречистой крови Его было бы достаточно для очищения грехов всего рода человеческого; все же остальное, вместе с заслугами праведников, также совершивших более требуемого, откладывается главою церкви в виде особого капитала, или запаса, который в случае нужды обращается в частную пользу немощного члена церкви, восполняя недостаток его добрых дел и заглаживая грехи его соответствующим количеством чужих заслуг. Но так как уже в крови Христовой запас бесконечно велик, то ни количество, ни срок раздаваемых отпущений никогда не могут его истощить. Папа один имеет право распоряжаться этими сокровищами как полною собственностью церкви. Со стороны получающего не требуется даже веры в действительность отпущения, потому что разрешительная благодать сообщается ему независимо от его личного достоинства. Правда, требовалось сокрушение сердца, то есть желание получить индульгенцию, и предварительная исповедь, но продавцы разрешительных грамот не особенно настаивали на этом пункте.

С XIV века начинаются особенные злоупотребления отпущением грехов под покровом всемирных юбилеев. Папа Бонифаций VIII, назначив столетний юбилей в 1300 году, обещал полное прощение грехов всем христианам, которые в этом году посетят всемирную столицу, с обязанностью совершить в ней разные подвиги благочестия. Конечно, богатые подаяния стекались этим путем в папскую казну, но они предоставлены были личному усердию паломников. В 1350 году Климент VI, рассудив, что предшественник его слишком мало позаботился о потомстве, сократил срок юбилея на целых 50 лет. А преемники его уже с большей смелостью шли по этому пути и “из любви к христианству” сократили юбилейный срок на четверть столетия, а потом и еще больше. Так, вслед за юбилеем 1470 года были назначены юбилеи в 1475, 1489, 1500, 1509, 1517 годах. Но огромные суммы, стекавшиеся таким путем в римскую курию, с удивительной скоростью поглощались безумной расточительностью наместников св. Петра. Массовые отпущения оказывались недостаточными. И вот от лица папы, за собственной печатью его, стали исходить буллы, утверждавшие за известными храмами и монастырями право частной продажи индульгенций.

В начале XV века Германия стала главной жертвой римской эксплуатации. Здесь папы прямо отдавали на откуп сокровища церкви высшим сановникам иерархии, которые и делились с ними сборами. Комиссары эти, в свою очередь, на тех же условиях нанимали субкомиссаров, большей частью купцов, торговавших, таким образом, грехами человечества. Иннокентий VIII присвоил себе даже право выводить из чистилища души умерших грешников. Из всех народов Европы немцы, благодаря своей религиозности и простодушию, особенно легко попадались на эту удочку. Несмотря на правительственное противодействие периодическому разорению народа, несмотря на частые опровержения этой теории многими учеными, она действовала с беспрерывно возрастающей силой.

В 1508 году Юлий II открыл для римского престола новый источник доходов известной буллой, обещавшей полное отпущение грехов за пожертвование чего-либо для постройки базилики св. Петра. Его преемник Лев X продолжил его дело. Этот папа из знаменитого дома Медичи, в высшей степени образованный человек, был лишен всякого нравственного чувства. К религии он относился совершенно индифферентно, признавая ее необходимой только для масс, как средство держать их в повиновении, и все свое время проводил в кругу гуманистов, художников и литераторов, совершенно пренебрегая своими пастырскими обязанностями. Чтобы докончить постройку базилики св. Петра, которую он желал сделать восьмым чудом света, он издал в 1517 году буллу о всеобщем прощении грехов.

Единственным средством для борьбы с подобными злоупотреблениями могла быть сильная центральная власть, но в Германии ее не было. Император должен был из политических соображений потворствовать папе; курфюрст и архиепископ Майнцский и Магдебургский, примас Германии, Альбрехт Бранденбургский, бывший, подобно Льву X, гуманистом и покровителем наук и искусств, сам предложил свои услуги в качестве главного комиссара по продаже индульгенций в своей епархии. Альбрехт, конечно, соединял с этой операцией свои личные выгоды: не имея средств заплатить за свой архиепископский палий 30 тысяч гульденов, следовавших курии, он принужден был сделать заем у богатого банкирского дома Фугтеров во Франкфурте. Этот долг он и надеялся уплатить вырученными на свою долю деньгами от продажи индульгенций. С этой целью пригласил для проповеди и продажи отпущений доминиканца Тецеля, человека с сомнительной репутацией, но с несомненным ораторским дарованием. Тецель избрал ареной своей деятельности Лейпциг и его окрестности. В пламенных выражениях он выхвалял народу чудодейственную силу своего товара. У него была особая такса для каждого преступления: 7 червонцев за простое убийство, 10 – за убийство родителей, 9 – за святотатство и так далее.

