Легенда об устюженском «здоровчике»

Рассказы о старой Устюжне

Представленные вниманию читателей рассказы написаны в документально-художественном жанре и основаны на реальных  исторических событиях и фактах. Кроме того, в сюжетах некоторых рассказов использованы легенды, бытовавшие в Устюжне в конце Х IX – нач.ХХвв.Часть рассказов была опубликована в краеведческом альманахе «Устюжна». Т.7. Вологда, 2012г.

КАК МОСКОВСКИЙ КНЯЗЬ

 УСТЮЖЕНСКИХ МУЖИКОВ ПОДВЁЛ

                                                                                          Из Нова-города ходившие молодцы,

                                                                                        воеваша Устижну и пожгоша…

(Из новгородской летописи XIV века)

Московского князя Ивана Даниловича не напрасно прозвали Калитой. Калита – сума, кошель. Свой кошель князь набивал исправно, используя для этого всю хитрость, изворотливость и недюжинный талант дипломата. Хан Золотой Орды, под игом которой находилась Русь, выдал Ивану ярлык «на великое княжение» с разрешением собирать и отвозить татарам дань со всех русских земель. Немалая доля этих сборов оседала в кошеле московского князя.

Иван значительно расширил свои владения, присоединив к московскому уделу Ростов и Белоозеро, Мещеру, Углич и Устюжну Железопольскую. Он имел сильное княжество и богатую казну, но Калите хотелось иметь ещё больше. Это нравилось не всем. Особенно негодовали гордые новгородцы, которых раздражала непомерная жадность московского князя. Когда однажды Иван потребовал от Новгорода дополнительной дани к собранной ранее – ему решительно отказали. Рассерженный Калита пообещал наказать непокорных, но запугать лихих новгородских молодцов было нелегко. Они и сами занимались грабежами московских уделов.

Отомстить Калите новгородцы, однако, не успели. В марте 1340 года великий князь «преставился» у себя в Москве. Его сыновья-наследники немедленно уехали в Орду просить для себя нового ярлыка, а многочисленные большие и малые русские княжества затаились, ожидая, чем закончится дело. Только в Новгороде не хотели ждать. Новгородцы помнили обиды и решили в отместку всем прошлым и будущим московским князьям взять собственную «дань» с княжеских земель.

Недолго думала новгородская ватага пиратов-ушкуйников, в какую сторону отправиться на грабёж. Решили спуститься на ладьях по рекам к Устюжне Железопольской, где жители добывали в болотах руду, плавили её в печах и ковали оружие и всякий железный товар. За ним торговцы наведывались сюда часто и потому в Новгороде хорошо знали эти места. Во владениях Ивана Калиты Устюжна считалась богатым посадом. Эх, подвёл московский князь устюженских мужиков!

В поход новгородцы вышли в начале лета, рассчитывая, что в это время большинство местных жителей уходили вниз по Мологе на рыбный промысел. В неукреплённом посаде оставались только бабы, старики и дети. Самое время для грабежа и полона! Красивые устюжанки хорошо пойдут на невольничьих рынках!

К устью Ижины новгородские ладьи подгребли на рассвете. Город ещё безмятежно спал. Ладейники окружили посад, выставили сторожей, чтобы никто не сбежал. И началось! Из построек вытаскивали полураздетых людей, били тех, кто пытался сопротивляться, вязали крепко и бросали в ладьи. Не брали только древних стариков и младенцев.

Управившись с полоном, лихие молодцы начали грабить дома. Хватали всё подряд, но особое предпочтение отдавали пушнине и оружию. Рогатины, копья и топоры устюженские мастера делали знатно. Такой товар не грех на новгородском торге выставить. Разграбленные дома поджигали.

С недобрым делом новгородцы справились быстро. Под вопли пленных устюжанок и плач детей тяжело гружёные ладьи двинулись в обратный путь вверх по Мологе. Гребцы с усилием напрягали мускулы, толкая большие лодки наперекор упрямой воде.

День прошёл спокойно. Погони не было. Измученные горячим солнцем устюженские полонянки с молчаливой покорностью сидели на дне лодок. Новгородцы утомились, под вечер решили пристать к берегу на отдых, однако не успели. По Мологе вдруг раздался стук вёсел и плеск воды. Вскоре из-за поворота показались чужие лодки-долбушки. Сидевшие в них люди, увидев новгородцев, вскочили на ноги, грозно потрясая оружием. Устюжане! Как они успели, кто предупредил? Новгородские гребцы налегли на вёсла, но гружёным ладьям было не уйти от лёгких долбушек. Всем стало ясно, что схватки не избежать.

