Глава 4. Драма российский культуры

Сопоставляя обозначенные выше характеристики российской национально-культурной ментальности с моделями доминирующего мировоззрения и преобладающей психологической ориентацией, мы обнаруживаем суть культурного этоса России, стержень которого составляет противоречивое единство идеационно-интровертированной и социоцентристской направленности. При этом следует иметь в виду, что ценностные ориентации, составляющие сущность и специфику национального менталитета, характеризуют некий “идеальный тип”, т.е. модель, данную в предельной форме своего выражения. В действительности ценностные ориентации отдельного человека представляют собой различную степень его адаптации к национальной культуре, более того, они могут включать в себя и ценности противоположного характера.

Но в целом охарактеризованный выше тип является для российской культуры ведущим, доминирующим и исторически устойчивым, что позволяет нам сделать ряд дополнительных психологических характеристик российского менталитета и проследить обусловленность историческойдрамы России спецификой ее “человеческого материала”.

1. Доминирование в российском сознании ценностей идеального мира и психологическая сосредоточенность на субъективных состояниях делает русскую культуру более тоталитарной, т.е. целостной и одновременно нетерпимой к иным позициям, ценностям, мировоззрениям, претендующей на обладание абсолютной истиной, смыслом человеческого бытия. Тоталитарная ментальностьсознания - это поиск целостности, “последней” правды-истины, абсолютной справедливости, - поиск, который неизбежно придает духовно-нравственным и социальным исканиям фанатическую окраску, это максимализм идеала и готовность идти на любые жертвы во имя его осуществления, это аскетизм, который в своих крайних проявлениях требует “жертвовать многим во имя единого” (Н.А.Бердяев).

Это стремление к пределу, абсолюту является одной из устойчивых и типичных черт российского характера, которая прослеживается на протяжении всей истории, включая и предшествующие десятилетия. Даже нарастание “атеистической энергии” в русском общественном сознании второй половины ХIХ века нельзя считать периодом “обезбоженья”, ибо параллельно атеизму возрастала “религиозная одержимость служения делу России”, а исчезновение чувства “религиозного Предмета” совпадает с ростом “религиозного отношения к предмету своего служения”.[244]

В предыдущие десятилетия характеризуемая черта проявилась в готовности выносить страдания и жизненные лишения во имя “светлого будущего”, счастья других поколений, “царства социальной справедливости”. Предельная абсолютизация задач в идеологии и практике большевиков в конце концов привела к самоликвидации даже тех достижений, которые были обязаны этой идеологии - в силу беспрерывного повышения уровня революционности задач, доведения их до такого предела, за которым властвует стихия абсолютного разрушения.

Тоталитарность русской культурыпроявлялась как на уровне государственной политики (цензура, уничтожение инакомыслия), в сфере институциональной культуры(стремление философии и литературы проповедовать, учить, вести за собой), так и в неинституциональной сфере, о чем свидетельствует взаимная и личностно окрашенная непримиримость “почвенников” и “западников”, “добровольная” травля представителей российской интеллигенцииХIХ века (например, Гоголя, Леонтьева, Писемского, Лескова) “собратьями по перу”, массовое участие в разоблачении “врагов народа” в эпоху сталинизма, гонения интеллигенции в 40-е - 60-е годы, взаимная ненависть сегодняшних представителей либерально-демократического лагеря и сторонников социалистической и консервативной модели государственного и общественного устройства России.

