Психология как «наука о поведении»

К середине 20-х годов в советской психологической науке утверждается понимание того, что окончательная победа материализма над идеализмом требует разрушения традиционной психологии, которая до последнего времени являлась опорой и последним пристанищем идеализма и метафизики. В этот период далеко еще не разоружились представители эмпирической психологии (Челпанов, Нечаев, Португалов и др.), продолжая отстаивать дуалистическое понимание связи физического и психического, считая предметом психологии субъективные переживания, данные во внутреннем опыте, и видя основной метод исследования в самонаблюдении. Силу и влияние сохраняла объективная психология как наука о поведении (Бехтерев, Блонский, Боровский и др.), принципиально игнорировавшая изучение психики и дававшая механистическую схему отношений человека и его среды. Даже метафизическая умозрительная психология, утратившая, как мы могли видеть, свои позиции как суверенное направление в психологии, возрождалась в форме своеобразных реминисценций в фрейдистских концепциях. И далеко не сразу в советской психологии проложила себе дорогу мысль, что не в ассимиляции всех этих направлений, не в их «синтезировании» судьба новой марксистской науки. Подлинный синтез всего, что было реальным завоеванием психологической науки, мог осуществиться лишь на путях диалектического отрицания, снятия основных тезисов традиционной психологии. Важнейшим фактором развития психологии и тем самым решающим условием преодоления ме-

67

тодологического кризиса становится в эти годы идейно-научная критика и самокритика.

Принципиальная критика реактологии, рефлексологии, фрейдизма, адлерианства, персонализма Штерна, кречмерианства, гештальтпсихологии, биогенетизма и многих других психологических теорий не может быть отделена от марксистской критики в философии того времени, критики, которая занимала одно из центральных мест в идеологической работе партии. Советские философы подвергали осуждению неокантианство Макса Адлера и Форлендера, инструментализм Дьюи, идеализм Бердяева, гуссерлианство, интуитивизм Бергсона, идеалистические спекуляции по поводу теории относительности. Особенно резкую критику вызывали тогда ревизионистские подделки под марксизм, вышедшие из-под пера немецких и австрийских социал-демократов кантианского толка. Решительный отпор со стороны советских философов вызвала фальсификация марксизма в книгах М. Адлера, Штейнбюхеля и других, пытавшихся примирить Маркса не только с Кантом, но и с отцами церкви. Весьма поучительна также критика советскими философами и психологами построений Варьяша, Рейснера, Залкинда и других, связывавших марксизм с фрейдизмом. Борьба партии против буржуазной идеологии была борьбой за марксистские основы всех наук, и в том числе и психологии. Идеологические журналы («Под знаменем марксизма», «Воинствующий материалист», «Естествознание и марксизм» и др.) охотно предоставляют свои страницы для дискуссий по теоретическим вопросам психологии (примером тому могут быть полемика Корнилова и Струминского, Залкинда и Вайнштейна, критические выступления Корнилова по поводу рефлексологии и енчменизма, Боровского против идеалистической зоопсихологии, полемика Баммеля и Варьяша по вопросу о фрейдизме).

Для теоретической полемики в психологии второй половины 20-х годов характерна борьба на два фронта – против идеализма и механицизма. При этом – как и в философии – главной опасностью в психологии являлся тогда механицизм.

Для психологической полемики тех лет характерна взаимная критика различных направлений с позиций собственной теоретической школы, которая в этот момент казалась критикующему образцом ортодоксального марксизма (достаточно познакомиться с полемикой «реактологов» и «рефлексологов»). Однако надо со всей определенностью сказать, что в этот период ни одно психологическое направление не могло претендовать на право именоваться подлинно марксистским направлением (в том числе и «марксистская психология»¹ К.Н. Корнилова). Как можно будет убедиться, фактором развития советской психологии была в связи с этим не столько борьба между направлениями, сколько борьба внутри этих направлений, которая в конечном счете

68

была борьбой Коммунистической партии за марксистскую науку. В ходе этой борьбы внутри психологических школ происходила дифференциация, в результате которой складывались и закалялись ведущие кадры советских психологов и создавались реальные предпосылки для выхода психологии из методологического кризиса.

