Гвардеец и великая княгиня: переворот Екатерины

 

Один Бог знает, откуда моя жена берет свои беременности.

(Великий князь Петр Федорович о своей жене)

Екатерина II. Записки

 

Будущая императрица Екатерина II, известная под именем Великой, была вовсе не русской, но жила при дворе Елизаветы с четырнадцати лет и прилагала все усилия к тому, чтобы вести себя, по ее собственным словам, «так, чтобы русские меня любили». Лишь немногие тогда понимали, что тридцатидвухлетняя великая княгиня была талантливым политиком, проницательным государственным деятелем и великой актрисой, жаждавшей управлять Российской империей, и обладавшей всеми необходимыми для этого качествами.

Будущая императрица родилась 21 апреля (2 мая) 1729 года в Штеттине в семье князей Ангальт‑Цербстских. Девочку назвали София. Ее незавидная судьба дочери небольшого княжеского дома изменилась в январе 1744 года, когда императрица Елизавета начала прочесывать всю Священную Римскую империю – брачное агентство королей, – чтобы найти невесту для только что назначенного наследника, Карла Петера Ульриха, герцога Голштинского, – ее племянника и к тому же внука Петра I. В России его только что провозгласили великим князем Петром Федоровичем, и чтобы сохранить династию, ему был нужен наследник. По ряду причин – политических, династических и личных – императрица остановила свой выбор на Софии, которая была крещена в православную веру под именем Екатерины Алексеевны и вышла замуж за Петра 21 августа 1745 года. На церемонии она была в скромном платье и с ненапудренными волосами. Присутствовавшие на свадьбе отмечали, что Екатерина прекрасно говорила по‑русски и хорошо владела собой.

Екатерина быстро поняла, что Петр не подходит ни на роль ее мужа, ни на роль российского царя. Она много раз отмечала, что он был «очень ребячлив», что ему недоставало «суждения о многих вещах» и что он «не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать». Брак не стал ни счастливым, ни романтическим. Напротив, только благодаря своему сильному характеру Екатерина смогла выжить в столь сложных обстоятельствах.

Петр боялся российского двора и, судя по всему, понимал, что он не в своей стихии. Несмотря на то, что он был внуком Петра Великого, правящим герцогом Голштинским и некоторое время даже наследником не только России, но и Швеции, Петр родился под несчастливой звездой. В детстве отец отдал его на воспитание педантичному и жестокому гофмаршалу Голштинского двора, который морил ребенка голодом, бил его и заставлял часами стоять на горохе. Подростком Петр обожал парады, был полностью захвачен сначала игрой в солдатики, а затем и настоящей армейской муштрой. Недополучивший внимания и испорченный низкопоклонством Петр превратился в запутавшееся и жалкое существо, не выносившее Россию. Отдалившись от русского двора, он отчаянно цеплялся за свою веру во все немецкое и особенно прусское. Он презирал русскую религию, предпочитая лютеранство; свысока смотрел на русскую армию и боготворил Фридриха Великого [1]. Екатерина не могла не заметить, что Петру недоставало здравого смысла и деликатности, но она «выказывала ‹…› безграничную покорность императрице, отменное уважение великому князю и изыскивала со всем старанием средства приобрести расположение общества». Постепенно последняя задача стала важнее первой.

Вскоре после приезда Екатерины и без того непривлекательные черты Петра были обезображены оспой. Теперь Екатерина находила его «отвратительным», но поведение наследника престола было еще хуже его [2]. В первую брачную ночь невеста пережила унижение: муж не пришел к ней в спальню [3]. Во время сезонных перемещений двора из Летнего дворца в Зимний, из Петергофа на берегу Финского залива в Царское Село, на юг, в Москву, или на запад, в Лифляндию, великая княгиня утешалась чтением французских просветителей (с этого времени книги стали ее постоянными спутниками) и верховой ездой. Она изобрела седло особой конструкции, которое позволяло ей сидеть на лошади боком, когда за ней наблюдала императрица, и по‑мужски, когда она оставалась одна. Несмотря на то, что современной нам психологии еще не существовало, читая ее мемуары, хорошо понимаешь, что в эпоху sensibilite сексуальный подтекст этого буйного развлечения был так же очевиден, как и сейчас [4].

