Новое и старое в американском экспансионизме

Стратегический анализ должен учитывать баланс старого и нового в возникающих угрозах и факторах нестабильности. Обычно те, кто отмечает наличие старых факторов политики, выступают как более или менее благодушные скептики: они не очень обольщались в прошлом и потому не столь шокированы чертами наступающего будущего, которые способны травмировать прекраснодушных утопистов. Но скептики способны обманываться в другом: в недооценке масштабов грядущей нестабильности и возможности экстравагантных поворотов истории, не запрограммированных в прошлой традиции.

Итак, каков же баланс старого и нового в американской политике после холодной войны?

Аналитики-американисты, прослеживающие долгосрочные тенденции в американской политике, склонны делать вывод, что нынешняя жесткая наступательная линия соответствует традиционной гегемонистской программе США.

"И теперь, в конце века, становится ясно, что если бы именно агрессивность Советской России являлась причиной глобальной вахты Соединенных Штатов, то, одержав победу в холодной войне, Вашингтон не упустил бы шанса снять с себя бремя. Однако уход СССР в небытие не произвел разительных перемен. США не "закрыли" НАТО, не увели легионы из Германии, Кореи, Японии, не возвратили к своему побережью флоты, контролирующие мировую акваторию, не сократили свой военный бюджет..."3

Но в таких констатациях есть парадокс: не удивляются те, кому положено удивляться, если иметь в виду их систему ценностей. Большинство профессионалов, пишущих на эту тему, являются западниками, верующими в демократическую миссию Америки и в то, что ее победа над "советским тоталитаризмом" означает победу ценностей демократии, плюрализма, терпимости и других атрибутов "открытого общества" над агрессивным традиционализмом "закрытого". В той мере, в какой приверженность демократическим ценностям у наших западников является подлинной, следовало бы отметить, что они по меньшей мере будут шокированы не демократическим, а империалистическим, не пацифистским, а милитаристским, не плюралистическим, а гегемонистским поведением Америки. Тем, кто готов абсолютно все простить Америке — даже агрессивное нападение на ни в чем не повинные страны, даже бомбардировки мирных городов в центре Европы (Югославия), даже готовность нанести ядерный удар по гражданскому населению под предлогом борьбы с терроризмом, — следовало бы осознать, что сегодня быть западником (американским) — это одно, а быть демократическим плюралистом — совсем другое. Если в ответ на откровенно антидемократическое поведение Запада в условиях падения сдерживающих факторов вы продолжаете безоговорочно поддерживать западную экспансию, то следует признаться в том, что в основе вашей картины мира лежат не столько демократические ценности, сколько ценности белого расизма, отмеченного глубоко укоренившимися фобиями в отношении "азиатчины". Если Америку "полностью одобряют", несмотря на совершенно очевидные милитаристские гегемонистские сдвиги в ее поведении и сознании, а Россию продолжают осуждать и ненавидеть, несмотря на ее совершенно добровольное разоружение и уход из имперского пространства, то дело здесь отнюдь не в критериях демократизма и недемократизма, а в старых критериях внешнего и внутреннего расизма.

Биполярный мир означал диктат поделивших сферы влияния сверхдержав. На чем могла строиться аргументация американофилов в тех условиях? На том, что только мировая миссия США как сверхдержавы способна сдерживать глобальное наступление советского тоталитаризма. Иными словами, сверхдержавная мощь и амбиция США выступали не в качестве чего-то самоценного, а в качестве необходимого средства сохранения демократического ареала в угрожаемом мире. В те времена незыблемой презумпцией выступал полицентрический, демократически организованный мир, который должен наступить после того, как вынужденное с точки зрения Запада противостояние с Востоком закончится. И только теперь, после крушения восточной сверхдержавы, становится очевидным, что наличие Советского Союза модернизировало картину мира, осовременивая образ и поведение как Востока, так и Запада. Вслед за исчезновением СССР моментально выступила из тени зловещая архаика, казавшаяся преодоленной: колонизаторский Запад и колонизуемый Восток.

В рамках модернистской системы ценностей однополярный мир, основанный на безраздельной американской гегемонии, принять было бы невозможно. В этой системе наступившая однополярность выступала бы шокирующим, ничем более не оправданным вызовом действительно новому, демократическому мировому порядку, основанному на коллективной безопасности, коллективной системе принятия решений, плюрализме и полицентризме. Те, кто с неожиданной легкостью принял порядок ничем не ограниченной американской однополярной гегемонии, тем самым демонстрируют свое расставание с ценностями демократического модерна. они — западники, но уже не демократического, а старого колониального и расистского пошиба, связанного с безграничной верой в особые права и свободную миссию западного белого человека в мире, где "слишком много азиатов". Отныне мы имеем дело с новым типом западника.

Не демократические чувства братства, солидарности, веры в совместное будущее движут им, а старые комплексы расового превосходства и расовые фобии.

