Глава восьмая. Декабрь. Все еще пятница.

 

 

КОМАНДА В СБОРЕ

 

К назначенному времени никто, разумеется, без опоздания не пришел.

Первыми -- опоздав всего на десять минут -- явились: Маришка, нагружен-

ная кошелками со съестным, и Костя-Вельзевул с двумя бутылками "Кристал-

ла". В квартире, однако, никого не оказалось, и, поцеловавши замочную

скважину, они привычно расположились на лестничной площадке у мусоропро-

вода и выкурили по сигаретке. Разговаривали, главным образом, о предвы-

борных скандалах, а также о странном поведении доллара. Электоральные

предпочтения у них не совпадали. Маришка намеревалась голосовать за

Интеллигента, а Костя считал Интеллигента занудой, рохлей и треплом. Он

был -- за Генерала. По Скалозубу соскучился, сказала ему Маришка с

сердцем. "Он в две шеренги вас построит, а пикните, так мигом успоко-

ит"... Ну и давно пора, возражал непримиримый Костя. И в две шеренги нас

всех давно пора, и успокоить не мешало бы. Растявкались, понимаешь.

Моськи... Длинный, тощий, весь из углов, локтей, рычагов и шарниров, в

своем вечно-зеленом пальто до пят, -- он был похож не столько на

Вельзевула, сколько на Дуремара. Да он и был, в определенном смысле,

Дуремар. Только Дуремар любил пиявок, а Костя -- вообще всех малых сих.

Без какого-либо исключения. (Пиявок он тоже любил. А они -- его.) Но

больше всего он любил (обожал, уважал, ценил, всячески воспевал, только

что не лобзал) членистоногих. Например -- тараканов. Он часто и с

удовольствием повторял: "Каждый отдельный человек умнее таракана, это

верно, но каждая человеческая толпа безмерно глупее любой стаи тарака-

нов".

Богдан (он же Благоносец) присоединился к ним в самый разгар

электорально-энтомологической дискуссии на тему "Возможны ли выборы у

тараканов, а если да, то как это должно выглядеть?". Он кивнул

Вельзевулу, приложился губами к теплой Маришкиной ручке, пахнущей сладко

и уютно, как домашняя пастила, и, прервав поток Костиных разглагольство-

ваний, на всякий случай представил своего спутника: "Вова. Опекуемый",

-- поскольку абсолютно не помнил, с кем из дедов он своего опекуемого

уже знакомил, а с кем еще нет.

Как и следовало ожидать (Богдан уже успел к этому привыкнуть),

опекуемый Вова произвел на присутствующих свое обычное впечатление.

Разыгралась сцена. Опекуемый Вова неуклюже раскланивается, и огромная

серо-белого меха шапка тут же съезжает ему на глаза. Он поправляет шапку

судорожным движением толстой как полено руки -- разумеется, именно той

самой руки, в которой держит он полиэтиленовый пакет с бутылками, -- и

бутылки крякают в пакете, да так опасно, что Костя, рассыпая искры из

сигареты, дергается было их спасать, но, слава богу, все обходится

благополучно. Все напряженно улыбаются, Маришка произносит нежнейшим из

своих голосков: "Да мы ведь знакомы уже... Вовочка, хотите жвачку?",

Костя же Вельзевул (для него все это в новинку) молчит, и ясно, что

внешность (равно как и манеры) опекуемого Вовы продрали его до самых

печенок.

(...Даун. Абсолютный беспримесный даун. Гигантские нелепые ножищи,

отвислая жопа, как у старого бегемота, унылые, всегда безнадежно

опущенные плечи, ручищи-лапищи... И жирное белое лицо с раскосыми

глазами -- вечно полуоткрытый рот и стеариновые щеки, налитые молодым

салом. И постоянный около него тяжелый дух, словно от лошади. И бабий

невнятный голосок. И мучительное неумение связывать слова... И фантасти-

ческая неуклюжесть движений... Образцово-показательная уродливая жертва

беспощадно-равнодушной трисомии по двадцать первой хромосоме... И сум-

рачный, бесценный, жестокий дар -- глубоко-глубоко под этой тошнотворной

оболочкой, на самом дне странной его души.)

-- Можешь благополучно успокоится, -- сказал Богдан, глядя на

Вельзевула с усмешкой. -- Вова абсолютно безопасен. Он даже полезен

иногда. Вова, как у дяди Кости со здоровьем?

-- Камни! -- тут же откликнулся дядя Костя. Он не любил терять

инициативы и никогда не терял. -- Камни, а под камнями -- рачок.

И поскольку Вова ничуть на это не отреагировал и смотрелся как

человек, смутно представляющий себе, о чем здесь идет речь и вообще

какое нынче число, Костя тут же принялся пересказывать свой разговор с

последней любимой девушкой. (Диалог типа: "Кто такой Брэдбери?" --

"Психиатр". -- "???!!!" -- "Ну знаю, знаю, писатель..." -- "И что же он

написал?" -- "Записки сумасшедшего"...)