Прибив ладьи к берегу, грабители приготовились к битве. Устюжане налетели на них, как коршуны. С обеих сторон засвистели стрелы, потом в дело пошли копья и рогатины. Новгородцы сопротивлялись отчаянно, но устюжане стали их теснить. В довершение ко всему несколько полонянок чем-то перерезали путы и начали разбегаться.

Отступать новгородским молодцам было некуда, но и сдаваться они не собирались. С той и с другой стороны появились раненые и убитые. Наконец, грабители не выдержали:

- Эй, устюжане, коли добром вернём полон и товар, отпустите с миром?

- А коли нет?

- Воля ваша. Только раз нам всё одно смерть, то мы и полон забьём. Не получите живьём ваших женок и чад.

Остановились устюжане. Опустили оружие новгородцы, ждут. Наконец, решилось.

- Грузи товар, отпускай полон – не тронем.

Пока выгружали на берег награбленное, выводили из ладей пленников, устюженские мужики стояли молча. Кипела от гнева кровь, но данное слово держало крепко. Никто не бросился на обидчиков, когда они прыгали в опустошённые ладьи и отталкивались шестами от берега, отбросив мешавшее оружие. Только вслед уходившим по реке лодкам кто-то, не выдержав, крикнул:

- Скоро бегите, ладейники, а то наш моложский водяной вас, поди, заждался…

В ответ раздалась ругань. Новгородские гребцы сильнее налегли на вёсла, стараясь побыстрее убраться из этих мест, где на железной земле жили не только искусные в кузнечном ремесле, но и лютые в бою с врагом устюженские мужики.

ЛЕГЕНДА КАЗАНСКОГО ХРАМА

 

В Устюжне Афоню любили. Мало любили – благоговели перед ним. За святость жизни, за дар предсказаний. Юродивый – маленький, сухонький, бедно одетый, вечно босой, как воробышек скакал по городским улицам, радуя сердца суровых устюжан. Жив-здоров Афоня, не ушёл из Устюжны, значит будет всё хорошо – и земля родит обильно, и мор обойдёт стороной, и работа у рудознатцев и кузнецов пойдёт ладно. Иногда Афоня вдруг исчезал из города. По одному ему ведомому делу божий человек уходил в другие места, посещал храмы и монастыри. Шел, не боясь весенней распутицы, осенней слякоти и зимней стужи, за что, видно, и получил прозвище Железного Посоха.

В Устюжне Афоня жил в маленькой келейке возле церкви святых апостолов Петра и Павла, часто ходил на окраину города, где в сосновом бору стояла древняя часовня. Место было тихое, уединённое и блаженный, помолясь, сидел на берегу Мологи под раскидистыми деревьями, слушал пение птиц, вдыхал аромат напоенной солнцем сосновой коры. В один из таких летних дней он ушёл от реки вглубь леса и утомлённый зноем прикорнул под кряжистой старой сосной. Вдруг сквозь сон Афоне послышался мягкий женский голос, звавший его по имени. Голос шёл ни справа и ни слева, а откуда-то сверху, будто с небес. Юродивый поднял усталые веки, и глаза его обратились на звуки. В тот же миг он вскочил и упал на колени. На сосне, под которой Афоня преклонил голову, висела икона древнего письма с ликом Богоматери. От неё, как подумалось блаженному, и исходил чудесный голос: «Божий человек, ступай на Устюжну, собирай жертвования на храм Господень».

Афоня пришёл в городской собор, разыскал священника, а тот собрал прихожан. Устюжане решили – пусть на месте чудесного явления Казанской иконы Божьей Матери встанет новый храм. Местные церкви в то время были все деревянные. Вот и первый Казанский храм строили из толстых сосновых брёвен. Юродивый суетился больше всех, везде успевая и всем помогая. Постройку воздвигали быстро. Всё было готово для освящения. Недоставало только колокола на новенькой колокольне. Колокола в Устюжне лить не умели. Заказ нужно было делать в Москву или Новгород, и стоил он недёшево. Но тут строителей выручил Афоня.

В то время в городе, на одном из посадских дворов, гостил какой-то проезжий московский боярин с женой. К нему и направился блаженный, прося подаяние на построение церкви. Увидев странного видом человека, боярин и боярыня приняли его за помешанного и приказали слугам выгнать со двора. Вслед Афоне неслись ругань и насмешки. Только жена посадского – хозяйка дома пожалела его и сама проводила до ворот, но блаженный сердито развернулся к ней: «Осу! Не ходи за мной!» Услышав странное выражение «осу», с которого Афоня всегда начинал свою речь и которое устюжане считали чем-то вроде заклинания, женщина поспешно отошла прочь.