Центральная проблема, вокруг которой развертывается идейно-теоретическая борьба в психологии того времени, проблема предмета психологической науки. При всей очевидности того, что психология не может оставаться «наукой о душе», какой она была в течение ряда веков, советские психологи испытывали еще значительные трудности при определении того, что должна изучать психология как самостоятельная наука. Черты кризиса, все еще остававшиеся родимыми пятнами молодой науки, явственно давали себя знать прежде всего в разногласиях при определении предмета, целей, задач и методов психологического исследования. К.Н. Корнилов характеризовал существующее положение в следующих словах: «Такого обилия выброшенных на общественный рынок идей, часто противоречивых, может быть, ошибочных, даже ненужных, мы не наблюдали никогда еще в истории русской психологии»[94]. Любопытно в этой связи обращение издательства «Русский книжник» к читателям: «Ввиду большого оживления в широких кругах интереса к психологии и крайнего обострения самого вопроса о том, что должна представлять собой эта наука, издательство «Русский книжник» объявляет подписку на две серии книг по психологии: «Новые идеи в психологии» и «Популярно-научная психологическая библиотека». В протоколах заседаний президиума РАНИОН, к которой принадлежал Институт экспериментальной психологии, зафиксирован ряд критических замечаний по методологическим аспектам работы института. Там, между прочим, подчеркивалось, что «такое положение является результатом того, что руководящий коллектив, пришедший на смену старым руководителям института, не имеет единого устойчивого взгляда на психологию» и что «это привело, в частности, к тому, что Институт в настоящее время (1926 г. – А.П.) не представляет собой единого целого, распадаясь на ряд враждующих между собой группировок»[95]. Аналогичным было положение и в других научных коллективах психологов.

В идейно-теоретический фонд советской психологии к этому времени неоценимым вкладом вошло материалистическое положение о том, что психические явления не есть нечто совершенно отличное от всего материального мира, а лишь одно из свойств высокоорганизованной материи. Однако общее решение пробле-

69

мы предмета психологической науки требовало ответа на вопрос об отношении психики к окружающей действительности, что было невозможно сделать иначе, как на основе теории отражения, применять которую к теоретическим вопросам психологии тогда еще не умели, и ответа на вопрос об отношении психики к деятельности, который все еще решался с позиций «объективной психологии», т.е. методологически неверно. Предметом психологии в подавляющем большинстве руководств, учебников и теоретических статей того времени называлось поведение живых существ (в том числе и человека). Сложившаяся на предшествующем этапе развития трактовка психологии как науки о поведении (о чем уже было сказано в предыдущей главе) сохраняется на протяжении второй половины 20-х годов и вследствие своей методологической ограниченности содержит в себе предпосылки собственной гибели на путях борьбы за сознание, которая развернулась в начале 30-х годов.

Трактовка психологии как науки о поведении, сложившаяся в обстановке идейно-теоретической борьбы того времени, с необходимостью требует выяснения вопроса о ее взаимоотношениях с американским бихевиоризмом, завершавшим к концу 20-х годов первый этап своего развития (бихевиоризм Уотсона). Американский бихевиоризм и русская объективная психология находились в отношениях сложного взаимодействия. Так, многие советские психологи (Боровский и др.) испытывали на себе влияние американского бихевиоризма. Вместе с тем американская психология испытывала еще большее влияние русских научных школ, и прежде всего Павлова и Бехтерева.

Советская психология в 20-е годы, как было уже сказано, именовалась «наукой о поведении». В этом не было расхождений у рефлексологов, реактологов и представителей любого другого направления в психологической науке, – все они видели в подобном наименовании залог объективности психологического исследования в противовес субъективизму старой психологии. И вместе с тем в понимании сущности человеческого поведения у них на первый план выступают черты, приходящие в противоречие с теорией американского бихевиоризма.