-- Нет, -- сказал Вова неожиданно. Он, оказывается, не слушал про

Брэдбери и смотрел он только на Богдана. -- Ничего этого нет. Но будет

грипп. Завтра.

Костя замолчал на полуслове.

-- Вот видишь, -- сказал Богдан, с удовольствием наблюдая за быстро

изменяющимся спектром Вельзевуловой мимики. -- А ты боялся.

-- Костя! -- сказала Маришка, немедленно встревожившись. -- Значит,

ты сейчас бациллоноситель? Кошмар! -- Она порылась в обширной своей

сумке и, как фокусник кролика, извлекла оттуда длинную марлевую повязку.

-- Надень.

-- Еще чего! -- возмутился Костя.

-- Надень немедленно!

Тут лязгнула дверь лифта, и появился наконец хозяин -- в роскошной

черной хромовой куртке, мрачный как туча и неприветливый, как таможенный

инспектор. Он глянул полуприкрытыми своими тяжелыми глазами на собравшу-

юся компанию, посмотрел на часы и проговорил неразборчиво: "Ну все, все.

Пошли в дом..." И все послушно побрели к нему в дом.

В маленькой прихожей возникла обычная толкотня и суета, все мужики

двинулись галантно принимать у Маришки дубленку, а Вова, опекуемый, снял

с себя титаническую шапку сам и стоял с нею посреди суеты, всем мешая и

не умея ничего полезного предпринять. И не успели они все толком

разоблачить себя, как зазвенел дверной звонок и запоздалый гость пошел

косяком.

Андрей-Страхоборец объявился, безукоризненно точный в движениях

души и тела, и вообще безукоризненный, как человек коммунистического

будущего (или -- аристократического прошлого, если вам будет угодно). Он

расцеловался с Маришкой, прочим сделал ручкой и тут же рассказал

свежайший анекдот про хакера и его ДНК. Тенгиз, едва дождавшись

окончания анекдота, буркнул ему: "Встречался?" -- и Страхоборец, глядя в

упор ясными глазами, откликнулся почему-то на мове: "А як же ж!" -- у

них, как всегда, были свои дела, впрочем, сегодня можно было без труда

догадаться, какие именно.

А тут и виновник торжества прибыл (несчастный, весь словно в

лихорадке, непрерывно улыбающийся, как раз и навсегда заведенная игрушка)

-- Вадим Христофоров-Кавказский, он же -- Резалтинг-Форс, мученик своего

таланта, а с ним и "временно его сопровождающий" Матвей, озабоченный,

безобразно плохо выбритый и даже, кажется, сутулый более обыкновенного.

Увидевши эту парочку, Богдан внутренне поджался, но, видимо, только он

один. Остальные принялись, наоборот, шуметь, галдеть и суетиться еще

больше, хотя это у них, безусловно, тоже была лишь реакция на ту же

парочку, только другая, более истерическая.

В гостиной, всю середину которой занимал старинный стол, как всегда

покрытый тяжелой скатертью, было по обыкновению сумрачно, почти темно

(только уличный оранжевый фонарь за полузадернутыми шторами на обоих

окнах), а когда кто-то включил самодельную люстру, похожую на космичес-

кую станцию отдаленного будущего, на стенах возникли, загорелись,

затлели картины: черно-красный шемякинский герцог Альба уставился на

гостей с ледяною неприязнью, и повеяло привычной тоскливой скукой с

желто-синей улицы из "Прогулок двадцать первого века" Игоря Тюльпанова,

и маленький Иуда сгорбился пред ликом гигантского Христа на большом

полотне, где прочие одиннадцать апостолов спали расслабленно и безмятеж-

но, синевато-зеленые, блеклые, похожие на протухающие куриные тушки...

Разбирался ли Тенгиз в живописи, это был вопрос спорный, но подбор

картин у него имел место, безусловно, своеобразный -- на свежего

человека эта маленькая галерея действовала оглушающе, а человек привыч-

ный, едва только бросив рассеянный взор, сразу же понимал вдруг, что

опять кое-чего не заметил здесь раньше и опять чего-то недопонял...

К Вельзевулу все это рефлексирование отнюдь не относилось: похожий

в своей марлевой повязке на хирурга перед решающей операцией, он тут же

кинулся за Маришкой на кухню, а вот опекуемый Вова -- тот да, тот --

остолбенел. Юноша не приучен был к такому искусству. Впрочем, вряд ли он

приучен был хоть к какому-нибудь искусству. У него папа был потомствен-

ный алкоголик, а мама -- владелица трех овощных магазинов, крутая бабища

из породы несгибаемых русских кариатид, сиречь атлантов женского полу...

...Стоящий по всей квартире галдеж вдруг усилился: прибыл Юрочка-

Полиграф, румяный, рослый, толстощекий, с веселыми усиками щеточкой.

