Это знание прошлого меня сокрушает. По Анни даже не скажешь, что она

Оживляет в памяти воспоминания: в ее голосе ни малейшего оттенка задумчивой

Растроганности, приличествующей такого рода занятию. Она говорит так, точно

Речь идет о сегодняшнем дне, в крайнем случае о вчерашнем; все свои давние

Взгляды, пристрастия, обиды она сохранила в их первозданной свежести. Для

Меня же, наоборот, все подернулось поэтической дымкой, я готов на любые

Уступки.

И вдруг она говорит без всякого выражения:

-- А я, как видишь, потолстела, состарилась, мне надо за собой следить.

Верно. И какой усталый у нее вид! Я открыл было рот, но она тотчас

добавляет:

-- Я играю в театре, в Лондоне.

-- С Кандлером?

-- Конечно нет. Вовсе не с Кандлером. Это на тебя похоже. Ты вбил себе

В голову, что я буду играть с Кандлером. Сколько раз тебе повторять, что

Кандлер дирижер? Нет, это маленький театр, на Сохо-Сквер. Мы ставили

"Emperor Jones"(_17), пьесы Шона О'Кейси, Синга и "Британника".

-- "Британника"? -- переспрашиваю я удивленно.

-- Да, представь себе, "Британника". Из-за этого я и уволилась. Это мне

пришла мысль поставить "Британника", а они вздумали дать мне роль Юнии.

-- Вот как?

-- Ну, а я, естественно, могу играть только Агриппину.

-- Что же ты делаешь теперь?

Зря я задал этот вопрос. Лицо Анни сразу стало безжизненным. Однако она

Отвечает без запинки.

-- Я больше не играю. Я путешествую. Есть тут один тип, который меня

Содержит. -- Она улыбается. -- Ох, пожалуйста, не гляди на меня так

Озабоченно, никакой трагедии нет. Я тебе всегда говорила, что преспокойно

могла бы поступить на содержание. Впрочем, это старик, он мне не мешает.

-- Англичанин?

-- Какая тебе разница? -- спрашивает она запальчиво. -- Не будем о нем

Говорить. Ни мне, ни тебе до него дела нет. Чаю хочешь?

Она входит в ванную комнату. Я слышу, как она там бродит и гремит

Какими-то кастрюльками, разговаривая сама с собой, бормочет что-то невнятно

И раздраженно. На ночном столике у ее кровати, как всегда, лежит том

"Истории Франции" Мишле. Над кроватью -- теперь я это рассмотрел -- она

Повесила фотографию, одну-единственную, репродукцию портрета Эмилии Бронте,

Написанного братом писательницы.

Анни возвращается и говорит напрямик:

-- А теперь рассказывай о себе.

И снова исчезает в ванной. Вот это я помню, несмотря на свою плохую

память: она всегда задавала прямые вопросы, которые меня весьма смущали,

Потому что в них чувствовался, с одной стороны, искренний интерес, с другой

-- желание поскорее покончить с темой. Во всяком случае, после этого вопроса

Сомнений уже не остается -- ей что-то от меня надо. Это все еще только

Подступы: отмести то, что может помешать, окончательно уладить

второстепенные вопросы ("Теперь рассказывай о себе"). После этого о себе

Заговорит она. И мне вдруг совершенно расхотелось что бы то ни было ей

рассказывать. К чему? Тошнота, страх, существование... Пусть лучше все это

Останется при мне.

-- Ну же, поторапливайся, -- кричит она из-за перегородки. -- Она

Возвращается с чайником в руках. -- Ты живешь в Париже?

-- Я живу в Бувиле.

-- В Бувиле? Почему вдруг? Ты, надеюсь, не женился?

-- Женился? -- Я так и подпрыгнул.

Мне очень льстит, что Анни могла прийти в голову такая мысль. Я от нее

Этого не скрываю.

-- Что за чушь! Это из тех натуралистических фантазий, за которые ты

Меня когда-то укоряла. Помнишь, когда я воображал тебя вдовой с двумя

Сыновьями. И рассказывал тебе всякие истории о том, что с нами будет. Ты

Терпеть их не могла.

-- А тебе это нравилось, -- говорит она без всякого смущения. -- Ты

Рассказывал их, чтобы самоутвердиться. Впрочем, на словах ты негодуешь, но с

Тебя станется втихомолку жениться. Ты целый год с негодованием твердил, что

ни за что не пойдешь на "Императорские фиалки". А потом я однажды заболела,

И ты один пошел смотреть фильм в кинотеатре по соседству.

-- Я живу в Бувиле, -- с достоинством говорю я, -- потому что пишу

Книгу о маркизе де Рольбоне.