Чувственная и игривая Екатерина (чьи чувства, возможно, еще не пробудились до конца), оказалась запертой в стерильном, сексуально не реализованном браке с отталкивающим и ребячливым мужем, в то время как ее окружали хитроумные придворные, среди которых были самые красивые и утонченные мужчины России. Некоторые из них тут же влюбились в нее, в том числе Кирилл Разумовский, брат фаворита императрицы, и Захар Чернышев, будущий министр. Екатерина постоянно находилась под прицелом чужих взглядов. Положение становилось затруднительным: она должна была хранить верность мужу и в то же время зачать ребенка. При такой жизни Екатерина быстро пристрастилась к карточным играм, особенно к «фараону» – как и многие другие несчастные женщины из высшего общества в то время.

К началу 1750‑х годов брак превратился из неловкого в несчастный. Екатерина имела все основания, чтобы разрушить репутацию Петра, но она проявляла по отношению к мужу сочувствие и доброту, пока его поведение не поставило под угрозу само ее существование. Как бы то ни было, она не преувеличивала его отсталось и грубость: к тому моменту их брак так и не стал реальностью. Возможно, у Петра был тот же физический недостаток, что и у Людовика XVI. Очевидно, что он был недоразвит, самодоволен и невежественен [5]. Такой брак охладил бы чувства любой женщины. Екатерина была вынуждена проводить ночи в одиночестве, пока ее тщедушный муж играл в кукол и в солдатиков или терзал поблизости от нее скрипку. Он держал в ее комнате собак и часами заставлял ее стоять с мушкетом в карауле [6].

Ее кокетство не заходило слишком далеко, пока не появился Сергей Салтыков, двадцатишестилетний отпрыск старого московского рода. Екатерина называет его «прекрасным, как рассвет», но если читать между строк, можно понять, что это был обычный дамский угодник. Екатерина влюбилась. Вероятно, он был ее первым любовником. Удивительно, но этого потребовала высочайшая воля: императрица Елизавета Петровна желала иметь наследника, и неважно, кто будет его отцом [7].

После первого выкидыша Екатерина снова забеременела. Ребенок, наследник престола Павел Петрович, родился 20 сентября 1754 года. Императрица тут же забрала его от матери. Екатерина осталась «одна на родильной постели» в слезах, «всеми покинута», и еще много часов пролежала на мокрых и грязных простынях: «даже не посылали осведомиться обо мне», – писала она [8]. Она успокаивала себя чтением «О духе законов» Монтескье и «Анналов» Тацита. Салтыкова отослали от двора.

Кто был отцом будущего императора Павла Первого, от которого пошла вся остальная династия Романовых вплоть до Николая Второго? Был это Салтыков или Петр? Заявления Екатерины о том, что их брак не был консумирован, могут быть лживыми: она имела все основания унижать мужа, а позднее даже предполагала лишить Павла права наследовать престол. Павел вырос некрасивым и курносым, в то время как Салтыков, которого называли «le beau Serge», «прекрасный Сергей», славился своей красотой. Впрочем, Екатерина лукаво отмечала, что брат Салтыкова был нехорош собой. Вероятность того, что настоящим отцом был Салтыков, велика.

Можно пожалеть Петра, который совершенно не разбирался в ядовитых тонкостях дворцовых интриг, но любить этого тщеславного злобного пьяницу было невозможно. Однажды Екатерина нашла в покоях Петра огромную повешенную крысу. Когда она спросила, в чем дело, он ответил, что грызун был уличен в военном преступлении и заслуживал строжайшего наказания по законам военного времени. Его «преступление» заключалось в том, что он забрался в картонную крепость Петра и съел двух сделанных из крахмала двух часовых. В другой раз великий князь устроил в присутствии Екатерины истерику и сказал ей, что всегда знал, что Россия погубит его [9].

В своих «Записках» Екатерина пишет, что она, невинная молодая мать, начала задумываться о будущем, только когда откровенная глупость мужа начала угрожать ей и Павлу. Она утверждает, что ее восхождение на трон было почти что предопределено свыше. Это было вовсе не так – Екатерина в течение всех 1750‑х годов планировала захватить власть с помощью с различных заговорщиков, от канцлера императрицы до английского посланника. Когда здоровье Елизаветы стало ухудшаться, а Петр запил, Европа вплотную приблизилась к Семилетней войне, а струны российской внутренней и внешней политики натянулись, Екатерина бросила все свои силы на то, чтобы выжить – и подняться на самый верх.