"Полундра! -- раздавалось ему навстречу. -- Ахтунг-ахтунг, ас Костомаров

в воздухе!.. Водки ему, срочно! Пока не поздно, водки, умоляю..." И уже

несли из кухни стакан водки, и несчастный Костомаров уже послушно

принимал его и бестрепетно поглощал, проливая алмазную влагу на кашне и

на обшлага полуснятого с плеч пальто.

-- Выглохтал? Слава богу! Теперь хоть можно разговаривать по-чело-

вечески...

-- Слушай, Юрка, только честно: а сэнсей как -- тоже врет? Ну хоть

иногда?

-- Да все врут, брат, можешь быть уверен...

-- Так уж и все?

-- Все как один. Только это не имеет никакого значения, потому что

никто никого все равно не слушает.

-- Хорошо сказано, однако!

-- Это, к сожалению, не я, брат. Это называется "закон Либермана"...

-- Которого Либермана?

-- А хрен его знает, брат. Одного из.

-- А разок?!

-- Буду рад.

-- А пару?

-- Умру от счастья.

-- А три?

-- Можно четыре.

-- А пять?

-- Как дома побывать!

-- А шесть?

-- По уставу не положено...

И прочие прибаутки-фенечки ДМБ-восемьдесят-пять.

...Расселись, с грохотом двигая тяжелые дедовские стулья, распреде-

лились в привычном порядке вокруг стола (полуживого от стеснительности

Вову загнали в дальний угол под напольные часы -- чтобы никому не мешал,

-- и там он навсегда закоченел с полуоткрытым ртом и вытаращенными

глазами); уже разливалось спиртное, и ножи брякали об тарелки, и

тянулись через стол за закусками руки, удлиненные серебряными вилками из

семейного старинного сервиза; все оживились (или сделали вид, что

оживились), все галдели кто во что горазд, все казались голодными (а

возможно, и были голодными на самом деле), и все было совершенно как

обычно, как встарь, когда собирались, просто чтобы беспредметно погал-

деть и вкусно поесть.

...Боже мой, подумал Богдан. Как же я все это любил раньше! Совсем

недавно ведь, и пятилетки даже еще не прошло. Этот веселый общий гам,

дым сигарет, звякание приборов у накрываемого стола, и запах гренок с

луком и сыром, которые уже запекает в духовке Маришка, и предсмертное

пшиканье откупориваемого пива, и толкотню по всей гостиной ("Извини,

брат". -- "Ничего страшного, брат, топчи меня и дальше такого-сякого...")

-- весь этот милый гармидер, всю эту раблезианскую, почти даже олимпий-

скую атмосферу предвкушения божественной Жрачки Духа и Тела... Ничего

теперь не осталось, кроме раздражения, и желания уйти, похожего на

тягучую ишиасную боль, и стыдной мысли: ладно, пусть, еще два, ну -- три

часа, и все это кончится, и можно будет отправиться домой...

Галдели как всегда, совершенно как обычно, будто ничего особенного

не случилось, -- ни о чем и обо всем одновременно. О фигурном катании. О

последнем сериале (который никто не смотрел, но почему-то все при этом

были в курсе). О ценах на нефть. О литературе, разумеется. И о

философии. Мы спокон веков обожаем погалдеть насчет литературы и

философии.

--...Изъятие себя извне!

-- Это еще что такое?

-- Не помню. Вычитал где-то. "Эдипальность как изъятие себя извне".

-- Юнг какой-нибудь?

-- Очень даже может быть. Там было что-то про ребенка мужского

пола, который хочет скомпенсировать каким-то хитрым образом нехватку

фаллоса у своей родной матушки.

-- Жалко Винчестера нет -- он бы тебе настрогал цитат.

-- Ничего, брат. Во-первых, он не столько их строгает, сколько

идентифицирует. А во-вторых, мы и без Винчестера обойдемся: "Постмодер-

низм метафоризировал всеобщую метонимию авангарда-тоталитаризма".

-- Круто. Красиво сказано. Сам выдумал?

-- Нет. Это -- оттуда же.

-- Бросьте, у каждой науки -- свой язык.

-- Однако же, есть наука, а есть -- "созерцание стены". Брат.

-- Или еще лучше: есть физика, а все остальное -- коллекционирова-

ние марок.

-- Попрошу не касаться коллекционирования марок! Филателия -- это

святое.

--...Я давеча полистал Ясперса -- "Философскую автобиографию" -- и

ничего, ну ничегошеньки оттуда полезного не почерпнул. Кроме того, что

Хайдеггер был, оказывается, нацистом. Откуда немедленно следует: в

каждом море Ума обязательно найдутся острова Глупости. Но это я,

положим, знал и раньше...

-- Не "Глупости", а "Гнусности".

-- Брось. Какая в данном случае разница?

-- Не говори, брат! Еще какая. Как между карьерным дипломатом и

карьерным самосвалом.

-- Все равно: есть наука, а есть -- "созерцание стены".

--...Это Гильберт, кажется, сказал про какого-то бедолагу: "У

него-де не хватило воображения для математики, и он стал поэтом".