Идеалистическая напряженность особенно характерна для истории русской идеи с ее субъективистским стремлением к запредельному, высшему совершенству, для достижнения которого хороши любые средства, в том числе и насильственные. Характеризуя русскую мысль ХIХ века, Н.Бердяев прямо отмечает ее тоталитарность, невозможность оставаться в рамках “отвлеченно-философской” позиции, ее стремление вобрать в себя религиозный, социальный и моральный пафос. Несмотря на мировоззренческую оппозицию русского самосознания ХIХ века с его “двояким исходом” (у славянофиловв религию и веру, у западников- в революцию и социализм), она имеет общее ментальное основание - стремление к целостному, тоталитарному миросозерцанию, к “соединению философии с жизнью, теории с практикой”. Русская интеллигенция, писал он, “всегда стремилась выработать в себе тоталитарное, целостное миросозерцание, в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью”.[245]

И чем категоричнее становилась идея, тем непримиримее был тип ее исполнителя. Эта динамика видна в развитии идей и соответствующей смене “врагов” и “героев” - от Герцена, с его позицией недопустимости человеческих жертв во имя решения “великих задач” и превращения личности в орудие “нечеловеческих целей”, к социалистам, народникам, большевикам и коммунистам, уже открыто исповедующим метод “железной руки”, загоняющей человечество в счастливое будущее. Если для славянофиловантиподом была западная модель культуры с ее “первородным грехом” - рационализм, который подвергался всесторонней, но “мягкой” критике, а западники, разделяя многие ценности и идеи славянофилов, всего лишь сомневались в выдающихся достоинствах и целесообразности реставрации прошлого России, то революционная интеллигенция второй половины ХIХ века в этом смысле резко отличается от своих предшественников предельной нетерпимостью к любому инакомыслию, более“узким сознанием”, вытеснившим многие ценности славянофилов и западников. От “отвлеченного” и просветительского идеализма она переходит к “идеализму конкретному”, который не останавливается ни перед чем во имя достижения своих идеалов.[246] Фанатизм, тоталитарностьреволюционной интеллигенции хорошо иллюстрирует письмо Белинского к Боткину, где он пишет: “Во мне развилась какая-то дикая, бешеная любовь к свободе и независимости человеческой личности, которая возможна только при обществе, основанном на правде и доблести....Я понял французскую революцию, понял и кровавую ненависть ко всему, что хотело отделиться от братства с человечеством. Я теперь в новой крайности - это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия; вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания....Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную....Социальность, социальность или смерть!”.[247]

Необходимо отметить, что направленность человеческих помыслов в сферу идеальную (“на небо”) вместе с духовной напряженностью несет в себе неверие в “человека земного” и может вполне гармонично уживаться с целым рядом негативных с этической точки зрения человеческих качеств. Как в одном и том же человеке, так и в народе, нации красота идеальных устремлений может с антигуманистическими наклонностями, благочестие - с грехом, “любовь к горнему” - с холодностью, эгоизмом и безнравственностью по отношению к человеку.[248]

2. “Теневой” стороной мировоззренческой целостности, идейности и “простоты” российского менталитета является психологически обусловленное “черно-белое” видение явлений социальной действительности, готовность к ее резким, радикальным преобразованиям, невозможность соединять в рамках одного сознания объективно существующие в реальной жизни противоречия. Выбор жизненной стратегии русский человек всегда осуществляет по принципу “или - или”. Характерный исторический пример: князь Владимир, фанатический поклонник идолов, долго и мучительно выбиравший государственную религию, став христианином, гораздо больше проникся евангельским духом, чем крестившие его греческие епископы. Теперь уже им пришлось убеждать некогда кровожадного князя в необходимости применять смертную казнь к бандитам и разбойникам.[249] Такую же контрастную логику демонстрируют и сегодняшние демократы, в большинстве своем сменившие коммунистические принципы на противоположную систему ценностей.