Теперь, когда она подарила стране наследника, ее домашняя жизнь стала свободнее. Она начала наслаждаться своим положением красивой женщины при дворе, где все было пропитано любовными интригами. Вот что она сама об этом пишет:

«Я только что сказала о том, что я нравилась, следовательно, половина пути к искушению была уже налицо, и в подобном случае от сущности человеческой природы зависит, чтобы не было недостатка и в другой, ибо искушать и быть искушаемым очень близко одно к другому, и, несмотря на самые лучшие правила морали, запечатленные в голове, когда в них вмешивается чувствительность, как только она проявится, оказываешься уже бесконечно дальше, чем думаешь…» [10]

В 1755 году на балу, во дворце великого князя, находившемся неподалеку от Петергофа, в Ораниенбауме, Екатерина встретила двадцатитрехлетнего поляка Станислава Понятовского – секретаря нового английского посланника [11]. Понятовский был представителем могущественной пророссийской польской партии, сформировавшейся вокруг его дядьев, братьев Чарторыйских, и их родственников, известных также как «фамилия». Но помимо этого он был воплощением идеала культурного светского молодого человека эпохи Просвещения с налетом романтического меланхолического идеализма. Они с Екатериной влюбились друг в друга [12]. Это был первый роман, в котором Екатерина почувствовала себя любимой.

Столкновения между британцами и французами в верховьях реки Огайо повлекли за собой события, приведшие к Семилетней войне, география которой простиралась от Рейна до Ганга и от Монреаля до Берлина. Россия вмешалась в войну, потому что Елизавета ненавидела новых властителей Пруссии и Фридриха Великого, чьи шутки о ее необузданной чувственности выводили ее из себя. В этом грандиозном дипломатическом танце остальные действующие лица внезапно поменяли своих союзников, что привело к концу «старой системы» и получило название «дипломатической революции». Когда в августе 1756 года музыка перестала играть, Россия в союзе с Австрией и Францией вступила в войну с Пруссией, получавшей финансирование от Англии (при этом Россия не вступала в войну с Англией). В 1757 году российская армия вошла в Восточную Пруссию. Война отравила политические устремления двора и разрушила любовную связь Екатерины и Понятовского, который, конечно, принадлежал к английскому лагерю и в итоге вынужден был уехать. Екатерина была беременна от Понятовского, их дочь – Анна Петровна – родилась в декабре 1757 года. Как и Павла до этого, Елизавета отняла дочь у матери и воспитывала ее сама [13].

Екатерина приближалась к самом опасному кризису в своей жизни великой княгини. После победы над Пруссией 19/30 августа 1757 года в битве при Гросс‑Ягерсдорфе фельдмаршал Апраксин, с которым Екатерина дружила, узнал, что Елизавета заболела. Он позволил прусской армии отступить и отвел свои армии, вероятно, сочтя, что императрица скоро умрет и Петр III заключит мир со своим кумиром Фридрихом Великим. Императрица не умерла и, как и большинство тиранов, оказалась весьма чувствительна к своей смертности. Во время войны она воспринимала подобные мысли как мятежные. Проанглийская партия была уничтожена, а Екатерина оказалась под серьезным подозрением, особенно когда испуганный муж не стал ее поддерживать. Великая княгиня осталась в одиночестве, и ей грозила настоящая опасность. Она сожгла все свои бумаги, выждала момент, а затем разыграла свою партию с потрясающим хладнокровием и мастерством [14].

Екатерина спровоцировала открытый конфликт: она рассказывает в своих «Записках», как 13 апреля 1758 года, воспользовавшись хорошим отношением Елизаветы к себе и ее растущей неприязнью к собственному племяннику, потребовала, чтобы ее отправили домой к матери. Императрица решила допросить Екатерину самостоятельно. Как в византийской драме, Екатерина защищала себя в суде перед императрицей, в то время как Петр бормотал обвинения. Она воспользовалась своим очарованием, разыграла неподдельное возмущение и, как всегда, обезоружила императрицу словами о своей любви и благодарности. Отпуская ее, Елизавета шепнула: «Мне надо будет многое вам еще сказать…» [15]. Екатерина поняла, что победила, и с радостью услышала от прислуги, что Елизавета с отвращением назвала своего племянника «чудовищем» [16]. Когда конфликт улегся, Екатерина и Петр продолжили довольно мирное сосуществование. Петр взял в любовницы известную своей непримечательной внешностью Елизавету Воронцову, племянницу канцлера, поэтому ему не претила связь Екатерины с Понятовским, который ненадолго вернулся в Россию. Однако позже Станиславу, несмотря на свою любовь к Екатерине, пришлось уехать, и она снова осталась в одиночестве.