Погорячился, великий человек. Тут дело ведь не в количестве воображения,

а в качестве. Это все равно что сказать про Беккенбауэра: у него не

хватило силенок, чтобы стать тяжелоатлетом, и он пошел в футболисты...

-- А кто такой Беккенбауэр?

-- О боже! С кем мне здесь приходится общаться!

-- Я давеча в одном доме уговаривал тараканов. Девчушка. Лет

шестнадцати, очаровательная, как умывающийся котенок. Я стал ее клеить.

Вижу -- не врубается. Я спрашиваю: "Вы что, не знаете, кто такой

Брэдбери?" Знаю, говорит: психиатр...

Галдели, впрочем, не все. Тенгиз по-прежнему оставался мрачен и

молчалив. Глотал охлажденную водку, запивал минералкой, совсем не

закусывал, только смотрел в пустую тарелку, а когда поднимал глаза,

выпуклые, мрачные, с тяжелыми красными веками, мало кто выдерживал этот

взгляд -- неуютно становилось и зябко и хотелось сделать вид, что

никакого этого взгляда не было, просто маленькое недоразумение возникло,

а сейчас вот все разрешится и разъяснится наилучшим образом. И красив он

был -- страшен и великолепен одновременно, словно врубелевский демон.

"Красав`ец и здоровляга, и уж наверн`ое не еврей..." Дрянь дело, думал

Богдан, поглядывая на него украдкой. Видимо, совсем ничего не получается.

Видимо, кусок этот нам совсем уж не по зубам. А может быть, у него

просто что-нибудь опять не ладится с княгиней Ольгой?.. Впрочем, княгиня

просто терпеть не может нашу Маришку, вот почему ее здесь нет. И не

надо. Господь с ней, без нее даже лучше...

А Маришка была как всегда очаровательна (словно умывающийся коте-

нок). Васильковые глаза. Грудной, с хрипотцой голос. И чудный смех,

которым она награждала, словно орденской лентой. Своих дорогих паршивцев.

Своих любимых мальчиков. Она точно знала, что мальчики не подведут.

Никогда не подводили -- и теперь не подведут. А если кто-то дрогнет, она

тут же окажется рядом и подставит плечо. Или улыбнется ему. Или просто

скажет: я здесь... Откуда в ней эта непостижимая вера в нас? Ведь мы же

на самом деле абсолютно бессильны перед мерзостью, перед любой злобной

силой. Я не говорю уж про гангстеров и про сексотов, -- перед

обыкновенным хулиганьем бессильны! Вот ты, Благоносец хренов, -- можешь

ты отбиться от пары гопников? Дать в рыло? Заехать гаду по яйцам? Зла

ведь никогда у меня на это не хватает. А она все равно в нас верит. И

эта вера, она так дорого стоит, что ее почти уже невозможно приобрести.

Как любовь. Как здоровье. Как талант. Неужели мы и в самом деле лучше,

чем выглядим?.. "В конце концов, все зависит только от нас самих!.."

Увы. В том-то и дело. Я бы предпочел, чтобы все зависело от кого-нибудь

понадежнее...

...А герой дня Вадим был изжелта-бледен и дурен, глаза красные и

заплыли, рот -- кривой, словно его непрестанно тошнит и он вот-вот

вырвет прямо на скатерть. ("Так вот ты какой -- человек третьего

тысячелетия!..") Хлопотливый Матвей очень нежно его опекал, настоятельно

пододвигал закуску, бегал в кухню за минералкой, подбирал за ним

падающие на пол вилки-ножики, -- видимо, фундаментально и основательно

напугал его Вадим своими бабскими фокусами, и Великий Математик уже и не

знал теперь, чего еще ему следует опасаться. Зрелище это было, скорее,

тошнотворное, но к своему удивлению Богдан испытал по этому поводу

что-то вроде укола ревности: никогда не видел он Велмата таким заботли-

вым и таким внимательным, он даже представить его не мог таким -- этого

ядовито-ехидного умника, всегда совершенно беспощадного и к себе, и к

другим, и ко всему нашему нелепо-идиотскому миру. Да-а, а Вадим вот

оказался -- сущая размазня. Сопля зеленая. Тьфу... Или он все-таки

актерствует? Быть того не может. А впрочем... Ничего мы друг о друге не

знаем, да и знать не умеем, и так -- всю жизнь. Открытие за открытием, и

все открытия -- почему-то поганые. Открываются расписные ворота души, и

несет оттуда вдруг такой тухлятиной, что хоть святых выноси...

-- М-м-м! Маришка! (Хрум-хрум.) Какие гренки! Божественно!..

-- А это что такое? Бифштексы?

-- Не тормози! Бифштексни!

-- Это не бифштексы, брат. Это ГОВНАТРУБ.

-- Чево-о-о?!

-- Говядина натуральная рубленая, брат. Извини, брат.

-- Слушайте! Прекратите жрать. Боба еще нет!

-- Боба ждать -- знаешь... Боб человек подневольный: когда отпустят,

тогда и придет. И ни минутой раньше...