Но эта мировоззренческая целостностьсуществует лишь в пространстве “здесь и теперь” - в системе координат “вчера - сегодня - завтра” она оборачивается внутренней непоследовательностью и противоречивостью. А это значит, что каждую черту национального характера(даже в том случае, если она стремится к пределу, абсолюту) на противоположном полюсе периодически уравновешивает оппозиционное качество: на одном полюсе - смирение, милосердие, сострадание, бескорыстие и жертвенность русского человека, религиозный фанатизмрусских старообрядцев с исходом в самосожжение; на другом - вспышки деспотизма и нравственного беспредела, периодически проявляющаяся страсть к разрушению и уничтожению, массовый атеистический разгул. И эта психологическая и мировоззренческая амбивалентность была характерна для всех слоев русского общества. “Всякая народная индивидуальность, как и индивидуальность человека, есть микрокосм и потому заключает в себе противоречия, но это бывает в разной степени. По поляризованности и противоречивости русский народ можно сравнить с народом еврейским. И не случайно именно у этих народов сильно мессианское сознание”.[250] Отмечая противоречивость характера русского народа, Н.Бердяев выделял такие его качества как деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; обрядоверие и искание правды; обостренное сознание личности, индивидуализм и безличный коллективизм; национализм, самохвальство и универсализм, всечеловечность; эсхатологически-мессианская религиозностьи внешнее благочестие; искание Бога и воинствующее безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт.[251]

Противоречивым было и отношение к государству, хотя этатированность, как уже отмечалось, является существенной чертой российской ментальности. С одной стороны - идея Москвы как Третьего Рима, легитимирующая экспансионистскую политику московского государства; акцентированность в самосознании исключительности, силы и величия русского государства, богоизбранничества царя; государственный абсолютизм и деспотизм, принимаемый народом как естественное и должное. С другой стороны - казачья вольница и народные бунты, самозванствои анархия, государственный нигилизм леворадикального движения с его исходом в революцию и призывами к бескомпромиссной борьбе с государством любыми способами, в том числе и с помощью террора.

Похожие тенденции наблюдаются и в сфере духовной жизни общества: утверждение незыблемости основ православной веры и постоянный, на протяжении всей русской истории, уход из официальной церковности в виде сект, ереси, церковного раскола ХУII века, масонства ХУIII века и, наконец, фанатического атеизма ХIХ- ХХ веков.

Наиболее ярко “противоречивая целостность” (или “целостная противоречивость”) обнаруживает себя в психологических и мировоззренческих “шараханиях” революционной интеллигенции конца ХIХ - начала ХХ века: от самоотреченияи жертвенности, комплекса вины перед народом - до беспредельной жестокости; от самосожжения в революции - до массовых репрессий по отношению к “обожествляемому” ими народу. Атеизм интеллигентов-социалистов естественно уживался с религиозной фанатичностью их идей; предельная нравственностьидеалов и целей - с безнравственностью и аморальностью средств. Да и социалистический период истории дает достаточно материала чтобы увидеть, как аскетизм идеалов вполне органично уживался с крайними формами личного эгоизма и гедонизмаих проповедников.

Н.Бердяев “безмерность” русской души, поляризованности самосознаниярусского человека, его склонность впадать в крайности объяснял двумя обстоятельствами: необъятностью, бесконечностью и безграничностью русской земли, которая “сформировала соответствующую духовную организацию с огромной силой стихии, слабостью формы и обращенностью в бесконечное”, и географическими особенностями, наложившими неизгладимый отпечаток на характер русской культуры. “Противоречивость и сложность русской души, может быть, связана с тем, что в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории - Восток и Запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Востоко-Запад, она соединяет два мира”.[252]

В православии эта внутренняя противоречивость объясняется и “оправдывается” внеличностными факторами - непримиримой борьбой вселенских сил добра и зла на пространстве человеческой души, извечным противоборством устремлений человека к богу и дьяволу. И если полюс положительных качеств имел “легальный” характер, включался в ядро национального менталитета, то периоды “сгущения зла” объяснялись “переключением” энергии народа посредством подмены знака духовных ценностей и символов. Блоковский образ “Впереди Иисус Христос” означает, по мнению С.Булгакова, что поэт, и вместе с ним весь народ, неосознанно и непреднамеренно воспринял как Христа идущего впереди самозванца, Антихриста. Психологически, учитывая специфику российского менталитета, это вполне объяснимо: наивно поверив и “соблазнившись” обещаниями “вождя”, можно, как бы и не отказываясь от идеала, невинно, по-детски непосредственно совершать поступки, исключающие и дискредитирующие саму его суть. Детскими качествами “наивности и доверчивости” по отношению к “большой лжи” “оправдывал” склонность русского человека к инверсии идеала и П.Я.Чаадаев. Качества же эти, по его мнению, формировались в условиях соборности самосознания и общинности русского бытия.