Систему однополярного диктата (централизованной мировой диктатуры) могут принять и приветствовать только те люди, которые преисполнены расового недоверия к незападному большинству человечества, фатально не поддающемуся демократическому перевоспитанию.

Между тем классическая демократическая система не требовала от людей социально-политической и культурной капитуляции. Она исходила из того, что люди от природы обладают равными правами и достоинством. Состояние воспитуемого и перевоспитуемого перечеркивает главную посылку демократии — об автономии человеческой личности и ее идеологически не подопечном статусе.

Большевики первыми увели людей из этой демократической картины мира: для них социалистический (коммунистический) человек стал продуктом идеологической системы производства научного (заранее заданного) сознания. Природа человека попала под подозрение в естественной мелкобуржуазности, и только преодоление этих мелкобуржуазных стихий в ходе планового производства нового человека открывало социалистическую перспективу.

Отсюда и необходимость в диктатуре пролетариата: она в России, с одной стороны, ограждает пролетарское меньшинство от давления непролетарского сознания, с другой — организует переработку сознания в социалистическом духе. Необходимость в диктатуре пролетариата отпадет, когда невоспитуемые представители эксплуататорских классов исчезнут, а воспитуемое мелкобуржуазное большинство будет перевоспитано и переделано в нового человека.

Иными словами, большевистская картина мира хотя и была далекой от гуманистического прекраснодушия старых революционных демократов, верящих в социалистическую природу человека, тем не менее не страдала фаталистическим антропологическим пессимизмом, ведущим к расизму.

Современная либерально-демократическая ментальность представляет более трудный случай. Ее предубеждение в отношении недемократического большинства носит уже не классовый, а расово-антропологический характер. В этой картине мира демократическое меньшинство живет в окружении недемократического большинства со всеми вытекающими отсюда опасностями и для меньшинства, и для самой демократии.

Таким образом, либерально-психологическим парадоксом этой новой демократии является то, что она питается не чувствами открытости и презумпциями доверия, а презумпциями недоверия и маниакальной подозрительностью. Ясно, что в таких условиях демократы, чувствующие себя осажденным меньшинством, не могут не мечтать о силе, способной надежно защитить их от "враждебного окружения". В этом, и только в этом контексте становится объясним социальный заказ на однополярную мировую диктатуру Америки — этого гаранта демократического меньшинства в недемократическом мире.

Здесь-то и выстраивается достаточно определенная логика американского курса в мире после холодной войны. Стремление доминировать, прибирать к рукам ресурсы и территории ослабевших соперников, перекраивать пространство в свою пользу — в этой установке, по сути дела, нет ничего нового: она соответствует традиционному национальному эгоизму всякой, и в особенности большой, страны, обладающей имперской традицией.

История Америки это подтверждает. Война с Испанией, присоединение значительной территории Мексики в результате империалистического захвата, экспансия на Ближний Восток с опорой на Израиль в качестве плацдарма — все это вписывается в империалистическую стратегию национального эгоизма крупной державы, способной "много себе позволить".

Менее тривиальная черта — исключительная ревность к чужому могуществу. В истории США не раз встречались случаи, когда они готовы были к нападению и разрушению другой страны только потому, что ее подозревали в способности достигнуть равной им мощи. Объединенный комитет начальников штабов в ноябре 1945 года сформировал доктрину, предусматривающую атомное нападение и разрушение СССР "не только в случае предстоящего советского нападения, но и тогда, когда уровень промышленного и научного развития страны противника даст возможность напасть на США либо защищаться от нашего нападения..."4.

Чего здесь больше? Прагматических установок реальной политики, заходящей в своих заботах о национальной безопасности дальше того, что диктуется непосредственными угрозами настоящего, или иррациональной гордыни, связанной с чувствами первородства, избранничества и мессианскими амбициями? Чего в данном случае не терпит Америка: не терпит ощущения реальной угрозы или не терпит присутствия равных на Земле? Ситуация повторяется сегодня, теперь уже в виду возвышения Китая. "Внутри стратегического сообщества США существует фракция, которая полагает, что Соединенные Штаты должны предотвратить подъем Китая до статуса мировой державы, стимулировать внутренние противоречия и, если это не поможет, прибегнуть к превентивной войне"5.

Насколько вписывается это в либерально-демократический имидж Америки? Ведь здесь не говорится о том, что США опасаются авторитарного, агрессивного, недемократического Китая. Говорится о неприемлемости подъема Китая до статуса мировой державы как таковой, способной оппонировать модели однополярного мира, то есть американскому гегемонизму.

Это не дает шансов сохранить лицо тем западникам, которые готовы утверждать, что США сами не рады своей мировой миссии, что статус гегемона — это то, что случилось с ними едва ли не помимо их воли и стало их бременем. Множатся свидетельства того, что ради сохранения этого "бремени" США готовы погрузить мир в новую тотальную войну. Идеология нового американоцентризма гласит: либо мир станет американским, либо лучше он провалится в тартарары.