Через два года Екатерина заметила Григория Орлова, поручика Измайловского полка, который, отличившись в битве с пруссаками при Цорндорфе и получив в ней три шрама, вернулся в Петербург, сопровождая прусского аристократа‑военнопленного, графа Шверина. Петр, восхищавшийся всем прусским, с восторгом подружился со Швериным. Вероятно, так Екатерина и познакомилась с Орловым, хотя легенда гласит, что она впервые увидела его из своего окна стоявшим на часах.

Григорий Григорьевич Орлов был красив, высок и одарен, как писал английский дипломат, «самой счастливой наружностью и умением держать себя» [17]. Орлов был из семьи гигантов[16] – все пятеро братьев были одинаково гаргантюанских размеров [18]. Говорили, что у него было ангельское лицо, но к тому же он был веселым шумным солдатом, из тех, кого все любят: «он был прост и прямолинеен, без притворства, учтив, популярен, добродушен и честен. Он никогда никому не делал зла» [19] – и обладал огромной силой [20]. Когда пятнадцать лет спустя Орлов посетил Лондон, Гораций Уолпол так описал его обаяние: «Орлов Великий, или, точнее, Большой, здесь ‹…› Он танцует, как гигант, и ухаживает, как исполин».[17] [21]

Орлов был сыном провинциального губернатора и не принадлежал к высшей знати. Он вел свой род от стрельца, которого Петр Великий приказал обезглавить. Когда пришла его пора умирать, дед Орлова взошел на эшафот и пнул лежавшую на его пути голову предыдущего казненного. Петр так был восхищен его самообладанием, что помиловал смертника. Орлов не был умен – «очень красив, – писал о нем французский посланник Бретейль своему министру Шуазелю в Париж, – но ‹…› очень глуп». Вернувшись в Россию в 1759 году, Орлов получил должность адъютанта графа Петра Шувалова – генерала‑фельдмаршала, главы русского правительства и двоюродного брата патрона Московского университета. Вскоре Орлов соблазнил любовницу Шувалова, княгиню Елену Куракину. К счастью для Орлова, Шувалов умер, не успев ему отомстить.

В начале 1761 года Екатерина и Орлов встретились и полюбили друг друга. Понятовский был утонченным и искренним, а Григорий Орлов – воплощением силы и мощи, обладал медвежьим добродушием и, что намного важнее, представлял политическую силу, которая скоро должна была понадобиться. Уже в 1749 году Екатерина могла предложить своему мужу поддержку преданных ей гвардейцев. Теперь же за ней стояли братья Орловы и их соратники. Самым могущественным и беспощадным из них был Алексей, брат Григория. Несмотря на шрам на лице, он очень походил на Григория, но отличался «грубой силой и бессердечностью», что сделало Орловых невероятно полезными в 1761 году [22].

Орлов и его друзья‑гвардейцы обсуждали множество смелых, но вероятно довольно расплывчатых планов по возведению Екатерины на престол к концу 1761 года. Как именно развивались события, до конца непонятно, но примерно тогда же молодой Потёмкин впервые познакомился с Орловыми. Один источник утверждает, что Григория Орлова привлекла репутация Потёмкина как очень умного человека, но у них были и другие общие интересы – оба были известны как успешные ловеласы и азартные игроки. Они не были друзьями, но вращались в одних и тех же кругах [23].

Екатерине были нужны такие соратники. В последние месяцы жизни Елизаветы она не питала иллюзий относительно великого князя Петра, который открыто говорил о том, чтобы развестись с Екатериной, жениться на своей любовнице Воронцовой и порвать с союзниками ради спасения своего кумира Фридриха Прусского. Петр представлял опасность для Екатерины, ее сына, страны и самого себя. Она ясно видела, что ей приходится выбирать: «во‑первых, делить участь Его Императорского Высочества, как она может сложиться; во‑вторых, подвергаться ежечасно тому, что ему угодно будет затеять за или против меня; в‑третьих, избрать путь, независимый от всяких событий. Но, говоря яснее, дело шло о том, чтобы погибнуть с ним или через него или же спасать себя, детей и, может быть, государство от той гибели, опасность которой заставляли предвидеть все нравственные и физические качества этого государя».