На наш взгляд, мировоззренческие истоки психологической противоречивости русского характера связаны с травмой “детства” русской культуры - насилием духа над природой в период христианизации Руси, когда в противовес мощной природной, дионисийско-языческой стихии возникала сильная и воинствующая духовная оппозицияв форме аскетического православия. С того времени ценностно-ориентационную и психологическую оппозицию в русской культуре можно представить в виде противоборствующих начал (образов, символов) “неба” и “земли”, идеального и материального, потребностей “верха” и “низа” человеческого тела. Первая группа символов в конце концов определила ядро сознания русской культуры, а вторая - ее подсознательную стихию, борьба между которыми не прекращается и по сей день. Психодрама детства русской культуры генетически обрекает ее на бесконечное “проживание” в новых исторических контекстах одних и тех же проблем, определяет ее неспособность когда-либо “повзрослеть”.

3. Целостность, “простота” и бескомпромиссность на индивидуальном уровне, кроме обозначенных выше негативных последствий, оказывается разорванностью на уровне национального самосознания - оно представлено в России по-своему целостными и органичными, но взаимоисключающими полюсами - одной крайности всегда противостоит мировоззренческая противоположность: или в персонифицированных образах религиозных и общественных деятелей (Нил Сорский и Иосиф Волоколамский, Никон и Аввакум); или в виде реального конфликта социальных сил(нестяжатели - иосифляне, белые - красные); или в форме противоборствующих идеологий(почвенники - западники, демократы - коммунисты и т.д.).

Разрыв национального самосознания, его “раскол” характерен для всех этапов русской истории. В ХУ веке он связан с именами Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, которые стали символическими образами двух полюсов русского христианства. Как известно, первый был представителем православиягосударственного, жестокого, властолюбивого, агрессивным сторонником нетерпимости к любому инакомыслию, вплоть до физической расправы. Нил Сорский отстаивал более духовный вариант христианства, свободный от государственного диктата и насилия.

В ХУII веке русская общество потрял духовный раскол “смутной эпохи”, который изменил, как считает Н.Бердяев, “народную психику”. В ХУIII веке оппозициякультурных полюсов была инициирована реформами Петра I, а весь петровский период стала эпохой “борьбы Востока и Запала в душе русской”.[253]

В ХIХ веке антиномическая природа русского самосознания выразилась и оформилась, как известно, в мировоззрении славянофилови западников. Центральной темой социально-философской мысли того периода становится оппозиция“Россия - Запад”. Символами этих взаимоисключающих идей стали Петербург и Москва, которые явили собой как бы два пути развития России, две стороны национального мифа. А.Герцен в свое время сравнивал двойственный характер национального самосознания русских с византийским орлом, который был центральным образом российского герба - две головы, обращенные в разные стороны - на Запад и Восток.

Мировоззренческая противоречивость самосознания является довольно устойчивой традицией российской культуры. И если сегодня ценности и символысуществующего “партийного” многообразия “развести” по критерию оппозиционности, то можно обнаружить, что в очередной раз они образуют два так хорошо знакомых русской истории полюса, мировоззренческую суть которых Вл.Соловьев в свое время обозначил шуточными образами “веры в бога” и “веры в обезьяну”: либо патриотизм, православие (в крайних формах - реакционный национализм), либо либерализм, “просвещенческий рационализм”, атеизм, космополитизм.