-- Ты только закусывай, пожалуйста. Я тебя умоляю, Вадим, не

надирайся. Подожди...

Дзынь-дзынь-дзынь -- ножом по краю рюмки. Тенгиз. Решил, что пора,

и возбудился к действию.

-- Господа! Леди и джентльмены! Внимание! Вы что сюда -- жрать

пришли? Прекратите обжираловку, блин! Сначала -- дело!

-- Вот и именно! (Это Вадим. Уже на взводе и уже даже -- с

перебором.) Объявляется дело Вадима Христофорова, погоняло -- Резалтинг-

Форс! Пр-рашу! Вот стою я п'р'д вами, словно голенький...

-- Да помолчи ты, ради бога! Отдай стакан!.. Не умеешь ведь пить,

жопа с ручкой, совершенно...

-- Д-да! Но зато я умею напиваться!

-- Тихо! Заткнитесь все! Начинаем. Обстоятельства дела всем извест-

ны? Я полагаю, всем...

-- Вове не известны.

-- Вова перетопчется. Я к дедам обращаюсь: все в курсе?

Деды были в курсе. Все. Некоторые слышали эту историю уже неодно-

кратно -- и от Вадима, и друг от друга. Всем и все было понятно. И никто

не знал, что надо делать.

-- У меня вопрос к Димке, -- сказал Богдан. -- Они прорез`ались

последнее время? Или нет?

-- Откуда мне знать, -- проговорил Вадим, пьяно растягивая слова.

-- Они у меня телефон пр-рслушивают, суки...

-- Когда ты их видел в последний раз? -- терпеливо настаивал

Богдан.

-- "Не в этой жизни..." -- Вадим истерически хихикнул.

-- Отстань от него, -- сказал Богдану озабоченный Матвей. -- Что ты

пристал к человеку? Не знает он ничего больше. И не соображает.

-- Вижу-вижу, -- сказал Богдан и замолчал.

Ничего у нас не получится, подумал он. Мы либо безразличны, либо

бессильны. Бессильные мира сего... Но вот что поразительно: ведь я,

кажется, завидую ему. За ним охотятся, от него чего-то еще ждут, он

нужен кому-то, или мешает кому-то, или может быть кому-то полезен.

Трепло, слабак, размазня, но представляет ведь собою некую ценность,

причем, похоже, немалую. А я вот -- пуст. И никому не нужен. Как

высосанная банка из-под пива...

Вадим между тем стремительно надирался. Матвей хватал его за руки,

отбирал стакан, отставлял подальше бутылки -- ничего не помогало.

Казалось, Вадим буквально цель перед собою поставил: надраться вглухую,

-- как можно основательнее и как можно быстрее. А скорее всего, так оно

и было на самом деле. Может быть, он устал быть трезвым. "...Все, кто

вам дорог, достойны самого лучшего... -- провозглашал он, никого не

слушая и ничего не слыша. -- Я просто мою голову и иду... Что вы вообще

можете понять? Слышали про такого: Эраст Бонифатьевич зовут... Педераст

Бонифатьевич... Если бы у меня была под рукой двустволка, я бы набил

этой суке морду..." -- и он заливался смехом, кашлял смехом, задыхался

смехом, беспорядочно раскачиваясь всем телом, словно воздушный шар на

ветру.

-- Отдай стакан, говорю!..

-- Да отстань ты от него, в самом деле!

-- Заткнись. Ты что -- не видишь, что он вытворяет?.. Сидеть!

-- Св-в'боду Вадиму Христофорову!..

Тут напольные часы (мрачная черная башня, отсвечивающая лаком и

медными виньетками) подали голос -- всхрапнули и ударили, глухо, с

благородно-сдержанной мощью, так что все тотчас же замолчали, словно

вдруг заговорил среди них старший, -- да так оно и было, по сути дела:

часы эти были старинные, немецкие, привезенные в свое время из Ваймара,

в счет репараций. Они размеренно отработали свое "хр-р-баммм!" восемь

раз подряд, вздохнули напоследок и стихли. И Юра-Полиграф традиционно

произнес с демонстративным благоговением: "Ей-богу, клянусь, встать

хочется!.." И все переглянулись, и заулыбались, и почему-то всем

сделалось хорошо.

...Всем, кроме Вадима, конечно, которому хорошо стать не могло уже

ни при каких обстоятельствах. Ему теперь могло стать только плохо, и ему

таки стало плохо, и Матвей с Маришкой поспешно увели его в ванную, а

остальные вновь загомонили -- главным образом, для того, чтобы заглушить

мучительные звуки, доносящиеся оттуда.

--...Вэл'вл!

-- Что, горе мое?

-- Перестань врать!

-- Никогда! Настоящих жуков больше не осталось. Я еще застал

жуков-носорогов. Oryctes nasicornis. Под Лугой их было довольно много.

Но вот жука-оленя живого не видел ни разу. Сейчас все они исчезли

навсегда. Бронзовка обыкновенная -- Cetonia aurata -- заделалась редкос-

тью. Жужелицы крупной на огороде не встретишь...