«Автоматизация» человека, составляющая сущность американского бихевиоризма, вытекала из потребностей империалистического политического и экономического строя США. Капиталистическое общество, экспроприируя у непосредственного работника орудия производства, отчуждая продукты, производимые с помощью этих орудий, отнимало у него вместе с тем и право распоряжаться трудом, т. е. совокупностью всех действий, из которых он складывается. Чем выше уровень машинизации производства, тем более трудовые процессы становятся для рабочего машинально выполняемым процессом, до смысла и значения которого ему нет никакого дела. За действиями уже нет

70

деятеля – произошло разлучение «души» и «тела», превращающее трудовой процесс в цепь реакций «рабочих-автоматов»; Этот реальный процесс «обездушивания» «действия» и «деятеля» в капиталистическом производстве идеологически оформлялся с попытках его теоретического оправдания.

Теория и практика «обездушивания» действия коренились в особых условиях развития буржуазного общества в эпоху империализма.

Разумеется, не случайно, что «поведенчество» в своих определяющих чертах возникает в 80-90-х годах XIX в. и особенно интенсивно развивается в первой четверти XX в. в эпоху загнивания капитализма и перехода его к высшей стадии – империализму. Между тем философские предпосылки этого направления в значительной степени имелись уже в учении О. Конта, т.е. в первой половине XIX в. Только потребность капиталистического общества обрести в общем походе против сознания теоретическое оправдание «обездушиванию» действия породила бихевиористическую стихию.

«Психология поведения» в России сохраняла черты сходства с бихевиоризмом, главным образом в связи с общностью наименования (поведение – behaviour) и крайностями рефлексологической позиции некоторых психологов-механистов. Однако «психология поведения» имела у нас самой своей существенной чертой методологическую перестройку на основе диалектического материализма, который видел в психике свойство особым образом организованной материи и признавал активную роль человеческого сознания. Тем самым изнутри расшатывалась сама концепция «поведения» как предмета психологии. Вторая существенная черта «психологии поведения», в отличие от бихевиоризма, – это стремление к выявлению активной роли человека- строителя нового общества в его изменяющейся социальной среде, в обстановке социалистического сотрудничества. Если американский бихевиоризм во второй половине 20-х годов явился результатом внутреннего разложения буржуазных психологических систем, то советская психология как наука о поведении в те же годы является этапом ускоряющегося движения от механистического к диалектическому пониманию предмета психологии. Перекресток двух этих путей – нисходящего (бихевиористского) и восходящего (диалектико-материалистического) был пройден во второй половине 20-х годов, чем объясняются черты некоторого сходства. И все-таки получившая развитие е Советской России в период нэпа сама идея трактовки психологии как «науки о поведении» сохраняла на себе неизгладимую печать рождения в недрах буржуазного общества. Никакие «марксистские» «поправки» и «улучшения» не могли изменить ее сущности. Это послужило одной из важнейших причин ее распада и гибели – практика социалистического труда, на каждом шагу

71

апеллировавшая к сознанию «деятеля», вступала в противоречие с устоями поведенческой психологии.

Другая, тесно переплетающаяся с первой причина недолгого успеха «поведенчества» в СССР связана с усилением механистических веяний в философии того времени.

В этот период (начиная с 1924 г.) механицизм, как уже было сказано, становится главной опасностью на философском фронте. Наступление на диалектический материализм идет главным образом «слева», так как открыто идеалистические течения в философии к этому времени были разгромлены. Показная «левизна» философского ревизионизма объясняется прежде всего тем, что марксизм стал государственной идеологией и борьбу против него было возможно вести, лишь прикрываясь левой «фразой», прибегая к «революционной» маскировке[96].

Под прикрытием «левых» лозунгов выступает Минин с отрицанием философии, которая характеризовалась им как «прислужничество буржуазии». Вслед за Мининым, выбросившим «за борт» философию, Э. Енчмен в теории «новой биологии» отбрасывает психологию, в которой он видит «предательство» интересов рабочего класса и «соглашательство», а мировоззрение объявляет «эксплуататорской выдумкой». Наконец, Н. Бухарин, Л. Аксельрод, В. Сарабьянов и другие, ссылаясь на «выросшие требования», которым якобы уже не удовлетворяют решения проблем диалектики Марксом, Энгельсом, Плехановым, начинают «уточнять», а правильнее сказать, ревизовать марксизм, пытаясь занять наиболее «левую позицию» в философии. Само собой разумеется, поведенчество оказалось в фарватере этих «левых» механистических течений.