Однако оппозиция“Восток - Запад” - это лишь самый поверхностный пласт проявления противоречивости национального самосознания. Амбивалентностьоказывается многослойной и проникает внутрь каждой из оппозиций. Даже внешне единый западнический лагерь всегда представлял собой два течения: первое - умеренное и либеральное, ориентированное на философские концепции и эстетические школы Запада; второе - революционное, в зоне интересов которого были идеи французских социалистических концепций.[254] Да и образ Запада для одних представителей западнического крыла - это модель “рая земного”, мир просвещения, закона и свободы человека, для других - общество кризисов и распада, хищничества и индивидуализма, разврата и насилия. Для ближайшей истории характерным в этом смысле примером можно считать этап становления демократического движения во второй половине 80-х годов, когда внутри демократического лагеря обнаружилось принципиальное размежевание, оппозиция, символизируемая фигурами Солженицына и Сахарова: национал-либералы и радикал-демократы. Одни проповедовали ценности национального единства и согласия, идеи “великодержавности”, возвращающие нас в дофевральскую Россию; другие - приветствовали развал государства, предостерегали от опасности “великодержавности” и наследования Россией имперских традиций, видели исцеление страны на пути возвращения в лоно демократических цивилизаций.[255]

Амбивалентно сегодня и отношение к собственной истории и культуре: с одной стороны, убежденность в ее самобытности,уникальности; с другой - самобичевание и фиксация внимания на своей униженности и неполноценности. По мнению Е.В.Барабанова, конфликт русского самосознания носит “невротический характер”, ибо в нем постоянно воспроизводятся противоречиямежду действительностью и фантазиями, между стремлением отыскать смысл России в прошлом и грандиозными проектами глобального переустройства жизни, между самобичеванием и стремлением осчастливить мир.[256]

Инверсированность российского самосознания выражается еще и в том, что усиление и “манифестация” ценностных ориентацийна одном полюсе неизбежно вызывает активизацию противоположной тенденции. В частности, всплеск западнических настроений в российском обществе первой половины ХIХ века активизировал процесс формирования славянофильской идеологии; экспансия либерально-демократических ценностей сегодня парадоксальным образом повысила привлекательность и расширила социальную базу коммунистической идеологии.

В предыдущие десятилетия противоречивость российского самосознания частично “снималась” авторитарностью политических структур и диктатом коммунистической идеологии. В настоящеевремя “тлеющий” кризис национально-культурного самосознания резко усилился в связи с распадом “онтологического” и ценностного пространства российской государственности и культуры.

Характеризуемая черта национального менталитета, существенно усиливающаяся отсутствием у российского человека ценностей в жизненном пространстве “здесь и теперь” и вступающая в резонансные отношения с этнической неоднородностью страны, помимо “издержек” социально-психологического характера, делает Россию пространством потенциальных конфликтов, разрывает русскую культуру на взаимоисключающие устремления “западников” и “почвенников”, обращает ее или в прошлое, которое видится как идеальное мироустройство, или в “иное” пространство западного мира, которое начинает восприниматься как “рай земной”. Все это ставит русскую культуру в положение “нереализованной потенции”, ибо из этого состояния образы прошлого и замыслы будущего переводятся в актуальность и удерживаются энергией и ценностями настоящего, которого в России, по существу, никогда и не было.

4. Специфические для российского менталитета ценностные ориентации определяют особую направленность национального самосознания - его катастрофизм, эсхатологизм. Эти качества во многом обусловлены объективными фактами - по частоте и остроте переживания общественно-политических и социально-культурных кризисов их можно считать “эмпирической неизбежностью” российской истории, составной частью судьбы России и в определенном смысле трагической “печатью” ее специфики. Говоря о катастрофичности русской культуры, Н.А.Бердяев называет пять периодов, когда Россия вынуждена была заново начинать выстраивать свой духовный образ: Киевская Русь, Россия времен татарского ига, Россия московская, Россия петровская и Россия советская.[257] Сегодня Россия переживает очередную драму утраты и поиска культурной самотождественности.