Прошёл день. Наступила ночь. Когда на посадском дворе все уже давно спали, боярыню разбудили стоны и причитания мужа. Несчастный, не в силах преодолеть жестокую боль, метался по постели, кричал и просил себе смерти. Будто страшный огонь пожирал его изнутри, но призванный в дом лекарь не находил никакой болезни. Перепуганные хозяева и боярские слуги не знали, что делать и чем помочь. Боярыня была в отчаянии – уж не отравили ли устюжане её мужа? Наконец, жена посадского вспомнила об Афоне, кинулась на колени перед боярами.

- Матушка, не виновны мы. То, верно, наказание Божие. Блаженный тот, кого муж твой давеча со двора велел прогнать, человек святой. Знать, гневается Господь за обиду ему, Афоне, учинённую.

Боярин, услышав такие речи, обратился к жене: «Поди к блаженному, испроси у него прощения и явленной иконе помолись…»

И тут же откинулся на постели, задышал тяжело, заскрежетал зубами от нестерпимой боли.

…Если бы не жена посадского, то боярыне ни за что было бы не отыскать маленькую келейку Афони в узких и кривых устюженских улочках. Ночь стояла светлая и тихая. Когда женщины начали барабанить в старенькую покосившуюся дверь крошечной каморки, то звуки раздавались по всей округе. Залаяли собаки в соседних дворах, где-то вспыхнул огонь зажжённой свечи. А Афоня всё не открывал, хотя женщины слышали, как он подошёл к дверям и будто прислушивался.

- Афоня, открой, - просила жена посадского.

И вдруг боярыня оттолкнула её резко, прильнув всем телом к старым, почерневшим доскам плохонькой бедной постройки:

- Смилуйся, Божий человек. Виноваты мы перед Господом за обиду твою. Прости мужа моего и спаси.

И замерла, жадно прислушиваясь. Юродивый, стоя за закрытой дверью, вздохнул тяжело:

- Осу! Я знал, что ты придёшь. Поди скажи, чтобы купил колокол к Казанской. К утру здоров будет.

Боярыня удивленно молчала. Жена посадского бесцеремонно оттащила её от запертой двери Афониной келейки и уставшую, перепуганную, но полную робкой надежды, повела назад к знакомому двору, к метавшемуся в жару боярину. Едва женщины ступили на порог, больному неожиданно полегчало. Он словно провалился в глубокий сон, а наутро встал свежим, здоровым, будто обновлённым. Московские гости вместе с женой посадского отправились к блаженному. На сей раз двери Афониной келейки были распахнуты настежь. Юродивый ждал их, стоя в тесном проёме. Гордый боярин поклонился ему в пояс. Афоня ответил тем же. А потом устюжане видели, как приезжие вместе с юродивым молились явленной Казанской иконе Богоматери, поставленной в новом храме.

Рассказывают, что боярин вместе с Афоней ездил в Москву и привёз оттуда новенький колокол для Казанской церкви. Тот колокол благовестил малиновым звоном не один десяток лет, напоминая горожанам о юродивом Афоне, московском боярине и старинной легенде о появлении первого Казанского храма в Устюжне.

ПРЕДАНЬЯ СТАРИНЫ

В покоях настоятеля устюженской обители Рождества Пречистые Богородицы было жарко и душно. Послушник Кузьма, живший при монастыре всего несколько дней и исполнявший работу истопника, никак не мог приноровиться к капризным печам игуменских келий. Теперь он ожидал выволочки от настоятеля Ферапонта, однако тот, мужчина тяжёлый и грузный, всегда страдавший от одышки, в этот раз, войдя в свои покои и вдохнув горячего воздуха, только поморщился, но не произнёс ни слова. Кузьма, получив разрешение удалиться, проворно шмыгнул за дверь. Игумен тяжело опустился на простую скамью, стоявшую у маленького оконца. На улице было зябко. Моросил нудный осенний дождь. За толстыми монастырскими стенами завывал холодный ветер. Стоял промозглый октябрь 1565 года.