Стирая качественные отличия химии, физики, биологии, физиологии и психологии, сводя психические процессы к атомно-электронному и молекулярному движению в мозгу, механицизм создавал философскую платформу для различных отраслей поведенческой психологии. Биологизация поведения, с одной стороны, и психологизирование социологии, с другой – прямой результат воздействия механистической философии.

Придерживаясь основных тезисов механицизма, «поведенчество» получало возможность сохранить в качестве своей методологической базы позитивизм, махизм, неокантианство и другие виды идеалистической теории, которая, как известно, выступает оборотной стороной метафизического и механистического материализма. Вряд ли следует считать случайным переход вчерашнего эмпириомониста А. Богданова на позиции рефлексологии:

72

«Производство представляет не что иное, как социально-организованную систему рефлексов, и, следовательно, истмат сводится по существу своему к «социальной рефлексологии» в настоящем, точном смысле этого слова»[97].

Была и третья причина оживления и временного успеха «поведенчества». Явившись наследником дореволюционной естественнонаучной психологии, оно вобрало в себя как ее сильные стороны, так и слабости и недостатки. При этом на фоне начавшейся марксистской перестройки основ наук заметно поблекли некогда яркие ее качества. Теперь объективная психология уже не была, как некогда, единственным антагонистом идеалистической психологии. Вместе с тем по той же причине стали отчетливо заметны пороки, от которых она не была свободна и раньше, и прежде всего односторонность, не дававшая возможности представителям естественнонаучного направления в психологии распространить свои материалистические взгляды на область общественных явлений и дать сколько-нибудь верную трактовку человеческого сознания и личности. В этом отношении весьма типична судьба «объективной психологии», или «психорефлексологии» Бехтерева. «Объективная психология», сложившаяся в первые годы XX столетия, была прогрессивной психологической системой по сравнению с идеалистической метафизической психологией и даже по сравнению с многими течениями эмпирической психологии. Однако в послеоктябрьский период черты механицизма, энергетизма и антипсихологизма в бехтеревской рефлексологии усиливаются, обнаруживая методологическую порочность этой школы.

Все это приводило к тому, что унаследованное от естествознания XIX в. наивно материалистическое мировоззрение представителями «поведенчества» переносилось в область психологии. Отсюда берут начало «суперрефлексы» А. Ленца; здесь зарождается утверждение, «что сжатие руки в кулак и мысль – это явление одного и того же порядка», и прочие идеи, органически присущие «поведенчеству».

При рассмотрении затронутого вопроса надо учесть еще одно немаловажное обстоятельство. Виднейшие представители «поведенчества» были учеными с мировым именем в области физиологии, биологии и медицины. Их имена служили залогом научной добросовестности исследований и теорий, под которыми он» подписывались. Во всем, что касалось экспериментальных исследований работы мозга человека и животных, их научная компетентность оказывалась действительно безукоризненной и несомненной, а выводы имели неоспоримую ценность для научной психологии.

73

Вместе с тем, когда эти же ученые выходили в область широких теоретических обобщений, слабость их социологических я философских позиций немедленно давала себя знать. В результате ошибочные взгляды оказались, прикрытыми, как щитом, их славным научным именем и авторитетом. В то же время этот «щит» постоянно стремились использовать всевозможные «популяризаторы» и «теоретики» поведенческой психологии для прикрытия своего невежества (достаточно указать Э. Енчмена).

В.И. Ленин, призывая воинствующих материалистов следить за вопросами, «которые выдвигает новейшая революция в области естествознания»[98], здесь же делает весьма знаменательное предупреждение: «Если Тимирязев[99] в первом номере журнала должен был оговорить, что за теорию Эйнштейна, который сам, по словам Тимирязева, никакого активного похода против основ материализма не ведет, ухватилась уже громадная масса представителей буржуазной интеллигенции всех стран, то это относится не к одному Эйнштейну, а к целому ряду, если не к большинству великих преобразователей естествознания, начиная с конца-XIX века»[100] (разрядка моя. – А.П.).