Как раз в это время Елизавета начала угасать, и Екатерине нужно было быть готовой к тому, что спасти себя «от гибели» и, возможно, возглавить переворот, – великая княгиня поняла, что беременна от Григория Орлова. Она тщательно скрывала свое положение, но на время вышла из политической гонки.

В четыре часа дня 25 декабря 1761 года пятидесятилетняя императрица Елизавета ощутила такую слабость, что не могла даже харкать кровью. Она просто лежала, корчась, на своей постели в недостроенном барочном Зимнем дворце в Санкт‑Петербурге, дыхание ее стало медленным и хриплым, конечности отекли и распухли. Вокруг нее столпились придворные, полные надежд и страхов и не знавшие, что им принесет смерть императрицы. Смерть правителя в то время носила еще более публичный характер, чем рождение наследника: это было официальное событие со своим этикетом, потому что передача престола наследнику была передачей священной власти. Запах пота, рвоты, фекалий и мочи наверняка перебивал сладкий аромат свечей, духов дам и перегара мужчин. Духовник Елизаветы молился, но она уже не могла повторять за ним [24].

Трон переходил к тщедушному, рябому, тридцатичетырехлетнему великому князю Петру, совершенно ничего не знавшему о русской культуре и народе, и вряд ли хоть кто‑то этому радовался. Придворные втайне уже опасались Петра и возлагали надежды на Екатерину. Многие вельможи знали, что наследник явно не подходил для своей новой роли. Им было необходимо все правильно рассчитать, чтобы обезопасить свою карьеру и семьи, но ключом к выживанию оказывались молчание, терпение и бдительность.

Гвардейцы стояли в карауле у дворца на пронизывающем холоде, напряженно наблюдая за тем, как проходила смена власти, и гордясь собственной ролью в возведении на трон и низвержении монархов. Немедленных действий хотели в основном те горячие головы, которые собрались вокруг Орловых, включая Потёмкина. Однако об отношениях Екатерины с Орловым и особенно о тщательно скрываемой беременности великой княгини (а она была на шестом месяце) знали только самые приближенные. Даже частным лицам было сложно сохранять в тайне свою беременность, не говоря уж о княжнах из царского рода. Екатерина умудрилась скрывать ее даже у смертного одра умиравшей императрицы, где было множество людей.

Два бывших фаворита Елизаветы, добродушный и атлетично сложенный казак Алексей Разумовский – певчий церковного хора, ставший графом, – и красивый круглолицый Иван Шувалов, университетский патрон Потёмкина, всего тридцати четырех лет от роду, смотрели на умирвшую с любовью и тоской. Князь Никита Трубецкой – похожий на быка генерал‑прокурор Сената – представлял древнейшую российскую аристократию. Наследника, великого князя Петра, видно не было. Он пил со своими немецкими приятелями, совершенно не считаясь с правилами приличия и такта, чем вызывал всеобщую ненависть. Но его жена Екатерина, которая императрицу одновременно и любила, и ненавидела, оставалась рядом с умиравшей и, обливаясь слезами, не спала в течение двух ночей.

Екатерина была настоящим олицетворением заботы и внимания к умиравшей тетке‑императрице. Кто из восхищавшихся ее искренними слезами, мог догадаться, что всего несколько лет назад она ехидно цитировала слова Понятовского о Елизавете: «Ох уж эта колода! Она истощает наше терпение! Скорей бы она умерла!» Шуваловы, принимавшие активное участие в дворцовых интригах, уже предлагали Екатерине изменить порядок престолонаследия в ее пользу и в пользу ее сына‑младенца, великого князя Павла, но тщетно. Все интриганы потерпели крах и отошли в сторону. Выжила только Екатерина, и она все больше приближалась к трону [25].

Императрица затихла, стало понятно, что она умирает. Вызвали великого князя. Он тут же явился. Как только больная отошла, придворные склонили колени перед Петром Третьим. Он быстро вышел и направился прямиком в Совет, чтобы принять бразды правления. По словам Екатерины он приказал ей оставаться подле усопшей до его дальнейших указаний [26]. Фрейлины Елизаветы уже сгрудились вокруг тела, чтобы прибрать его, вытереть пот с шеи и лба, нарумянить щеки покойной и в последний раз закрыть ее ярко‑голубые глаза.