Игумен Ферапонт, бывший настоятелем устюженского монастыря уже два года, в тот день был мрачен, как туча. Между тем Богородице Рождественский монастырь, стоявший на высоком берегу Ворожи, в центре города, жил справно. Кроме соборного храма на монастырском дворе возвышалась теплая церковь Иоанна Милостивого с трапезной, построенная ещё по указанию государя Ивана III на средства царской казны. Была при храме колокольня, а на ней чудо – часы с боем, приведённые к большому колоколу. За часами ухаживал мастер Некраско, проживавший в обители. При монастыре имелись разные хозяйственные постройки, своя просвирня, а также две игуменские кельи, шестнадцать братских и десять келий для монашек. Именно последнее обстоятельство давно уже смущало и тревожило монастырского настоятеля Ферапонта, ведь ещё Священным Собором 1503 года совместное проживание иноков и инокинь было запрещено. Но куда девать монашек, ведь женской обители нет ни в городе, ни поблизости от него? Да и не желали черноризицы покидать монастырь, где хранилась особо почитаемая ими и всеми устюжанами явленная Смоленская икона Божьей Матери. Споры о том, кому в обители оставаться – братии или монахиням, шли давно. Писались челобитные, чинились допросы, но воз с места стронуть не удавалось. Так и тянули время, испытывая терпение Господа и новгородского архиепископа. Вот и доиспытывались!

На днях в монастыре произошло неслыханное. Молодая послушница Ефросинья родила мёртвого младенца и сама скончалась от родильной горячки. Скандальную историю постарались не выпускать за монастырские стены, однако шила в мешке не утаишь. Игумену докладывали, что подвыпившие мастеровые, забыв об уважении к священству, рассказывали в устюженских кабаках скабрезные истории об общежительной обители. Что будто бы некоторые монахи погрязли в пьянстве и распутстве, а между кельями монашек и старцев-черноризцев даже прорыт подземный ход для более удобного и скрытного сообщения.

Слышать эти неправедные речи игумену Ферапонту было больно и обидно. Он ли не хранил благочестия в доверенной ему обители? Он ли не беспокоился о чистоте нравов и помыслов своей братии? Однако лукавый оказался сильнее. Молода и красива была послушница Ефросинья. В обитель она пошла не по принуждению, но и не по доброй воле. Нищие сродственники отдали подросшую сироту-племянницу в монастырь, желая уберечь девушку от лишений и голода. В послушании Ефросинья слыла умницей и скромницей, с готовностью принималась за любую работу. Монастырские старицы-черноризицы любили славную девицу и были уверены, что когда придёт пора, то благословит её отец-игумен и взденет Ефросинья монашеский клобук.

Согрешила послушница не только своим падением, но и тем, что, приходя на исповедь, утаила свой грех от настоятеля. Покарал её Господь. Умерла Ефросинья без покаяния, метаясь в горячечном беспамятстве на соломенном тюфяке в маленькой монастырской сторожке. Ферапонту было жаль девушку, но суровы церковные каноны. Тело молодой послушницы без отпевания закопали за кладбищенской оградой. Игумен сам провёл дознание, но найти совратителя так и не смог. Да, полно, был ли тот из монастырских жильцов?

Долго ломал голову настоятель. На следующий день послал Кузьму к устюженскому земскому старосте – городскому голове с просьбой посетить его в обители. Староста часто захаживал в гостеприимную келью Ферапонта, где старики обсуждали общие дела. Несмотря на положенную замкнутость монастырского жития, обитель всё же тяготела к городской жизни. Известное дело, не в глухом лесу была поставлена. Кто поможет черноризцам поднять покосившийся амбар? Кто поправит стену сарая, подкуёт захромавшую монастырскую лошадь? Без городских мастеров не обойтись! А кто будет молить бога за посадских, как не монастырская братия? Кто умеет всех искусней врачевать увечных и болящих, как не старицы с монастырского двора? Кто даст мудрый совет, как не отец-игумен? Нет, не жить городу без монастыря, а монастырю без города.

Ферапонт, не вдаваясь в подробности, поведал старосте о том, что сочинил челобитную самому государю и великому князю Ивану Васильевичу, где объяснил, что близкое соседство инокинь к монастырской братии порождает беспорядки и служит поводом «к нарушению уставов благочиния». Просил игумен вывести кельи монашек за ограду обители, потому что «игумену и братии со старицами-черноризицами в одном монастыре пробыти не мочно для презорства же и нестроения». Земский староста, не подал вида, что прослышал о беде с девицей Ефросиньей, но челобитную одобрил и от имени всех устюженских посадских людей подписал. И пошла бумага в столицу.

В первопрестольной дело разобрали. Грозный царь, испросив благословения у архиепископа, приказал из устюженского монастыря стариц вывести и даже «около монастыря ограду заметом оградити». При этом новый женский монастырь указано было основать в Устюжне при приходском Вознесенском храме и содержать его с доходов мужской Богородице-Рождественской обители.