В этой связи приходится сказать об отношении советской психологии и философии того времени к трудам и деятельности академика И.П. Павлова, который, несомненно, принадлежал к числу великих преобразователей естествознания. Обстановка, сложившаяся в психологии и физиологии в период Объединенной сессии Академии наук и Академии медицинских наук (1950 г.), препятствовала объективной оценке исторических этапов развития павловского учения. В результате историки физиологии и психологии не имели возможности нарисовать правильную картину взаимоотношений павловского учения и психологии. Вместе с тем все или почти все случаи следования за Павловым, «популяризация» его идей и их «развития» вне зависимости от времени и характера этой «популяризации» и «развития» многими советскими психологами и физиологами (А.Г. Иванов-Смоленский, И.А. Арямов, З.И. Чучмарев и др.) преподносились в начале 50-х годов как ортодоксальный материализм в естествознании и психологии. В настоящее время необходимо внести ясность в эту картину, от чего может только выиграть как история психологии, так и история физиологии.

Учение И.П. Павлова в рассматриваемый период стояло в центре научных дискуссий по основным проблемам поведенческой психологии в такой же мере, как теории Бехтерева и Корнилова. Характеризуя ту сложную ситуацию, в которой оказы-

74

вался в 1925 г. любой научный работник, который попытался бы занять ту «ли иную позицию, ориентируясь на научные авторитеты, Ю.Ю. Португалов писал: «Средний провинциальный педагог или врач может растеряться при тех противоречиях, которые проистекают из учений названных авторов (Павлова, Бехтерева и Корнилова), ибо предстоит нелегкая задача выбора: упразднить совсем психологию – Корнилов не позволяет; признать ее – Павлов не позволяет, признать материализм – Бехтерев не позволяет; допустить пространственность психизма – Павлов не позволяет; допустить непространственность психизма – Корнилов и Бехтерев не позволяют»[101]. Характеристика резкая, не совсем верная (неточна, например, трактовка позиции Павлова), но в целом передающая тот круговорот мыслей, в котором разобраться тогда было чрезвычайно трудно.

В 1923 г. выходит книга И.П. Павлова «Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных»[102], в которой были собраны статьи, доклады, лекции и речи И.П. Павлова за весь период его работы по исследованию условных рефлексов. Впервые титанический труд великого ученого, который незадолго до этого получил высокую оценку правительства молодой Советской республики и лично В.И. Ленина, можно было обозреть и оценить как единое целое. Марксистская периодическая печать единодушно дает самые положительные отзывы учению И.П. Павлова: «Глубоко материалистический, проникнутый... диалектикой метод Павлова ведет нас прямо в лабораторию психических процессов, с каждым шагом разоблачая идеалистические покровы, скрывавшие от нас их реальную сущность»[103]. «...Какое богатство материала, мыслей и иллюстраций к теории материалистического миропонимания находишь в интересных работах И.П. Павлова»[104]. «Марксизм приветствует всякую творческую попытку в любой научной сфере, если она отвечает материалистическому, следовательно, научному миропониманию. Подобной попыткой в области психофизиологии является, например, теория условных рефлексов»[105].

Вместе с тем философы, психологи и естественники высказывали ряд критических соображений по поводу отдельных положений, принадлежавших Павлову (не говоря уже здесь о кри-

75

тике по адресу некоторых «популяризаторов» павловского учения). Как же следует к ним отнестись и как оценить эту критику?

И.А. Арямов[106], например, совершенно необоснованно утверждая, что большинство советских психологов отнеслось к учению И.П. Павлова или резко враждебно или по меньшей мере игнорировало это учение, коллекционировал все критические замечания, которые в различных работах, в разное время и по разному поводу были сделаны советскими учеными по адресу И.П. Павлова, и, не предприняв даже попытки разобраться в существе этих замечаний и их историческом характере, зачислил их в разряд клеветы на Павлова и на естествознание в целом.

Между тем марксистская критика идей великого физиолога менее, всего была направлена против самого существа его учения. Она была нацелена по преимуществу против отдельных неточных, а иногда по существу ошибочных положений, которые, препятствовали использованию колоссального богатства учения об условных рефлексах для естественнонаучного обоснования диалектико-материалистической психологии. Эта критика имела свое теоретическое обоснование в задачах, которые сформулировал В.И. Ленин в работе «О значении воинствующего материализма», где подчеркивалось, что естествоиспытатели будут беспомощны в своих философских выводах и обобщениях, если не станут сознательными сторонниками диалектического материализма.