Однако в “онтологическуой драматичности” российской истории можно видеть следствие психологической готовности принимать злокак неизбежный и даже необходимый компонент индивидуальной (духовной) и социальной жизни. Поэтому русская мысль периодически обращается к обоснованию целесообразности кризисных ситуаций, к концепции функциональной осмысленности кризиса с точки зрения поиска перспектив развития общества, т.е. принимает зло как закономерное и должное. Даже в социалистической революции ее жертвы и принципиальные противники, наряду с фиксацией разрушительной функции, видели и положительные моменты. С одной стороны, русский философ С.А.Аскольдов уже в 1918 году отмечал антирелигиозный пафос русской революции, который провлялся в ее богоборчестве, в стремлении построить “царство земное”, заменяющее собой идеал Царства Небесного. Свое персонифицированное выражение это “антихристово движение”, по его мнению, нашло в “третьем герое” русской революции - Ленине.[258]

С другой стороны, он видел и положительный смысл русской революции, которая, во-первых, есть еще один шаг на пути осуществления “религиозного смысла истории”, ибо колоссальными усилиями “развязывает” сложное переплетение добра и зла, делает их взаимно свободными и позволяет тем самым отречься от зла. Достоинством революции он считал ее способность обнажить злов явных, “созревших” формах, когда его плоды “спадают” с породившего их организма и обнаруживают свою природу; разделить зло и добро, выявив то и другое “в наиболее яркой форме.[259] “Так строящийся град князя мира сего своим строительством с роковою неизбежностью, по закону антагонизма сил, выявляет и обособляет другой град, град Божий. И ныне именно Россия есть главная арена этих противоборствующих созиданий”.[260] Во-вторых, за революцией, считал он, после политическойреакции, для которой характерно затухание духовной жизни, “утомление и общее безверие”, позволяющее “все принимать и со всем мириться”, неизбежно следует (“если у нацииесть еще социальная энергия”) период возрождения.[261]

Следует отметить, что несмотря на “онтологические ужасы” и эмпирическое многообразие форм “зла” в российской истории (и особенно в ХХ веке), традиционно основным пространством противоборства русская культура считала душу человека. Именно в силу такой традицииС.А.Аскольдов “величайшее религиозное значение” революции видел в формировании и укреплении человеческой духовности - сопровождающие ее бедствия и ужасы одних приведут к религии “после многих лет отпадения”, других укрепят в религии, “научат религиозному подвигу”. Вырастет число мучеников за Христа и Церковь, людей протестующих, посильно сопротивляющихся, сознательно не принимающих в свою душу злои “проясняющиеся начертания зверя”. Созреют навыки к борьбе, “которая должна разыграться в последние дни, в те дни, когда принять участие в антихристовом государстве будет уже непрощаемым грехом”, не слышно, но прочно “сгущаются те духовные качества, которые будут нужны для создания нового организма Царства Божия”.[262]

С.А.Аскольдов считал, что даже если злобудет расти количественно, будет иметь свое внешнее “эмпирическое торжество”, зрелость духовных качеств и ценностей “может дать некоторый плод и на фоне общего увядания и скрытой готовности к смерти”. Из посевов добра, которые “произведены бедствиями, мученичествами и другими испытаниями и научениями русской революции”, человечеству, “может быть, предстоит пережить кратковременную счастливую осень жизни”, которая станет воплощением “христианских идеалов общественности”.[263]

Значительная часть “энергии борьбы” русской культуры была направлена на подавление ее “подсознания”, которое составляли не только рациональные ценности западного миропорядка (как антитеза идеального), но и стихия языческой жизни (с ее гедонизмом, культом чувственных, телесных наслаждений), активно вытесняемая “за границы” культуры еще со времен крещения Руси. И это вполне объяснимо, ибо целостность и органичность православного мировоззрения есть одновременно его сила и слабость - “микроб” другой системы ценностей поражает сразу весь “культурный организм”, который теряет иммунитет и на период “болезни” может менять свою систему ценностей на противоположный знак. Вот почему русская культура находится в состоянии вечной борьбы - с “дьяволом-искусителем”, мещанством, Западом, чуждой идеологией, инакомыслием, рынком и т.д.