По государеву указу и по Соборному уложению дело было решено, однако ни царь, ни игумен так и не смогли справиться с тихими монашками. После смерти Ивана IV устюженский монастырь был закрыт, а вскоре в город приехали писцы-переписчики. В ревизских «сказках» они указали: «На посаде соборная церковь Рождества Пречистые Богородицы, при церкви 25 келий. В них живут старицы-черноризицы, у коих служит поп чёрный Геннадий, да живёт один старец Михайло».

Так и закончилась эта история. А что касается несчастной послушницы Ефросиньи, то пусть бросит в неё камень тот, кто сам безгрешен.

ПЛАЧ ЦАРЕВНЫ

Плачет на Москве царевна Борисова дочь Годунова:

«Боже, Спас милосердный!

За что наше царство погибло,

За батюшкино ли согрешенье,

За матушкино ли моленье?»

Все беды Ксении начались ненастным апрельским днём 1605 года, когда, едва успев принять схиму, скоропостижно скончался отец – царь и великий князь Всея Руси Борис Фёдорович Годунов. Москва присягнула его сыну Фёдору, но в Кремле было неспокойно. В Речи Посполитой объявился человек, назвавший себя царевичем Димитрием – чудесно спасённым сыном Ивана Грозного. Он претендовал на русский престол. Его войска уже шли к Москве.

Плакала царевна:

«А светы вы, наши высокие хоромы!

Кто вами будет владети

После нашего царского житья?

А светы браные убрусы [3]

Березу ли вами крутити?

А светы золоты ширинки! [4]

Леса ли вами дарити?

А светы яхонты-сережки!

На сучье ли вас задевати

После царского нашего житья,

После батюшкова представленья

А света Бориса Годунова?»

Недолго правил сын царя Бориса. Взбунтовались бояре, недовольные Годуновыми. Дико кричала Ксения, билась в чужих руках, когда пьяная толпа ворвалась в царские покои.

На глазах царевны убили брата Фёдора, задушили подушками мать-царицу. А её, вот чудо, не тронули. Полумёртвую от горя и страха бросили в светлицу, приставив сторожей. Пусть новый государь решает, что делать с дочерью Годунова!

Было время, когда боярышне Ксении завидовали все подруги. Мало того, что умна и на редкость красива, но и книжной премудрости обучена. Мало того, что рода старинного, знатного, но ещё и рукодельница отменная. А когда боярская дума избрала на царство Бориса Годунова, стала Ксения царевной. Скоро и жених нашёлся – заморский королевич. Всё рухнуло в одночасье…

Едет теперь в Кремль новый царь. Сенные девицы рассказывали – не Димитрий он, а самозванец – поп-расстрига Гришка Отрепьев. Войско ему дал король Речи Посполитой Сигизмунд – старый враг Руси. Что ждать Ксении? Плакала царевна:

«Едет к Москве Рострига,

Да хочет тереми ломати.

Меня хочет, царевну, поимати,

Да на Устюжну на Железную отослати».

Об Устюжне Ксения знала мало. Слышала, что устюжане издревле добывают железную руду, варят круглые крицы и куют из них оружие и разную утварь. В городе шумно от кузниц и грязно от шлака. Годуновы здесь бывать не любили, хоть их огромные хоромы и стояли в сосновом бору под Устюжной, у Долоцка. Не сошлёт ли туда царевну расстрига? Почему пощадили её одну из всей семьи пьяные палачи?

Прошёл недолгий срок. Приехал в Москву новый царь, поселился в кремлёвских хоромах. Как-то под вечер приказал привести в свою опочивальню дочь Годунова. Увидев её, обомлел – права молва, хороша царевна. И в его власти! Криков и рыданий Ксении в Кремле постарались не услышать, а наутро швейцарские гвардейцы Димитрия отвели её в светёлку. Ей больше некого было бояться и нечего терять…

Прошло лето. Осенью из Речи Посполитой прискакал гонец. Он привёз письмо от наречённого тестя Димитрия – польского пана Мнишека. Вельможа, узнав о дочери царя Бориса, изволил гневаться, требовал, чтобы царевну выслали из столицы. Вечером того же дня Димитрий пришёл к Ксении. Увидев красивые глаза, полные боли и презрения, он вдруг впервые смутился, оробел. Отводя взгляд, промолвил:

- Готовься в монастырь, царевна.

Из светлицы бросился, как нашкодивший кот. Ксения медленно опустилась на постель:

«Меня хочет, царевну, постричи,

И в решетчатый сад засадити.

Ино охте мне горевати:

Как мне в темную келью ступити,

У игуменьи благословитца?»