-- А в Японии, между прочим, жуков до черта. Их там разводят.

-- Сравнил! Япония войну проиграла. Тоталитарным государствам по-

лезно проигрывать войны -- они от этого сразу идут на поправку.

-- Мы тоже проиграли войну.

-- Верно. Но во-первых, гораздо позже. А во-вторых -- явно идем на

поправку.

-- Что-то не видно.

-- Видно, видно. Но жуков нам уже теперь не вернуть. Разве что в

Японии станем закупать. Но нет худа без добра: у нас появились

удивительные тараканы!..

-- Полундра! Не надо про тараканов!

-- Слушайте, жлобье, мы будем языком болтать или мы будем, блин,

делом заниматься?..

--...Открывает жена. Руки опущены, подбородок открыт...

-- Недурно. Но мне больше понравилось про новоросса. Выходит из

Эрмитажа и говорит: "Ну, что ж. Не бог весть что, конечно, но ничего,

ничего -- чистенько..."

-- "Машка, женушка моя дорогая! Родила? Сколько? Трое? Мои есть?.."

--...А ты представь себе "Ревизора" с точки зрения чиновника.

История про то, как мелкий проходимец и негодяй обманул приличных и

порядочных людей...

--...Слушай, вот интересно, что было бы, если бы у Николая хватило

сообразительности дать Александру Сергеевичу сразу камергера вместо

камер-юнкера?

-- Между прочим, я только к старости узнал, что Ольга, оказывается,

была сестра Татьяны...

-- Господи! А кто же она тогда была, по-твоему?

-- Ну, не знаю, брат. Приятельница. Подружка. "Скажите, девушки,

подружке вашей..."

Потом Маришка снова появилась, растерянная и встрепанная, и сразу

же, не садясь, налила себе минералки и жадно выпила.

-- Ну и ну, -- сказала она и опустилась на ближайший стул.

Андрей произнес с недурным французским прононсом:

-- Monsieur Christoforoff va s'animaliser.

Кто понял -- промолчал, кто не понял -- тем более. А Вельзевул

осведомился деловито:

-- Уложили?

-- Там с ним Матвей... -- ответила Маришка невпопад. -- Ребята, он

так долго не протянет, надо что-то делать, честное слово. Богдан, ты не

хочешь им заняться?

-- Нет, -- сказал Богдан так резко, что все сразу же замолчали и

теперь смотрели на него. Даже Тенгиз. Даже опекуемый Вова.

-- Извини меня, конечно, но почему? -- спросила Маришка беспомощно.

-- Это же сейчас -- совершенно очевидно -- твой клиент.

-- Я предпочел бы не давать объяснений, -- сказал Богдан таким

тоном, чтобы разговор прекратился. И разговор прекратился.

-- Что ты выяснил? -- спросил Тенгиз, переведя тяжелый взор свой на

Страхоборца. -- Ты узнал что-нибудь?

-- Да. Я узнал, что Аятолла замечательная личность и что у него

есть два слабых места.

-- Целых два? -- сказал Юра-Полиграф. -- Да он у нас просто слабак!

-- Первое: он любит жену. Второе -- он любит сына.

-- О боже! -- сказала Маришка нервно.

-- Сын маленький? -- осведомился Юра.

-- Да. Десять лет.

Некоторое время все молчали, уткнувшись в тарелки, и только Маришка

оглядывала всех по очереди, постепенно закипая.

-- Это не для нас, -- сказала она наконец решительно.

-- Но он-то этого не знает, -- возразил Страхоборец.

-- И думать на эту тему не хочу, -- сказала Мариша. -- И вам не

разрешу. Забудьте. Прямо сейчас.

-- "Гордость составляет отличительную черту ее физиономии", --

произнес Юра-Полиграф, безусловно, кого-то цитируя.

-- Хорошо, хорошо, -- сказала ему Мариша нетерпеливо. -- Но я на

эту тему даже разговаривать не желаю.

-- Ну, вот что, золотко мое, -- сказал Тенгиз, глядя ей в лицо. --

Либо мы тут будем обливаться соплями, блин...

-- Да, мы будем обливаться соплями! И все! Нет темы для разговора!

-- Ты скажи это Димке... -- мрачно предложил Тенгиз, отводя,

впрочем, глаза.

-- Скажу, не беспокойся. И он со мной согласится. Со мной, а не с

тобой.

Ну, это, положим, дело темное и отнюдь не очевидное, подумал

Богдан, но в дискуссию вступать ни с кем не стал, а только спросил

Тенгиза:

-- Подобраться к нему вплотную можно?

-- Можно, -- сказал Тенгиз.

-- Так за чем же дело стало?

Тенгиз не отвечал, как бы находясь в затруднении. Все смотрели на

него и ждали.

-- Слишком уж легко к нему подобраться, -- сказал наконец Тенгиз

медленно. -- Мне это не понравилось.

-- То есть?

-- Я прошел к нему в офис свободно, блин, как в собственный сортир.