В начале 20-х годов И. П. Павлов допускал некоторые ошибки в широких философских и социологических обобщениях. Именно эти обобщения питали мелкие рефлексологические «школки», которые, ссылаясь на авторитет Павлова, неправомерно переносили его учение в область общественной жизни и социологии и в конечном счете становились мертвыми сучками на живом дереве павловского учения. Именно эти философские и социологические обобщения стали объектом марксистской критики.

В статье, напечатанной в журнале «Спутник коммуниста» по поводу издания «Двадцатилетнего опыта» и названной «Победа материализма», что уже говорит об отношении ее автора (Великовского) к павловскому учению, мы читаем: «... вместе с достоинствами он разделяет и недостатки естественнонаучного материализма. Понятие «общественного человека» совершенно чуждо ему: человек для него только биологическая особь. Отсюда такие, по меньшей мере, странные утверждения, как существование особых рефлексов цели, свободы, рабства и т.д.»[107]. Раз-

76

делы «Двадцатилетнего опыта», образуемые двумя выступлениями И.П. Павлова: «Рефлекс цели» (1916) и «Рефлекс свободы» (1917) – свидетельствуют, что Павлов в этих работах далеко выходил за пределы проблематики физиологии мозга и допускал довольно рискованные вылазки в область социальной психологии, утверждая, например, что высшим воплощением «рефлекса цели» является «англосакс» и что главным условием достижения цели служит существование препятствий. Нет оснований сейчас всерьез анализировать эти, на наш взгляд неудачные, попытки Павлова применить физиологическое учение к общественной жизни и найти «рефлексы», являющиеся ее «важнейшими факторами». Но сам факт таких выступлений (которые, разумеется, и сейчас и тогда воспринимались людьми, понимающими всю грандиозность павловского учения, как досадные недоразумения) объясняет необходимость и уместность отдельных замечаний, которые делались лицами, критиковавшими Павлова с позиций марксизма.

Насколько тенденциозно оценивалась в недавние годы эта справедливая критика, можно видеть из следующего примера. Анализируя книгу К.Н. Корнилова «Современная психология и марксизм», И.А. Арямов писал, что «автор (т.е. Корнилов. – А.П.) занялся критикой естественнонаучного учения И.П. Павлова и...высказал свое отрицательное отношение к естествознанию (!), решительно заявив: «Надо ли много говорить о том, насколько преувеличенные надежды возлагаются авторами учения о рефлексах на естествознание вообще и на объективное изучение высшей нервной деятельности в частности»[108]. Между тем у Корнилова здесь нет и тени неуважения к естествознанию вообще и к павловскому учению в особенности. Корнилов говорил лишь о научно и политически ошибочной формуле И.П. Павлова, что только через естествознание может произойти очищение от «теперешнего позора в сфере межлюдских отношений», причиняемого «человеческим умом, направляемым какими-то темными силами, действующими в нем самом», и что только таким образом возможно достижение «истинного, полного и прочного человеческого счастья». Именно против этого неудачного экскурса а область социологии и выступал в 1924 г. К.Н. Корнилов. И не случайно это же высказывание И.П. Павлова в том же, 1924 г.. встретило одобрение у белоэмигранта М. Новикова[109].

Говоря о некоторых неверных высказываниях И. П. Павлова, относящихся к области социальной психологии, следует отдавать себе отчет в том, что эти высказывания не имели и не могли

77

иметь значения для развития самого учения о высшей нервной деятельности, хотя и получили определенный резонанс в научной полемике в середине 20-х годов и были подхвачены отдельными физиологами и психологами. С каждым годом у Павлова все реже и реже встречаются, а затем и вовсе исчезают высказывания, подобные приведенным выше. Это, несомненно, стало следствием существенных сдвигов в мировоззрении И.П. Павлова. Разработанное Павловым и его учениками и последователями учение о физиологии высшей нервной деятельности становится естественнонаучной опорой материалистической теории отражения и марксистской психологии. Однако годы, последовавшие за проведенной в 1950 г. Объединенной научной сессией АН и АМН СССР, посвященной проблемам физиологического учения И.П. Павлова, показали, что в науках о человеке все еще не были преодолены биологизаторские тенденции, проявлявшиеся в негативном отношении к психологической науке. Надо со всей определенностью заявить, что корни этих вульгарно-материалистических взглядов следует искать не в содержании павловского учения, а в некоторых пережитках, сохранившихся в физиологии и психологии со времен господства «поведенчества» и рефлексологии.