На следующее утро Ксению Годунову увезли из Москвы. Царь приказал дать ей хорошую охрану, сенных прислужниц и сундуков с добром «сколь захочет». Под именем инокини Ольги царевна была пострижена в Горицкий Воскресенский монастырь на реке Шексне, где впоследствии прославилась как знаменитая вышивальщица, основательница школы лицевого шитья на Русском Севере. Она прожила до 1622 года, а столь ненавистный ей расстрига был зверски убит во время боярского заговора весной 1606 года.

СТАРЕЦ С СИНИЧЬЕГО ОЗЕРА

На берега этого синего озера он стремился всю жизнь, хотя никогда не подозревал об этом. Просто плакала и томилась душа, которую будто звал к себе чей-то чистый неземной голос. И вот однажды случилось, сбылось.

Слегка припорошенное снегом озеро расстилалось у его ног. Свежий апрельский ветер шумел в кронах вековых сосен. Стоя на берегу, старец вдруг вспомнил другие воды – родную Ладогу. Сурова карельская природа, но ещё отроком он полюбил её могучую красоту. Вершины горных кряжей здесь были покрыты густыми хвойными лесами. Гранитные массы островов изрезаны живописными проливами. На южном берегу самого большого острова Ладожского озера – Валаама с незапамятных времён стоял монастырь. От суетливого мира его защищали вечно бурные воды Ладоги.

Мирских селений на Валааме не было, но ежегодно тысячи богомольцев устремлялись сюда, чтобы поклониться мощам преподобных Сергия и Германа – валаамских чудотворцев. Увидев однажды величественные монастырские стены и храмы, юноша понял, что это его судьба.

Прошло несколько лет. Похоронив родителей, Ефрем раздал беднякам всё своё имущество и вступил в братство Валаамского монастыря. Монахи научили молодого послушника грамоте, и богатая монастырская библиотека стала для него источником духовных сокровищ.

Конец XVI века был неспокойным для окраинных рубежей Руси. Шведы неоднократно нападали на русские земли, разоряли сёла и монастыри. Однажды вьюжной февральской ночью вражеские солдаты перешли по льду Ладожского озера и напали на Валаам. Десятки иноков были убиты, храмы разграблены и сожжены. Уцелевшая братия, а в их числе послушник Ефрем, ушла в Новгород – русский центр учёности и книжной мудрости.

Господин Великий Новгород поразил Ефрема благолепием белокаменных обителей, богатой библиотекой Софийского Дома и учёными монахами. Как губка, впитывал молодой послушник древнюю мудрость. Его усердие было замечено. Когда знатный боярин Никита Фёдорович Годунов обратился к новгородскому митрополиту с просьбой прислать в его Долоцкую вотчину близ Устюжны Железопольской «изрядно церковного чтеца», то выбор пал на Ефрема.

В долоцкой церкви Святого великомученика Георгия Ефрем служил недолго. Его тяготила мирская жизнь, тянуло к тишине и уединению. Он часто уходил за деревню, бродил, углублялся далеко в лесную чащу и однажды вышел к Синичьему озеру. Близ озера не было селений. У берега плескалась не пуганная никем рыба. Сосновый бор кишел зверьём и птицей. Стайки шустрых синиц смело садились на протянутые руки. На соседнем болоте цвела клюква. В лесу зрела черника, стояли целые племена крепких боровиков. Всё в этом земном раю радовалось жизни, и мысли к Ефрему приходили чистые, светлые, а слова молитв шли из самого сердца.

Прошло недолгое время. Настала пора принять послушнику иноческий чин. Ефрема перевели в Успенский Тихвинский монастырь, который отличался большой численностью братии и многолюдством богомольцев. Здесь он принял постриг под именем Евфросина и благословение игумена на «безмолвное житие» в безлюдном месте – пустыни. Вместе с ним на подвиг отшельничества испросили разрешения два молодых инока – Гурий и Филарет. Летом 1592 года Евфросин привёл их на место будущей пустыни «близ реки Чагодощи, при Гвозденском ручье». По примеру святых отшельников древности иноки водрузили на берегу большой деревянный Святой Крест, выкопали колодец и маленькую купальню-ламбушку.

Лето прошло в трудах и заботах, а к осени, молодые иноки, поблагодарив Евфросина за святую науку, поклонились ему и пошли искать своей доли, чтобы основать новые обители в глухих устюженских лесах. Гурию приглянулось место при впадении речки Шалочи в Мологу, в пяти верстах от знаменитого Свято-Николаевского Моденского монастыря. Филарет долго пробирался дремучим лесом, идя куда глаза глядят, пока не набрел на тихое лесное Пустынское озеро, где и отрыл себе маленькую землянку. Каждый из них зажил отшельником, как и мечталось. На то оно и «безмолвное житие», чтобы, не видя рядом никого, не слыша звука человеческой речи, проводить свою пору в уединении, молитвах, трудах и заботах. Истязая плоть – возвеличить дух. А от чистой души и мир чище становится, ибо мала одна капля, но из них многих океаны собираются.