Тецеля принимали с великим почетом во всех городах. Мужчины и женщины, богатые и бедные сбегались к нему за разрешительными грамотами; даже нищие приносили свои последние гроши, чтобы смыть свои грехи и избавить души близких от мук чистилища. Несметные суммы стекались в ящик ловкого продавца. Люди более образованные негодовали, но никто не осмеливался громко протестовать против вопиющего злоупотребления. Университет, духовные власти, магистраты оставались безгласны. И вот среди этого позорного молчания, в невзрачной церкви небольшого немецкого городка вдруг раздался обличительный голос, пронесшийся с неслыханной силой по всему католическому миру.

Уже при первом появлении Тецеля Лютер в разговорах с близкими выражал свое негодование по поводу этого возмутительного торга человеческими грехами, но высказываться публично о подобном вопросе он считал себя не призванным. Для этого понадобилось, чтобы Тецель, так сказать, вторгся в его собственные владения. Правда, курфюрст Саксонский, нисколько не сомневавшийся в действительности индульгенций, но только не желавший выпускать из своей страны денег, запретил Тецелю продажу индульгенций в Саксонии, и тот, таким образом, должен был остаться на земле своего патрона, архиепископа Магдебургского. Но он приближался к Саксонии, насколько мог, и летом 1517 года появился в Югер-боке, в четырех милях от Виттенберга. Тогда только, видя, что собственные его прихожане начинают бегать к Тецелю за покупкой индульгенций, Лютер счел своим долгом протестовать и в своих проповедях стал доказывать народу, что отпущение грехов дается только людям искренне раскаявшимся и живущим согласно заповедям Божиим и что лучше давать деньги нищим, чем платить за индульгенцию. Когда первые опыты оказались безуспешными, он решился довести дело до сведения своего непосредственного начальства. Лютер не мог не знать, что архиепископ Альбрехт глава и душа экспедиции, но он полагал, что тот грешит по неведению и что его долг – открыть последнему глаза на совершающиеся под его покровительством безобразия. Обращался он и к окружным епархиальным начальникам, прося их заступничества за народ. Но только один из них удостоил его ответа, да и то советовал не браться за такое опасное дело и не наживать себе врагов. Не довольствуясь проповедью, Лютер стал заводить и в университете, и в монастыре частные диспуты по этому вопросу. Между тем, многие прихожане возвращались назад с индульгенциями и, к великому ужасу Лютера, объявляли ему на исповеди, что не хотят изменить своего образа жизни, а когда он отсылал их без разрешения, то ссылались на папские разрешительные грамоты и жаловались Тецелю. Эти безобразия решили дело. Лютер убедился, что простым протестом с кафедры ничего не поделаешь и что торг индульгенциями может в скором времени развратить всю его общину. Его прямой долг пастыря требовал, чтобы он употребил все доступные ему средства против угрожающего зла. К этому же побуждали его с разных сторон. Хотя власти молчали, но благомыслящие люди давно уже возмущались проделками Тецеля. Лютер был самым выдающимся и уважаемым ученым при университете. К нему и устно, и письменно, друзья и незнакомые обращались за советом, спрашивали его мнения о действительности отпущения. Сам Штаупиц давно уже уговаривал его публично высказаться и обсудить этот вопрос. Лютер не мог дольше колебаться и наконец заговорил.

1 ноября 1517 года, в праздник всех святых, в дворцовую Виттенбергскую церковь ожидался большой прилив светских и духовных лиц, так как участникам в церковном празднестве были обещаны широкие отпущения грехов. Обычай требовал, чтобы университет почтил торжество академическим актом. Этим обычаем и воспользовался Лютер, чтобы открыто возбудить вопрос о действительности отпущений и пригласить всех участников к серьезному обсуждению. С этой целью он написал 95 тезисов и накануне праздника, 31 октября, прибил их к воротам церкви.