Все рыдали: несмотря на сластолюбие и жестокость Елизаветы, ее любили. Она многое сделала, чтобы вернуть России статус великой европейской державы, в котором страну оставил ее отец. Разумовский поспешил в свои покои, чтобы оплакать потерю. Ивана Шувалова одолели «ипохондрические мысли», и он чувствовал себя беспомощно. Отважный генерал‑прокурор открыл двери в приемную и объявил, не сдерживая слез, катящихся по его старому лицу: «Ее Императорское Величество уснула с миром, Храни Господь нашего Всемилостевейшего правителя, императора Петра Третьего». Имя нового правителя вызвало ропот, но пока что «весь двор наполнился плачем и стенанием» [27]. «Несмотря на обычное торжество праздника, Петербург встретил это событие печально; на каждом лице отразилось чувство уныния. ‹…› вид солдат был угрюмый и несамодовольный; по рядам пробегал глухой, сдавленный ропот» [28].

В семь часов вечера сенаторы, генералы и придворные присягнули на верность Петру III и пропели «Тебе Бога хвалим». Пока митрополит Новгородский торжественно обращался к новому императору с наставлением, Петр III, который обезумел от счастья и не скрывал этого, вел себя возмутительно и «валял дурака» [29]. Позже 150 первых дворян империи приветствовали новую эпоху, собравшись на ужин в галерее, всего в трех комнатах от спальни покойной императрицы.

Екатерина сыграла свою роль женщины, проникнутой sensibilité и хладнокровного политика. Она оплакивала императрицу и провела у ее тела три последующих дня. Можно предполагать, что к тому времени в перегретой комнате уже стояло зловоние [30].

На войне русские войска только что заняли прусскую крепость Кольберг и оккупировали Восточную Пруссию, а другие части армии продвигались в глубь Силезии вместе с союзными австрийцами. Падение Фридриха Великого было неизбежно. Дорога на Берлин оказалась свободной. Только чудо могло спасти монарха, и этим чудом стала смерть Елизаветы. Петр приказал немедленно остановить наступление и начал мирные переговоры с королем Пруссии, который не мог поверить своему счастью. Фридрих был готов отдать России Восточную Пруссию, но даже этого не потребовалось.[18] Вместо этого Петр готовился начать собственную войну против Дании, чтобы отобрать у нее Шлезвиг и вернуть его Голштинии.

На похоронах Елизаветы 25 января 1762 года пребывавший в прекрасном настроении император Петр III придумал игру, чтобы день проходил не так скучно: он шел позади катафалка, давал ему отъехать на десять метров, а затем бегом догонял, таща за собой пожилых придворных, которые несли его траурный шлейф. «Слух о недостойном поведении императора распространился мгновенно».

Разумеется, критики обратили взоры к его жене. В момент смерти Елизаветы Екатерина получила сообщение от гвардейца, князя Кирилла Дашкова: «Повели, мы тебя взведем на престол». Дашков был одним из членов кружка гвардейцев, в который в том числе входили и герои Семилетней войны, включая братьев Орловых. Но беременная Екатерина не была готова. Во все‑таки произошедшем екатерининском перевороте удивительно не то, что он оказался успешным – любой заговор зависит от воли случая, – но то, что он мог свершиться и за полгода до этого. Екатерине удалось предотвратить его стремительное развитие до тех пор, пока она не оправилась от родов.

Сам император, не подозревая об этом, предрешил как время, так и энергичность переворота. За свое недолгое правление Петр умудрился восстановить против себя почти всех значимых представителей российской политической сцены. Впрочем, его решения не были варварскими, хотя часто оказывались неблагоразумными. 21 февраля 1762 года он упразднил страшную Тайную канцелярию, хотя часть ее выжила и стала называться Тайной экспедицией при Сенате. Тремя днями раньше император провозгласил манифест о вольности дворянства, освобождавший дворян от введенной Петром Великим обязательной военной службы.

Эти меры должны были завоевать Петру популярность, но другие его действия выглядели так, будто специально были направлены против важнейших интересов России. Особенно это сказалось на армии: за годы Семилетней войны она победила Фридриха Великого, захватила Берлин и привела огромную и могущественную военную машину Пруссии на край гибели. А теперь Петр III не только заключил мир с Пруссией, но и договорился прислать на помощь Фридриху войска, которые до этого помогали австрийцам. Ситуация усугубилась тем, что 24 мая Петр от имени Голштинии объявил ультиматум Дании, что должно было привести к войне, совершенно не связанной с интересами России. Он решил лично командовать войсками.