 Евфросин остался один. Он плёл сети для рыбной ловли, собирал в лесу ягоды и грибы, стойко переносил зимние холода и отсутствие хлеба. Удивительный инок много размышлял, молился и «исполнился еси дарований духа». Он понял природу многих вещей и получил дар прозорливости.

Через два с небольшим года на землянку Евфросина набрели охотники. Их поразил вид отшельника, его чудесные речи, божественно добрые глаза. Слух об удивительном человеке, способном предсказывать будущее прошёл по всей округе. К Евфросину пошли люди. Одни искали покоя, другие – мудрого совета, третьи – слова Божьего. Отшельник понял, что его уединению пришёл конец, но мог ли он отказать страждущим? Кончилось его отшельничество. И решил Евфросин – надо строить новую обитель.

Место присмотрел «на диком бору, у Синичья озера», не так далеко от первого своего поселения. Здесь, помолясь, Святой Крест поставил. А вскоре новыми пустынниками рядом с Крестом была срублена первая Благовещенская церковь, сооружены крепкие постройки. Так в дремучих устюженских лесах появилась новая обитель, прозванная Синозерской пустынью. Случилось это в лето 1603 года и освящал новый храм в Синозерской пустыни по благословлению патриарха Иова, никто иной, как преподобный Гурий, сподвижник и друг Евфросина, ставший игуменом основанной им же Шалочской Во имя Успения Божьей Матери пустыни. Принятие Евфросином схимы великого образа также произошло от рук игумена Гурия. Великая схима требует самых строгих обетов. Принять сей церковный обряд способен не каждый инок. Евфросин смог. И было это в начале 1612 года.

…К весне в Синозерской пустыне собралось много людей. Кровавые смуты, разбойничьи налёты неправедной шляхты гнали народ из родных мест. На Синичье озеро шли не только простые крестьяне, но и «от боярского роду меньшие четы». Все искали у схимника Евфросина помощи и защиты. Он не отказывал никому. Но вот наступил тот роковой апрельский день.

Евфросин стоял на берегу своего синего озера. Вокруг него собрались поселяне. Голос старца далеко раздавался по округе:

- Братья мои и чада возлюбленные! Кто из вас хочет избежать лютой смерти – изыдите из обители, ибо злые супостаты придут вскоре до сего святого места.

- А как же ты, старче?

- По благодати, данной мне от Святого Духа, прозрел я и понял, что Господь привёл меня на место сие, дабы принял я смерть от мечей супостатов для спасения души своей.

Молча слушали иноки и миряне. Свято веря слову Евфросина, многие в тот же день покинули обитель, но несколько человек не захотели оставлять прозорливого схимника. Старец не стал возражать - всякому своя доля.

Всю ночь, облачившись в схиму, он молился в Благовещенском храме, а наутро услышал ржание коней и бряцанье польских сабель. Иноземцы удивились, увидев спокойно стоящего перед ними монаха. Евфросин встретил их возле Святого Креста. Того самого, что когда-то сам водрузил на месте будущей обители. Рядом с ним молчали безоружные поселяне.

Усатый шляхтич в потёртом жупане громыхнул шпорами:

- Эй, старче, отдай нам подобру имение монастыря сего!

Евфросин указал на храм:

- Всё имение монастыря сего и моё в церкви Пречистыя Богородицы.

Он думал о вечном и нетленном.

Толкая друг друга, поляки ворвались в храм. Строгие лики икон, лишённые драгоценных окладов, скромная медная утварь, простые деревянные кресты. Где же серебряные потиры, золочёные дискосы? Где золототканая парча, усыпанные лалами ризы, расшитые покрова? Шляхтичи пришли в ярость. Да монах смеётся над ними! Что за богатство в храме, где нет ни золота, ни серебра?

Евфросин всё ещё стоял у креста, когда кто-то из налетевших поляков ударил его мечем, другой проломил ему голову топором-чеканом. На помощь старцу бросились люди, но разбойники расправились и с ними. Из всех пустынников в тот день уцелел только один человек – долоцкий крестьянин Иван Сума. Он и рассказал устюжанам о гибели Евфросина, о разорении Синозерской обители. Дошла ли горькая весть до игумена Гурия и пустынника Филарета? Проклятые ляхи в поисках поживы добрались и до Шалочской пустыни. Церковь пограбили, постройки сожгли. Сколько трудов понадобилось Гурию с братией для восстановления святой обители.

