Прошлое, настоящееи будущее.

Неукорененность в настоящем и постоянная обращенность в прошлоеили будущеесвязана со спецификой восприятия времении является одной из наиболее существенных черт национально-культурной ментальности. Преобладание в восприятии мира одного из временных модусов сужает или расширяет горизонты культуры, во многом определяет смысл человеческой жизни, шкалу человеческих ценностей, его идеалы, образ мыслей, ориентирует человека на “здесь и теперь” или на “светлое будущее”. Вот как оценивал это качество представитель другой культуры: “Близкий вечному, русский легко теряет соприкосновение с происходящим. И тогда он или отходит от земного, бросаясь в аскезу, как русский монах, или же отчаянно штурмует его, впадая в нигилизм, как русский революционер”.[185]

Образ незначимости настоящегоблестяще создал О.Мандельштам следующими словами: “Немногие для вечности живут. Но если ты мгновенным озабочен, твой жребий страшен и твой дом не прочен”.

Низкую ценность настоящего можно увидеть в народной поэзии, русских сказках, например, в отношении к счастью: сейчас оно греховно и несбыточно, оно всегда за тридевять земель и дается как результат самоотречения, преодоления внешних препятствий, а уже потом - смекалки. Чтобы обрести право на любовь, герою русской сказки приходится сначала пройти “огонь, воду и медные трубы” - победить врага, преодолеть себя, принести всего себя в жертву чему- или кому-либо.

В этой связи интересно отметить, что ценностная незначимость “здесь и теперь” характерна не только для восприятия времени, но и пространства. Неактуальность настоящего символически отражается в теме дороги (в литературе - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, в русской сказке), которая рассматривается как способ ухода из настоящего, как путь в “неведомое царство”, “светлое будущее”, как форма бытия (“жизнь - путь”). Эта незначимость прослеживается даже в самом образе русской природы, красота которой - “невидимая красота”, она “не столько красота на горизонте, сколько красота за горизонтом”, неуловимая “божественность” которых компенсирует “убожество” заполняющих Россию форм, она вся в чувстве “легко и неустанно размыкающихся горизонтов”.[186]

Преимущественная устремленность в будущеекак черта ментальности ярче всего проявляется в русской мысли, которая всегда была глубоко пессимистична в отношении к настоящему (и даже прошлому) и одновременно несла в себе глубокую веру в будущее России.[187] Если любовь русского человека к Европе была связана с ее прошлым, в то время как настоящееоценивалось в категориях разложения и распада, то любовь к России - это любовь к России будущей. Основной мотив русской идеи, который проходит сквозь весь ХIХ век - прошлоерусского народа темно, его настоящее ужасно, остается вера в будущее.[188] Именно незначимость настоящего придавала русскому самосознанию идеалистическую обращенность и ориентацию в будущее, которую очень точно отметил еще Л.Шестов: “Изучение нам кажется тошнотворнейшим занятием. Нам хочется творить, как творил библейский Бог, творить “словом”, все из ничего....Все, что принадлежит этому миру, вызывает в нас чувство глубочайшего презрения”.[189]

Ощущение неактуализированного и неоформленного “настоящего” давало основание русской мысли верить в грядущие времена, в наступление эпохи “исторического величия”, нового цикла истории. Самосознание, переживая кризисы самоотрицания, неизбежно приходило к утверждению великой миссии России.[190] Даже такой великий нигилист как П.Я.Чаадаев, категорически отрицавший историческую ценность прошлого и настоящего России, в результате проникается русской мессианской идеей и приходит к утверждению, что России предстоит “завершить большую часть идей”, “разрешить проблемы и ответить на важнейшие вопросы”, занимавшие до сих пор человечество. “Мы самой природой вещей придназначены быть настоящим совместным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества.[191]

Однако будущеев русской культуре видится не как результат эволюции настоящего - оно находится как бы “по ту сторону” трагедии и растворяется в вечности. Эту поистине драматическую черту русского самосознания Н.Бердяев объяснял следующим образом: “Есть два преобладающих мифа, которые могут стать динамическими в жизни народа - миф о происхождении и миф о конце. У русских преобладает второй миф - миф эсхатологический”.[192] Именно эта черта определила специфику русской идеи, духовные искания ХIХ века и характер социальных экспериментов ХХ века. Стремление к прогрессу, к социализму, к революции, к “последним результатам мировой цивилизации” неизбежно сопровождалось “глубоким и острым осознанием пустоты, уродства, бездушия и мещанства всех результатов мирового прогресса, революции, цивилизации”.[193] Эсхатологическая окраска русской идеи, ее обращенность к предельному, конечному резко отличает ее от философской и социологической мысли Западной Европы, за исключением, пожалуй, Германии, которая “оповестила” мир устами Ницше о конце царствования человека.

Чувство “богооставленности” Руси Н.Бердяев связывает с религиозным расколом ХУII века, который вызвал в народе уверенность в том, что государством и церковью овладели “злые силы”. С тех пор поиск истинного царства смещается с настоящего в будущеевремя, которое воспринимается теперь апокалипсически, т.е. грядущее возрождение связывается с приходом царства “антихриста” и последующим очищением через великие страдания и испытания.

Неудовлетворенность настоящим, ощущение его трагичности и бессмысленности не оставляет российского человека и сегодня - в эпоху либерализации и демократизации политической, экономической и культурной жизни, которая еще 10 лет тому назад казалась почти недостижимым общественным идеалом.

Низкую значимость настоящего и ориентацию в будущееП.Я.Чаадаев объяснял отсутствием глубоких духовных корней в прошлом и подлинной бытовой и гражданской благоустроенности в настоящем. Сходную мысль высказывает Н.А.Бердяев: у него социально-политические движения, ориентированные на “желаемое будущее”, рассматриваются как “выход из невыносимого настоящего”.[194]

На наш взгляд, причина кроется не только в этом - характеризуемая черта национального менталитета имеет глубинную связь с предыдущей ценностной доминантой. Дело в том, что аскетизмкак путь духовного самосовершенствования предполагает самодистанцирование человека, его отстраненность от “естественных” человеческих желаний и побуждений. Поэтому смысл жизни (в силу несовершенства сегодняшнего состояния) переносится в будущее. Православный человек во временном модусе сейчас всегда несовершенен и грешен, его душа открыта будущему. В этой связи “бытовую и гражданскую неустроенность” следует рассматривать не как причину обращенности человека в будущее, а как, скорее, ее результат. Идеальная направленность русского сознания отражается в исторически-устойчивой “неделовитости” русского человека, которая, как отмечал Ф.Степун, является “обратной стороной напряженной идейности”.[195]

Сказанное выше позволяет сформулировать одну из существенных черт русской культуры, которая, в отличие от западных культур, ориентированных на преобразовательную, созидательную деятельность, окультуривание внешнего мира, направлена на освоение “мира” внутреннего, на “строительство” души человека. Это культура Слова, им рожденная и в нем воплощающаяся.