Петр издевательски называл гвардейцев «янычарами» – турецкими пехотинцами, которые сажали на трон и свергали османских султанов. Он решил распустить часть гвардейских полков [31]. Это усилило оппозиционные настроения среди гвардейцев. Вахмистр гвардии Потёмкин, уже немного знакомый с Орловыми, захотел участвовать в заговоре. Вот как это произошло. Один из «орловцев», капитан Преображенского полка, пригласил университетского друга Потёмкина, Дмитрия Бабарыкина, «вступить в кружок». Бабарыкин отказался – ему не нравилась их «дикая жизнь» и связь Григория Орлова с Екатериной. Но он поделился своим отвращением с университетским товарищем. Потёмкин «тут же» потребовал, чтобы Бабарыкин представил его капитану Преображенского полка. Он незамедлительно присоединился к заговорщикам [32]. Первое же известное историкам действие Потёмкина как политика показывает его проницательным, бесстрашным, целеустремленным и способным действовать, исходя из своей интуиции. Для молодого провинциала быть в такое время гвардейцем оказалось чрезвычайной удачей.

Тем временем Петр назначал своих голштинских родственников на высочайшие должности в стране. Дядя Петра (и Екатерины) Георг Людвиг Гольштейн‑Готторпский стал членом Совета, полковником лейб‑гвардии Конного полка и фельдмаршалом. Когда‑то, еще до отъезда молодой Екатерины в Россию, Георг Людвиг ухаживал за ней. По случайному совпадению, когда 21 марта принц прибыл из Голштинии, его адъютантом назначили вахмистра Потёмкина [33]. Потёмкин не стеснялся продвигать сам себя по службе: теперь он получил возможность снабжать заговорщиков информацией. Принц Георг Людвиг заметил, что Потёмкин был великолепным наездником, и назначил его сержантом гвардии. Другой голштинский принц стал генералом‑губернатором Санкт‑Петербурга и командующим всеми российскими войсками в Балтийском регионе.

Согласие на секуляризацию большой части земель Православной церкви дала еще императрица Елизавета, но соответствующий указ в начале своего правления, 21 марта, подписал уже Петр [34]. Его дурачество и проявление явного неуважения на похоронах Елизаветы показывали не только недостаток воспитания, но и презрение к православию. Эти действия возмущали армию, беспокоили гвардейцев, оскорбляли верующих и сводили на нет победы в Семилетней войне.

Недовольство в Петербурге было настолько сильным, что Фридрих Великий, которому безрассудство Петра было больше всего на руку, боялся, что императора свергнут, если тот оставит Россию и отправится командовать датским походом [35]. Злить армию и раздражать Церковь было безрассудно, но выводить из себя гвардейцев – откровенно глупо, а делать все вместе – просто самоубийственно. Однако переворот, не произошедший из‑за беременности Екатерины в момент смерти Елизаветы, не мог совершиться без руководителя. Петр знал, что на трон есть три потенциальных претендента. Царь, вероятно, собирался убрать одного за другим своих конкурентов, но оказался как всегда слишком неуклюжим и медлительным.

Десятого апреля 1762 года Екатерина родила Григорию Орлову сына, которого назвали Алексеем Григорьевичем Бобринским. Он стал третьим ребенком Екатерины. Даже спустя четыре месяца после воцарения Петра лишь небольшой кружок гвардейцев знал о связи Екатерины и Орлова – не подозревала об этом даже ее подруга, княгиня Екатерина Дашкова, сыгравшая большую роль в заговоре и бывшая женой одного из поддерживавших Екатерину гвардейцев. Петр вел себя так, будто он ни о чем не подозревал. Это помогает понять, почему заговор не был раскрыт. Петра никто не информировал. Он не был в состоянии использовать те секретные силы, которые так нужны диктаторам [36].

Екатерина оправилась после родов в начале мая, но все еще колебалась. Не перестававший пить император все чаще говорил, что он с ней разведется и женится на своей любовнице Елизавете Воронцовой. Это заставило Екатерину решиться. В своем письме Понятовскому от 2 августа 1762 года она признается, что переворот зрел уже полгода. Теперь он стал реальностью [37].

«Законным» наследником Петра была не жена, а сын, великий князь Павел, которому недавно исполнилось шесть лет: многие присоединились к заговору в надежде, что именно он станет императором, а мать – регентом. Ходили слухи, что император хотел заставить Салтыкова признаться, что он – настоящий отец Павла, и тогда Петр смог бы развестись с Екатериной и основать новую династию с Воронцовой.