Что представляют собой эти знаменитые тезисы? Не более как ряд положений, доказывающих, что покаяние требует внутреннего перерождения человека и что всякий внешний акт для примирения с Богом, в виде денежной жертвы и тому подобного, недействителен. Те отпущения, которые в состоянии дать церковь, касаются только канонических, установленных людьми наказаний, но не ниспосылаемых Богом и особенно наказаний в чистилище. В существование последнего Лютер еще верит. Папа, по его мнению, может только заступиться своими молитвами за души грешников, но услышать его или нет, зависит от Бога. Вообще, отпущение следует ценить не выше чем другие добрые дела, даже ниже, ибо подавать бедным и нуждающимся – лучше, чем покупать индульгенцию. Всякий истинно раскаявшийся христианин получает полное отпущение греха и наказаний и принимает участие в сокровище церкви и без индульгенций благодаря единственно благодати Божией. Истинное сокровище церкви – не заслуга Христа и святых, ибо эти заслуги, по словам Писания, действуют постоянно и без помощи церкви, – а святое евангелие, возвещающее славу и благодать Божию.

Без сомнения, Лютер здесь не пропагандирует никаких еретических идей. Это августино-бернардовское учение о том, что жизнь христианина должна быть непрерывным подвигом покаяния, непрерывным стремлением к самоусовершенствованию и выражаться в постоянных внешних делах благочестия, давно уже было известно. Об оправдании верой здесь почти не говорится, и не от веры, а от раскаяния Лютер ставит в зависимость отпущения грехов. В своем осуждении индульгенций он не идет дальше многих других богословов, уже раньше высказывавшихся против них. Папу также не обвиняет прямо, даже отчасти оправдывает. “Надо учить христиан, – говорит он в пятидесятом тезисе, – что если бы папа знал про вымогательства продавцов индульгенций, то предпочел бы, чтобы церковь св. Петра сгорела, чем строить ее из пота и крови своей паствы”. В своих прежних проповедях об оправдании Лютер затрагивал гораздо более опасные для церкви вопросы. А между тем именно эти тезисы выдвинули его на арену всемирной истории и с этой точки зрения уже современниками справедливо считались началом реформации. Это был пункт, где сходились самые разнородные интересы. Начиная от князей и кончая последним поденщиком, всякий так или иначе был заинтересован в решении вопроса. Не только светские, но и многие духовные владетели были недовольны тем, что немецкие деньги в таком громадном количестве уплывают за Альпы. Интересы экономические тесно соприкасались здесь с религиозными. Наконец, вся патриотически-национальная и социальная оппозиция, в течение столетий накоплявшаяся в Германии, могла найти в этом вопросе своего рода лозунг. Лихорадочно возбужденные умы современников читали между строк тезисов многое такое, о чем Лютер и не думал, когда писал их. Современникам поступок Лютера казался более важным и богатым последствиями, чем ему самому. До сих пор подобные вопросы обсуждались только в кабинетах ученых – теперь они были отданы на суд толпы. Это ошеломляло, возбуждало восторг; казалось, свежая струя воздуха проникла в невыносимо душную атмосферу, в которой задыхалось тогдашнее общество. Все вздохнули свободнее и разом заговорили.

Итак, впечатление, произведенное тезисами, было громадным. Хотя они были написаны по-латыни, но вскоре появились и немецкие переводы; пилигримы разнесли их по домам. Не прошло и 14 дней, как тезисы обошли всю Германию, а через четыре недели они стали известны всему христианству. Везде – в хижинах бедняков, лавках купцов, кельях монахов, дворцах князей – только и было разговора, что о знаменитых тезисах и смелости виттен-бергского монаха. Сам император, как рассказывают, велел сказать курфюрсту, чтобы он приберег монаха, так как он может еще понадобиться.

Но Лютер вовсе не был доволен поднявшимся шумом. Он не ожидал его и боялся последствий. “Я был один, – рассказывает он впоследствии, – и лишь по неосторожности вовлечен в это дело... Я не только уступал папе во многих и важных догматах, но и чистосердечно обожал его, ибо кто был я тогда? Ничтожный монах, походивший скорее на труп, чем на живое тело”. Эта мысль о том, что он против воли был вовлечен в спор, повторяется в самых разнообразных формах в позднейших его сочинениях, когда ему не было причины скрывать истину. И что бы ни говорили некоторые писатели-католики, желающие представить реформатора коварным, действующим исподтишка агитатором, не подлежит сомнению, что, выставляя свои тезисы, Лютер и не думал бросать вызов Риму. Он просто назначал ученый диспут, так как в то время прибитие тезисов к стенам собора, на воротах ратуши или на других открытых местах было обычным приемом, посредством которого известие о готовящемся диспуте доводилось до всеобщего сведения.