Гада не оказалось на месте, но все равно -- легкость эта... эта

вседозволенность... там же охраны должно быть, как в Кремле. Тут что-то

явно не так, блин. Так не бывает. Мне показалось, что это западня.

Капкан для дураков.

Появился Матвей, запыхавшийся, но веселый.

-- Слава тебе господи, -- сказал он. -- Задрыхнул наконец... Ну,

что вы тут без меня решили?

-- У него есть еще одна слабость, -- сказал Страхоборец, уклоняясь

от ответа на этот вопрос. -- Он страдает арахнофобией.

-- Это еще что за зверь такой? -- осведомился Юра.

-- Он боится пауков, жуков, мокриц и все такое прочее.

-- О! Это интересно! -- оживился Вельзевул. -- И сильно боится?

-- Было сказано: до смерти. Как ребенок.

-- Отдайте его мне! -- сказал Вельзевул радостно. -- Где он живет?

Адрес?

-- Он живет в Царском Доме. Тебя туда не пустят.

-- Ничего! Тенгиз проведет.

-- Хрена, -- сказал Тенгиз. -- Царский Дом, знаешь, -- там все на

автоматике...

-- Ну, нет, и не надо, -- легко согласился Костя. -- Чего мне там у

него в квартире делать, в конце-то концов? И так прекрасно обойдусь.

Все смотрели на него с ожиданием, а он сиял и радовался, даже на

стуле подскакивал от удовольствия, -- он уже понял решение, Дуремар

заполошный, да и не так уж трудно было сообразить, что именно он

задумал, только выглядел этот его замысел дураковато и несерьезно на

фоне сложившихся обстоятельств -- инфантильно и легкомысленно, как и все

Вельзевуловы замыслы. Потом он вдруг перестал сиять, сморщился, отчаянно

чихнул в торопливо сложенные ладони -- и тотчас же, под грозным взглядом

Маришки, полез в карман за марлевой повязкой.

-- Накаркал ты мне, Вова, -- гнусаво сказал он, укоризненно моргая

слезящимися глазами. -- Опекуемый хренов, куда только твой опекун

смотрит...

Богдан сказал:

-- Опекун все-таки хотел бы окончательно понять, о чем здесь у нас

идет речь. Мы же знаем Димку сто лет. Он же выдумщик, артист, почему я

должен ему верить?

-- Ну, знаешь! -- сказал Матвей, ошеломленный и возмущенный одно-

временно.

-- Нет уж, позволь! В прошлом году он устроил нам спектакль по

поводу падения дойче-марки. В позапрошлом году мы все как идиоты...

-- Перестань, Благоносец. Не срамись, -- Матвей, весь скривившись,

налил себе водки. -- Не знаешь -- не берись и судить. Видел бы ты его

этой ночью.

-- А что такого особенно произошло этой ночью?

-- Не хочу рассказывать. Он подыхает от страха, понимаешь?

-- Нет. Не понимаю. Где гарантия, что он не разыгрывает перед нами

очередной свой водевиль? Что я -- Димку не знаю?

Матвей на это ничего не сказал, а только скривился еще больше и

выпил свою водку, не закусывая и даже как бы не заметив.

-- Я ему верю, -- сказала Маришка.

-- Я тоже, -- сказал Тенгиз, как бы нехотя.

-- Ты, Благоносец, по-моему, просто ищешь предлога уклониться, --

сказал Андрей-Страхоборец, вежливо улыбаясь. -- Подчеркиваю: по-моему.

Извини. Без обид, ладно?

-- Ладно, -- сказал Богдан.

-- Ты же видишь, на что он похож...

-- Вижу. На переполненный нужник.

-- Ну, допустим. Но разве это не твоя работа?

-- Допустим. Наверное, я должен его осушить. Но -- не буду.

-- Это -- твои проблемы, -- сказал Страхоборец, вежливо улыбаясь.

-- У нас -- свободная страна...

-- Он одинок, как я не знаю кто, -- сказал Матвей с проникновеннос-

тью, совсем ему не свойственной. -- Он знаешь мне что сказал? Представь,

говорит, километровый столб посреди степи. На одной табличке у него:

одна тысяча тридцать пять кэмэ, а на другой: три тысячи сто сорок

четыре. И я стою около этого столба. Один.

...Что вы понимаете в настоящем одиночестве, подумал Богдан с

каким-то даже мрачным удовлетворением. Сказал бы я вам, что такое

настоящее одиночество. Это когда никого не хочется видеть. Никогда. Но

сказал он другое:

-- И за километраж ты тоже ручаешься?

-- И за километраж я ручаюсь тоже, -- сказал Матвей вполне

серьезно.

Богдан решил не развивать эту тему. Хотя ему очень хотелось

спрашивать и дальше. А помните (хотелось ему спросить), как он всех нас

почти убедил, что появилась в Питере банда "чистильщиков"? Это он их так

называл: чистильщики. То ли новая секта, то ли -- даже -- новые люди,

зигзаг эволюции. Они, видите ли, очищали город от скверны, в первую

очередь от лжецов, -- отлавливали их и драли ивовой лозой -- церемони-

ально, с приговором, в специальных тайных помещениях, надевши белые

маски. А лозу по старинным рецептам выдерживали в уксусной эссенции... И

ведь Юрка-Полиграф без малого поверил тогда, что еще год-другой и

останется он без работы...