Все забыли, что в России был другой император: Иван VI, заживо погребенный в недрах Шлиссельбургской крепости к востоку от Петербурга на берегу Ладожского озера. Елизавета свергла Ивана в 1741 году еще ребенком, но теперь ему было около двадцати. Петр проведал забытого царя в его сыром подземелье и обнаружил, что тот не в своем уме – хотя его ответы звучали вполне разумно. «Кто ты?» – спросил император Петр. «Я император», – ответил Иван. Когда Петр спросил, почему его собеседник так в этом уверен, тот ответил, что ему об этом сообщили Дева Мария и ангелы. Петр пожаловал ему халат. Иван надел его с удовольствием и забегал по подземелью «как дикарь, которого одели в первый раз». Разумеется, Петр был очень рад, что хотя бы один потенциальный соперник никогда не сможет оказаться на троне [38].

Петр сам стал причиной того, что небольшие группки заговорщиков‑гвардейцев превратились в смертельную для него коалицию. Двадцать первого мая он заявил, что покинет Петербур и во главе армии отправится в Данию. Пока войска готовились к выступлению на Запад, император покинул столицу и отправился в свой любимый летний дворец в Ораниенбауме возле Петергофа, собираясь оттуда начать войну. Многие солдаты не желали участвовать в этой непопулярной кампании.

За несколько недель до этого Петр сам поспособствовал своему свержению. В конце апреля император устроил банкет, отмечая мир с Пруссией. Как обычно, он был пьян. Он предложил тост за императорскую семью, имея в виду себя и своих голштинских дядьев. Екатерина не встала. Петр заметил это и закричал на нее, спрашивая, почему она не встала и не выпила. Когда та ответила, что тоже является членом императорской семьи, император закричал: «Дура!» Придворные и дипломаты застыли в молчании. Екатерина покраснела и расплакалась, но быстро взяла себя в руки.

Говорят, что тем вечером Петр приказал своему адъютанту арестовать Екатерину и отправить ее в монастырь – в лучшем случае. Адъютант поспешил к принцу Георгу Людвигу Голштинскому, который понял безрассудство подобного шага. Дядя Петра, чьим слугой был Потёмкин, убедил его отменить этот приказ.

Под угрозой оказалась не только политическая карьера Екатерины, но и сама ее жизнь и жизнь ее детей. Ей пришлось защищаться. Следующие три недели Орловы и их подчиненные, включая Потёмкина, лихорадочно готовили гвардейцев к бунту [39].

 

План заключался в том, чтобы арестовать Петра на пути из Ораниенбаума за глупую идею войны против Дании и заключить его в неприступной Шлиссельбургской крепости вместе с сумасшедшим царем Иваном VI. Согласно рассказу Екатерины, к бунту были готовы тридцать или сорок офицеров и около 10 000 солдат [40]. Трое главных заговорщиков объединили свои усилия, но до последних дней почти ничего не знали об участии друг друга в заговоре. Вся связь шла через Екатерину. Смешно, но каждый из троих думал, что именно он и только он возвел Екатерину на трон.

Орлов и его гвардейцы, включая Потёмкина, были главными организаторами и силой бунта. В каждом полку имелись преданные офицеры. Потёмкин должен был подготовить конногвардейцев [41]. Однако оставшиеся две группы также были важны не только для успеха заговорщиков, но и для того, чтобы Екатерина смогла удержать власть.

Екатерина Дашкова, урожденная Воронцова, была уверена в том, что именно она обеспечила возможность переворота. Эта невысокая, стройная и бойкая девятнадцатилетняя женщина, жена гвардейца – сторонника Екатерины, считала себя Макиавелли в юбке. Она была необходима для связей с высшей аристократией: императрица Елизавета и великий князь Петр были ее крестными. Дашкова плоть от плоти крошечного мирка придворных, где все приходились друг другу родственниками, была не только племянницей как канцлера Петра III – Михаила Воронцова, так и воспитателя великого князя Павла, Никиты Панина, который впоследствии был руководителем внешней политики Екатерины, но еще и родной сестрой «некрасивой и глупой» любовницы императора [42]. Дашковой была отвратительна связь ее сестры и императора. Это яркий пример того, что семейные связи не всегда определяют политическую принадлежность: Воронцовы были у власти, но Воронцова участвовала в заговоре, призванном их свергнуть. «Политика с самых ранних лет особенно интересовала меня», – пишет она в своих хвастливых и недостоверных записках, которые вместе с мемуарами Екатерины представляют собой наилучшее свидетельство эпохи [43].