Но если сам Лютер не видел в своем поступке ничего противозаконного, то в лагере противника сразу почувствовали силу удара и подняли страшный шум. Первым выступил, конечно, Тецель. Он выставил против тезисов Лютера свои 106 антитезисов, в которых очень ловко старался свести спор на почву папской непогрешимости. Доминиканцы устроили демонстрацию в честь своего собрата и праздновали победу. Но в Виттенберге тезисы Тецеля потерпели фиаско. Студенты собрали до 800 экземпляров и торжественно сожгли их на площади.

Скоро против Лютера раздался голос и из Рима. Фанатик-доминиканец Сильвестр Приерий, папский цензор и инквизитор, высказался против тезисов самым решительным образом. Другой доминиканец, Гогстратен, известный своим участием в Рейхлиновском споре, прямо требовал сожжения “еретика”.

Лютер первое время был сильно встревожен неожиданным оборотом дела. Члены его ордена не могли поддержать его мужества – напротив, они, советовали замять дело. Книга Приерия показывала, как будет реагировать Рим. Но страх за будущее не ослабил в Лютере решимости твердо стоять за дело, которое он считал правым. Борьба разбудила дремавшие в нем инстинкты борца. К тому же, когда прошло первое изумление, вызванное его смелостью, он стал получать с разных сторон выражения сочувствия. Университет, вначале выказывавший некоторую нерешительность, теперь окончательно принял его сторону. Курфюрст, дороживший Лютером как незаменимым профессором, которому близкий его сердцу университет был обязан своим процветанием, также выказывал ему особенное благоволение и, когда Лютер в апреле 1518 года отправился на конвент своего ордена в Гейдельберг, дал ему охранную грамоту. По этому поводу в Гейдельберге был устроен диспут, результатом которого было то, что на сторону Лютера перешли некоторые молодые ученые и студенты.

Нападки противников, с одной стороны, и поддержка друзей, с другой, побудили Лютера сделать еще один шаг по новому пути. По возвращении из Гейдельберга он закончил свои латинские объяснения к тезисам под названием “Resolutiones” – самое значительное произведение в этот период. Здесь Лютер идет уже дальше, чем в тезисах. Он делает различие между решением папы и постановлением собора, которое одно только может считаться непогрешимым, а по поводу отпущения грехов говорит, что хотя Бог и дарует его через служителя церкви, но дарует лишь за одну веру в божественную благодать, причем самое прощение может быть выражено и устами простого мирянина. Из этого логически следовало, с одной стороны, что отпущение, даваемое священником, и само таинство не приносят исповедующемуся никакой пользы, если он внутренне не проникся верой, а с другой, что истинно верующий получит прощение от Бога и в том случае, если священник самовольно откажет ему в отпущении. Так Лютер разрывал могучую цепь, с помощью которой церковь приковала души к своим иерархическим органам. Лютер глубоко смирил человека пред Богом, отказывая ему в возможности спастись при помощи собственных заслуг и добрых дел и ставя его спасение в зависимость от одной лишь благодати Божией (так как и вера дается человеку лишь в силу последней). Но зато он сделал человека свободным от людей – это и была та “христианская свобода”, которую реформатор возвестил своим учением.

Впрочем, Лютер еще не отрицал обязательности внешних наказаний, налагаемых церковью и папой. В этой чисто внешней области он еще признавал за папой власть, происходящую от Бога. Во всем, что не касается веры, писал он, христианин должен терпеливо сносить даже злоупотребления властей и незаслуженные страдания.

Но тут возникал вопрос: кому же принадлежит авторитет в делах веры, где вообще следует искать высшие нормы и источники христианской истины? В этом отношении Лютер лишь постепенно и после сильной внутренней борьбы выработал себе ясный и последовательный взгляд. Впрочем, в самой католической церкви на этот счет еще не было вполне установленного мнения. Учение о непогрешимости папы и безусловном авторитете его решений, хотя и провозглашенное томистами и принятое папами, не было еще догматом; оно стало таковым лишь в недавнее время – в 1876 году. Рядом с этим учением многие теологи, не рискуя прослыть еретиками, доказывали, что и папа может ошибаться и что последнее решение в вопросах веры принадлежит Вселенскому собору. Таково было, между прочим, мнение Парижского университета. В XV веке высказывались безнаказанно даже такие взгляды, что и решения соборов не всегда отличаются непогрешимостью. В одном только не допускалось сомнения – что те постановления соборов, которые были признаны и папами, представляют безусловную божественную истину и что вселенская церковь не может ошибаться.