А праведного старца Евфросина похоронили на берегу Синичьего озера, под Святым Крестом. Позднее его мощи перенесли под спуд восстановленного храма, а самого основателя Синозерской пустыни по благословению Святейшего Синода причислили к лику святых преподобномучеников и чудотворцев Новгородских.

В наши дни память святого Евфросина Синозерского Церковь празднует 2 апреля, а мощи старца обрели покой в Казанском храме Устюжны.

МОНАХИНЯ-ЦАРИЦА

Монахине Дарье не спалось. Лежала на постели и зябко ёжилась, хотя в келье было жарко от горячо натопленной печи. Болели старые кости, отзываясь на перемену погоды. За маленьким оконцем начиналась вьюга. Стыла зимняя устюженская ночь.

- Прости мя, господи, грешную, - молилась старуха, но сон не шёл к ней. На душе было тревожно и тоскливо. А с чего бы?

В Устюжне монахиня Дарья жила уже восемь лет. Она навсегда запомнила тот страшный июньский день 1613 года, когда вместе с другими бежала из Тихвинского Введенского монастыря в лес, спасаясь от нашествия беспощадных шведов. Через три года, устав от неустроенности и вечных смут, Дарья перебралась под защиту высоких крепостных стен хорошо укреплённого города на Мологе. Женского монастыря в Устюжне не было, и монахиню поселили в маленьком домике-келье близ соборной Богородицкой церкви. В нескольких других подобных строениях жили находившиеся под покровительством местного протоиерея старцы и старицы из упраздненного Рождественского монастыря. В бывшем монастырском соборе теперь служили не монахи, а попы – «бельцы».

Дарье выделили самую лучшую келью. Дали молоденькую расторопную прислужницу. Впрочем, услужить монахине старались все. Наловят ли мужики из рыбачьей слободы рыбки – самую отборную несут Дарье. Наберут ли бабы белых грибов в лесу – кому лучших? Соборной монашке. А почему? Знали горожане, что в Устюжне поселилась не простая инокиня-монахиня, а … И припомнилась Дарье в полудрёме маленькой тёмной кельи вся её прошлая жизнь. Будто и не монашка она вовсе, а вновь юная красавица боярышня Анна Колтовская.

Свою фамилию Колтовские получили в XV веке, когда прапрадед Анны боярин Михайло Глебов за верную службу был пожалован Колтовской волостью в Каширском уезде Рязанской губернии. С тех пор род Колтовских верой и правдой служил русским государям. Члены мужской половины семьи имели чины и награды, но никто не достиг тех вершин, на которые вознесла судьба боярышню Анну.

Анна Колтовская росла в доме своего отца, московского боярина, в холе и неге. Её, умницу и красавицу, домашние баловали как могли. Однако приличия в доме Колтовских соблюдались неукоснительно. Женская половина хором, куда входила светлица боярышни, была отделена от остального дома. Со двора в эту половину имелся вход, но ключ от него хозяин держал у себя. Анна могла выйти из светлицы только в сад, окружённый со стороны улицы высоким глухим тыном. Разве только птица могла перелететь через него. Качели в саду, пяльцы в светлице, а вечерами старая нянька сказывает – вот и все полагающиеся развлечения для боярышни. Если случалось Анне ехать на богомолье, то сажали её в закрытую со всех сторон колымагу или зимний каптан на полозьях. Проезжая по улицам, она с любопытством рассматривала город через крошечные оконца боковых дверец. В церкви для знатных женщин и девиц имелись особые места, обыкновенно на хорах, где трудно было их увидеть. Облачённая в тяжёлые золототканые одежды, красавица Анна стояла на службе скромно, по чину, потупив взор. Однако любопытство преодолевало запреты, и она, невидимая чужому глазу, иногда бросала взгляд на парней. Особо приметила одного боярского сына. Уж очень был статен да пригож … Не сбылось …

Однажды в светёлку Анны пришёл отец-боярин: «Собирайся, Анна, на царские смотрины. Государь-батюшка изволит невесту себе выбирать». О, Колтовским была оказана великая честь! Среди сотен девиц Иоанн Васильевич выбрал её – боярышню Анну. К алтарю она шла, как агнец на заклание. Замкнуто жили боярские дочери и жёны, но и они слышали о буйном нраве Грозного, его частых женитьбах и горькой судьбе бывших жён, о диких оргиях царя в компании с опричниками.