...А как он придумал и сообщал всем по большому секрету: в городе

исчезают люди. Не первый год уже. И -- в количествах. Их отправляют в

будущее. По какому-то странному, неудобопонятному принципу. А дело-то

все в том, оказывается, что обнаружен летальный ген человечества,

который распространяется как пожар, и вот теперь пытаются спасти хоть

кого-то, хоть немногих... Маришка, между прочим, поверила и сейчас же

рванулась искать этих спасателей, чтобы похлопотать о своем детдоме...

Ладно. Как хотите. Я и сам не уверен, что он сейчас разыгрывает с

нами спектакль. Он выдумщик, конечно, но не Тальма все-таки, Франсуа

Жозеф, и даже не Смоктуновский, Иннокентий... И вообще меня от него

тошнит...

В этот момент с потолка (или с люстры?) камнем упало нечто тяжелое,

многоногое, живое -- грянулось с костяным стуком о край сахарницы,

отскочило, перекувырнулось и понеслось стремительно по скатерти, сума-

сшедшим зигзагом, огибая бутылки, чашки и бокалы. Это был, несомненно,

таракан -- огромный, Богдану показалось -- с кулак величиной, никогда он

таких не видел... черный, отсвечивающий красным, стремительный, он

слаломным зигзагом промчался по столу и -- словно ласточкой с берега --

прыгнул на колени Вельзевулу и тотчас же исчез, будто его никогда здесь

и не было, будто это некое омерзительное видение шарахнуло всех по

глазам и тут же пропало без следа. Никто не успел испугаться по-настоя-

щему, но все дружно и с шумом отшатнулись, а Маришка коротко взвизгнула

и вместе со стулом стремительно отъехала к стене.

"Мать-твою-наперекося!.." -- произнес Тенгиз, вскакивая на ноги,

грянул хор возмущенных голосов, в котором особо выделялся отчаянный

вопль Маришки: "Убирайся, он по тебе ползает, брысь с глаз долой, чтобы

я тебя никогда не видела!..", Вельзевул делал успокаивающие жесты,

рассылал обеими руками воздушные поцелуи, и даже сквозь повязку видно

было, как самодовольно он ухмыляется, а когда вопли и проклятия

поутихли, он зловеще пообещал: "Этот гад будет у меня кричать "капи-

ви"...", но все были так злы и раздражены, что никто даже не спросил,

что он этим хочет, собственно, сказать. Впрочем, и так все было ясно --

по одной лишь интонации.

Вельзевула заставили встать со стула, распахнуть куртку, расстег-

нуть рубаху, потрясти портками. Экстремисты требовали, чтобы он разделся

догола. Повелитель Мух помирал со смеху: "Да нет его здесь! Да он же уже

в подвале... Что он -- дурак, что ли?" В разгар суматохи раздался звонок

в дверь, объявился Роберт, строгий и неулыбчивый, как и всегда, его

усадили в единственное полукресло, налили водки, Маришка принесла из

кухни парочку еще теплых бифштексов. Богдан смотрел, как обхаживают

лорда Винчестера, и старательно отгонял от себя тухлые мыслишки о

"близости к телу", а равно о свечении отраженным светом. Вздор все это.

Боб -- высокомерен без заносчивости и строг без жестокости. Вполне

достойная личность, на самом деле, да сэнсей и не стал бы держать около

себя недостойного. И он почему-то вспомнил вдруг, как Тенгиз сказал

Роберту в сердцах: "Ты же у нас символ супер-гипер-благопристойности.

Ты, блин, даже когда пистон ставишь, только о том и думаешь, как бы

сохранить при этом максимально возможную благопристойность..." Роберт

тогда в ответ вполне благосклонно хмыкнул -- видимо, нарисованная сценка

показалась ему не столько обидной, сколько забавной. Нет-нет, он

славный, наш лорд Винчестер, только слегка пересушен...

-- Как там наш сэнсей? -- спросил Богдан из вежливости. Кто-то же

должен был это спросить.

-- Сэнсей в полном порядке, -- лаконично ответствовал Роберт,

поедая бифштекс.

-- Указания? Пожелания? -- подключился уже основательно поддавший

Юра-Полиграф. -- Приказы?

-- Вольно. Можете отдыхать.

Роберт явно не собирался распространяться на эту тему, что,

впрочем, не противоречило обыкновению.

-- Подлинная деликатность всегда незаметна, -- прокомментировал

ситуацию Андрей-Страхоборец и осведомился: -- Тебе рассказать, о чем мы

здесь договорились?

-- Обязательно. Только -- вкратце.

-- Еще бы. Разумеется, вкратце. Тенгиз, расскажи человеку.