Здесь, несомненно, мы видим признаки чего-то нового: современный "белый человек", самоопределяющийся в американском духе, обнаруживает свою неспособность жить в мире, где другие обладают равным с ним статусом. Такая неспособность жить в действительно плюралистическом мире являет нам новую (или заново проявившуюся) расовую нетерпимость "белого человека", демонстрирующего американскую реакцию на того самого непохожего и нетождественного другого, в неприятии которого еще недавно обвиняли носителей "закрытого" тоталитарного сознания.

Итак, перед Америкой стоит сегодня стратегическая задача: заставить мир принять однополярную диктатуру США. Выше уже было сказано, что такое принятие на базе собственно демократической традиции заведомо невозможно. Демократические ожидания нового мирового порядка однозначно связаны с плюралистической децентрализованной мировой системой, с разделением власти, исключающим диктат одной державы, с консенсусным принципом принятия глобальных решений.

Глобальная диктатура по определению означает нелегитимную власть меньшинства, основанную на смертельном страхе перед большинством. Следовательно, для того, чтобы побудить известную часть человечества принять американскую диктатуру, его надо напугать какой-то неслыханной угрозой и одновременно пообещать гарантии от этой угрозы. Здесь-то американская однополярная стратегия получает свою конкретизацию. Америке выгодно:

— чтобы влиятельные элиты в разных странах мира, тяготеющие к Западу, чувствовали себя неуютно среди собственного населения; удобно себя чувствующие, нашедшие общий язык с туземным большинством, были бы менее зависимыми от внешней американской поддержки;

— чтобы увеличивалось количество стран-сателлитов, также противостоящих региональному окружению, не имеющих надежной геополитической опоры вокруг и потому нуждающихся в высоком американском покровительстве; одинокие, чувствующие себя во враждебном окружении и готовые опираться на могущественного заокеанского покровителя — вот кто будет выступать проводником американского влияния ("атлантизма") в мире;

— чтобы над странами, лишенными или лишаемыми собственных средств обороны, постоянно тяготело чувство опасности, непредсказуемости окружающего мира, чреватого перманентной угрозой хаоса; всякая диктатура моментально повисает в воздухе, вызывая недоуменные вопросы, если она не подпитывается атмосферой апокалипсических ожиданий и присутствием врага, в любую минуту готового поднять голову.

Наши "демократы", в сознании которых мирно уживаются либеральный мировой порядок и однополярная диктатура, неприятие "традиционалистского большинства" и упование на легитимную власть, невозможную без электоральной поддержки этого самого большинства, гражданское общество и социально безответственная стихия рынка, рождающая массовое люмпенство, демонстрируют шизофреническую расщепленность мышления, не считающегося с логическими противоречиями. В данном случае стратегическая логика состоит в том, чтобы из уже никем не оспариваемого, "констатирующегося" тезиса однополярности вывести заложенные в ней следствия.

Если мир однополярный и США как единственная сверхдержава готовы сделать все, чтобы сохранить эту однополярность и извлечь из нее все возможное, то пора по-новому взглянуть на идеологию и практику американизма. Если однополярный мир — это диктатура удобно устроившегося меньшинства, то и американизм превращается из либеральной идеологии в идеологию глобальной диктатуры "приспособленного" меньшинства над "неприспособленным" мировым большинством. Весь уже известный из опыта многовековой политической истории арсенал приемов, посредством которых диктатуры оправдывали и обезопасивали себя, становится арсеналом победившего американизма, готового любыми средствами закрепить свою победу на весь XXI век.

Расставание американизма с демократией проходит согласно тем же приемам и канонам, по которым проходило расставание социал-демократии, достигшей в большевизме своей "высшей", коммунистической стадии, со "сладенькими иллюзиями" и "побасенками" прежнего "абстрактного гуманизма".

В начале ХХ века коммуницизированный социализм решительно противопоставил себя классической демократии.

В начале XXI века американизированный либерализм, обретший черты социал-дарвинизма, столь же последовательно противопоставляет себя всей европейской демократической традиции.

Но в ХХ веке коммунистический тоталитаризм нашел себе противовес в лице западного либерализма; новый социал-дарвинистский тоталитаризм, не оставляющий шансов неприспособленным, подобного противовеса пока что не имеет. Вот почему история XXI века обещает быть еще более трагедийной, чреватой экзистенциальными "провалами" в невозможное, нежели история ХХ века.

Выше уже отмечались три направления американской стратегии во внешнем мире, связанные с оправданием однополярной диктатуры и созданием атмосферы, ее питающей: противопоставление правящих элит массам; противопоставление стран, согласившихся на роль американских сателлитов, их региональному окружению (в случае, если оно считается враждебным США); насаждение "управляемого хаоса" в целях подкрепления миссии "американского народа" как последнего гаранта ускользающего порядка.

Рассмотрим эти направления по отдельности.