И у Ф.М.Достоевского злоесть необходимый элемент эволюции добра и одновременно трагический путь человека. Оно антиномично - можно обогатиться от опыта зла, но для этого нужно пройти через страдание, испытать ужас гибели, изобличить зло, ввергнуть его в адский огонь, искупить вину. Н.Бердяев отмечал, что “у русского Достоевского Бог и Дьявол борются в самых глубинах человеческого духа. Зло имеет глубинную, духовную природу. Поле битвы Бога и дьявола очень глубоко заложено в человеческой природе”. В этой же плоскости Достоевский решает и проблему возмездия, наказания человека, ставшего на путь зла. За все, что человек делает, его ждет возмездие, ибо преступления без наказания не бывает. Наказание содержится в самой глубинной основе человеческой совести, в глубине собственной природы человека. Самое страшное зло - самодовольство во зле. И только через страдание человек очищает душу, совершенствуется нравственно.

5. Ценностно-ориентационная инверсированность и духовно-нравственная “амбивалентность”, вызванная особенностями национальной психологии, этнической неоднородностью и “посредническим” положением России между Востоком и Западом, ставит русскую культуру в ситуацию актуальной нестабильности и потенциальной незавершенности - она всегда свободна и открыта - как для всякого рода социальных экспериментов, так и для различных вариантов саморазвития, преображения. Эта географическая (“континентальная”), культурная и психологическая “маргинальность” выражена в образах “России - щита”, а еще точнее - “России - пути” (П.М.Бицилли), которая или мчится куда-то, как гоголевская тройка, не давая ответа - куда; или изнурительно тянет свой крест, как тянут свой груз трое обессиливших детей в “Тройке” Перова.

Но эта незавершенность и обусловленная ею “свобода выбора пути” постоянно нуждается в мощной скрепляющей силе идеала. Как только последний рушится, российское общество вступает в период системного кризиса - распадается не только культура, но и экономика, государственность, деградирует сама нравственная основа человека, обнаруживая мощное влечение ко злу и энергию тотального разрушения. Эту связь хорошо подметил Ф.Степун, который писал, что “широта человека, которого, по мнению Мити Карамазова, нужно было сузить, - широта, конечно, не общечеловеческая, а типично русская. В этой страшной русской широте самое страшное - жуткая близость идеала Мадонны и идеала Содомского....В этих особенностях заложены как бесконечные возможности религиозного восхождения русской души, так и страшные возможности ее срыва в преисподнюю небытия. В этот срыв русская душа неизбежно вовлекается всякий раз, как только, не теряя психологического стиля религиозности, своего максимализма, своей одержимости противоречиями, своего исступленного искания во всем последнего конца, она внезапно теряет свою направленность на абсолютное, свое живое чувство Бога”.[264]

В контекстехарактеризуемой специфики становится более понятной и основная мировоззренческая, “культурологическая” причина русских революций. Действительно, к тому времени было разрушено (или переживало острый кризис) то духовное целое, которое объединяло и скрепляло русскую культуру и государственность. Анализируя причины распада России в 1918 - 1919 годах и пытаясь понять истоки кризиса традиций, которые еще вчера казались “вековыми устоями”, Н.С.Трубецкой писал: “Мы были свидетелями того, как внезапно рухнуло то, что мы называли “русскою культурой”. Многих из нас поразила та быстрота и легкость, с которой это совершилось”.[265] Причину распада России евразийцы видели в отсутствии объединяющей идеи, “державно-исторического задания и самопонимания”.[266] Соответственно, пути воссоздания российской культуры и государственности они видели в осознании и обосновании идеи исторического и культурного единства народов России.