Фактически Лютер давно уже признавал единственным авторитетом Св. Писание, но в то же время не хотел отказаться от согласия с церковью. И теперь еще он жалуется на недобросовестность противников, клевещущих на него, будто в его сочинениях кроется “чешский яд”. Он не допускает и мысли, что собор может ошибаться, и готов отдать свое учение на суд подобного собрания, хотя в то же время нигде не заявляет прямо, что наперед и безусловно подчиняется его решению. Он так убежден в истине своего учения, что, видимо, и не сомневается в его торжестве при беспристрастном исследовании.

Также не вполне выработался еще взгляд Лютера на папу. Хотя он и отрицает непогрешимость последнего, но не отказывается от подчинения ему. Он еще убежден, что главенство в церкви и вся власть, обозначенная в каноническом праве, получены папой от Бога. Смирение и покорность, свойственные ему как монаху не менее, чем страх пред опасностями, угрожающими христианству в случае раскола в церкви, заставляют его делать папе всевозможные уступки. Лютеру важно только одно – чтобы папа разрешил свободную проповедь Евангелия, под которым он разумел главным образом свое учение об оправдании одной верой, и прекратил несовместимый с этим учением торг индульгенций. При таких условиях он считает еще возможным оставаться верным сыном церкви. Даже сами “Resolutiones” он посвящает папе. Письмо от 30 марта 1518 года, при котором Лютер препровождает Льву X свое сочинение, лучше всего рисует нам тогдашнее двойственное состояние души реформатора. Вначале он жалуется на обстоятельства, которые заставили его, охотнее всего остающегося в тени, выступить на арену, уверяет, что совесть его чиста и что он не может взять своих слов назад. В конце же послания он смиренно бросается к ногам папы, готов признать его голос за голос самого Христа, говорящего его устами, говорит, что если заслужил смерть, то не откажется принять ее. Заявления же, что он не может отказаться от своего учения, он все-таки не берет назад.

Но надежды Лютера, что церковь сама возьмет в свои руки дело преобразования и избавит его от тяжелой необходимости объявить ей войну, не могли оправдаться. Рим не мог и не желал пожертвовать ни одним камешком из того стройного, веками создававшегося здания, которое было им воздвигнуто для порабощения умов, и рано или поздно должен был поразить смелого новатора всей силой своего гнева.

Вначале, впрочем, церковь отнеслась очень легко к возникшему спору. Лев X увидел во всем этом деле простой спор между двумя соперничающими монашескими орденами, а про тезисы выразился, что они написаны пьяным немцем, который, протрезвившись, конечно, поспешит взять их назад. Но скоро окружающие убедили его, что дело более серьезно. В Риме была назначена комиссия для разбора его, и сам Лютер получил приглашение явиться в суд, для чего ему дан шестидесятидневный срок. Чего можно было ожидать от этого суда, было ясно уже из того, что единственным ученым теологом в комиссии был Приерий, еще раньше заклеймивший Лютера как еретика. В то же время папский легат, кардинал Каетан, получил поручение ходатайствовать у императора об искоренении “гуситского яда”.

Лютер ясно видел надвигающуюся грозу. Он понимал, что ехать в Рим – значит идти на верную гибель, и через своего друга Спалатина, бывшего советником у курфюрста, просил последнего не давать ему разрешения на поездку. Университет также заступился за него и ходатайствовал, чтобы Лютера судили в Германии. Против ожидания, Рим оказался довольно сговорчивым, и Каетан, ввиду выраженного курфюрстом желания, милостиво согласился выслушать строптивого монаха в Аугсбурге, где в то время заседал имперский сейм.

Дело в том, что, наряду с религиозным протестом Лютера, в Германии в это время стали настойчиво раздаваться другие протестующие голоса, с которыми папа поневоле должен был считаться.

В то время, как вопросы чистой догматики, вопросы об основаниях и источниках христианской истины, находящиеся в связи с учением об индульгенциях, были впервые подняты только Лютером, злоупотребления папы на внешней церковной почве, тесно соприкасавшейся с политическими и экономическими интересами страны, давно уже возбуждали всеобщие жалобы в Германии. Эти жалобы высказывались князьями и имперскими чинами, которых нельзя было запугать никакими теориями о непогрешимости папы и угрозами церковного отлучения, – высказывались без всякого отношения к вопросу о божественном праве папства. Сам Лютер вначале обнаруживал поразительное незнакомство с тогдашним положением вещей. Восставая против продажи индульгенций в интересах спасения душ, он и не думал о том, что этим самым играет на руку церковной оппозиции. Но у людей более дальновидных, естественно, должно было возникнуть опасение, что недовольные члены нации и церкви воспользуются проповедью монаха для своих целей.