Рассмотренные выше некоторые социологические, философские и историко-научные предпосылки развития в Советской России во второй половине 20-х годов психологии как науки о поведении могут быть правильно оценены лишь с учетом их взаимной связи. Являясь по своему происхождению результатом «отчуждения действия» и «обездушивания деятеля», «поведенчество» находит свое методологическое оформление в механистической философии и, используя слабость старой естественнонаучной материалистической психологии, цепляясь за отдельные ошибочные высказывания видных естествоиспытателей, строит свою теорию под щитом авторитета естествознания и под прикрытием «марксистской» фразы. Принципиальная марксистская критика его общих положений, отдельных отраслей и школ о каждым годом усиливается. К концу 20-х годов и в начале 30-х годов оно полностью сдает позиции под неослабевавшими ударами марксистской критики. Особенно важно подчеркнуть, что критика его основных положений была не только внешним воздействующим фактором. Марксистско-ленинская идеология и теоретические предпосылки всех форм поведенческой психологии, как мы могли видеть и увидим дальше, были несовместимы.

Рефлексология школы Бехтерева, рефлексологическая вульгаризация учения о высшей нервной деятельности и реактология – таковы три важнейших течения в психологии, где нашли реализацию основные тезисы «поведенчества». Вместе с тем каждому из них 'были присущи специфические внутренние противоречия, которые под воздействием принципиальной научной кри-

78

тики обострились и привели к крушению этих психологических систем, создав условия для перестройки советской психологической науки.

Психологические направления, о которых шла речь, повсеместно декларировали свою непримиримую враждебность по отношению к идеализму. По всей вероятности, большинство советских ученых, пропагандировавших «поведенчество», были искренне убеждены в том, что они выступают на стороне материализма против различных идеалистических учений. Недостаточно глубокое, часто по существу поверхностное знание марксизма не позволяло им увидеть, что проповедь объективизма, позитивизма и механистического материализма принципиально враждебна диалектическому материализму, невзирая на все заверения в преданности последнему. Философская база «поведенчества» была такова, что она на каждом шагу порождала идеализм. Отрицая значимость психологических понятий, «изгоняя» их и чувствуя вместе с тем в них практическую необходимость» бихевиористы и рефлексологи вынуждены были вновь впустить их в свои теоретические построения, но уже в качестве абстрактных, оторванных от жизни.

Рефлексологи и другие «объективисты» не хотели оставаться на поверхности фактов, но подход их к этим фактам был таков, что в глубине их они неминуемо должны были «открыть» идеалистическую идею. Лейбниц, характеризуя свои философские искания, замечал, что декартовский механицизм победил его и привел к математике, но, когда он стал искать объяснение законов движения, то вернулся к метафизике и допущению энтелехий. Подобное знаменательное признание могли бы сделать многие сторонники «объективной психологии», и именно к этому их побуждала последовательная марксистская критика тех лет.

Ни одно направление «поведенческого объективизма» не могло вырасти в диалектико-материалистическую психологию. Учение об условных рефлексах И.П. Павлова, фонд неврологических трудов В.М. Бехтерева, учение о доминанте как рабочем принципе нервных центров А.А. Ухтомского, результаты экспериментального изучения психических реакций в работах К.Н. Корнилова, эволюционные идеи А.Н. Северцова – все это прочно входит в основы диалектико-материалистической психологии, усваивается и перерабатывается в последующие годы. Однако этого нельзя сказать об основных теоретических концепциях рефлексологии и реактологии, создававших видимость имманентной зависимости от этих естественнонаучных систем. Только в результате отказа от основных принципов «поведенчества» оказался возможным переход научных кадров, занятых в поведенческой психологии, на позиции диалектического материализма.

 

79