Надо сказать, что это понимали и сами большевики. Вот почему почти сразу после переворота они вынуждены были чрезвычайными, насильственными мерами воссоздавать это единство. А завершился этот процесс лишь в сталинскую эпоху, когда были задействованы все механизмы государственно-общественной консолидации и восстановления единства: идеологическая обработка масс и формирование патриотических чувств, сознания исключительности народа и страны, первой построившей социализм(т.е. возрождение русской национальной идеи в форме своеобразного “социалистического патриотизма”); консолидация общества в массовом порыве поиска и борьбы с внутренним и внешним врагом; деспотизм и насилие органов государственной защиты и охраны и др.

6. Идеальность русской культуры обусловила особую значимость Слова, которое “больше связывает и закрепляет, чем дело”. Даже в революции основное злорусские философы усматривали не в фактическом разгуле насилия, дезорганизации и беззаконности, а в том словесном потоке лжи и обмана, который распространялся с целью оправдать совершаемое зло и который изуродовал “саму основу душевной жизни народа” и тем самым заложил “долговечные факторы будущих беззаконий”.[267]

Как и всякое явление, наделенное “чрезвычайными полномочиями” и функциями, “сверхзначимость” слова в русской культуре имеет неоднозначные последствия. С одной стороны, развитость “вербального” пласта культуры породила высочайшее искусство словесного творчества - русскую философию и литературу ХIХ - первой половины ХХ века. С другой стороны, отмеченная черта российского менталитета является для культуры фактором драматическим - болезни самосознания, обусловленные его двойственностью, внутренней несогласованностью, амбивалентностью, мифологизированностью, неизбежно становятся в России фактором бытия, “возмущающим” общественную жизнь, провоцирующим раскол социального пространства на оппозиционные полюса (процессы, движения).

Идеологемы, рожденные сознанием российской интеллигенции, созданные ею “идеальные проекты” периодически навязывались действительности и при определенном соответствии сущностным чертам ментальности становились ее внутренними целями, “руководством к действию”. Любая идея, мысль, нравственный принцип превращался в средство для достижения поставленной цели, что давало основание наделять особым “утилитаризмом” сознание российской интеллигенции. Более того, очень часто проекты и образы будущей России, теоретические конструкции русской души, национальной идеи, характерные лишь для историософской традициии лишенные своей предметной конкретики и реальных предпосылок, становились со временем “культурной реальностью”.[268] Идеальные конструкции чаще всего имели связь не с жизнью, а с ценностями и ожиданиями идеологов. Социально-философская мысль России, обращаясь к прошлому или устремляясь в “идеальное будущее”, творила там образ России, нередко игнорируя объективные исторические тенденции, а затем пыталась выстроить под него настоящее. Так рождалась идея уникальности российской истории, образ духовной самобытностирусского народа, социалистическая идея и модель коммунистического будущего, которые затем навязывались обществу в качестве программы переустройства: или “мягкими” способами - путем формирования нового ценностного образа России и обозначения путей ее преображения(славянофилы), или насильственными методами (Петр I, большевики, сегодняшние радикальные демократы).

7. Ценностный провал настоящего, психологическая неукорененность в нем делает русского человека с одинаковой легкостью как святым, мучеником за идею, так и потенциальным революционером, бунтарем - он готов в любой момент отказаться от “нормальной” жизни (быта, семьи, профессии) и ввязаться в очередной социальный эксперимент. Незначимость настоящего определила ту легкость усвоения народом идеологии большевиков, которые взамен “скуки и тягот” настоящего предложили “светлое будущее”. Однако если православные идеалы и ценности сдерживали (“ограничивали”) внешнюю “революционность” русского человека, переводили энергию преобразований в усилия духовного самостроительства, то большевистская идеология исключила нравственные регуляторы человеческого поведения - ее наиболее ярые последователи явили собой образец нравственного беззакония и социального деспотизма. Хотя и здесь разрушительные импульсы со временем стали удерживаться декларируемыми принципами справедливости и гуманизма и жесткими рамками государственно-партийного контроля. С кризисом коммунистической идеологии и соответствующих государственных и социальных институтов “энергия будущего”, лишенная нравственных ограничений, стала оборачиваться свободой саморазрушения - личности, культуры, государства.