Неизменной, покуда Анни говорит. Потом маска спадает, отделяется от Анни.

Анни устремила на меня невидящий взгляд. Сейчас она заговорит. Я жду

Трагического монолога на уровне ее маски, жду погребального песнопения.

Но она произносит короткую фразу:

-- Я живой мертвец.

Тон не вполне соответствует лицу. Он не трагичен: он страшен -- в нем

Сухое отчаяние, без слез, без жалости. Да, что-то в ней безнадежно иссохло.

Маска упала, Анни улыбается.

-- Я вовсе не грущу. Иногда меня это даже удивляло, и зря: о чем мне

Грустить? Когда-то я была способна на пылкие страсти. Я страстно ненавидела

Свою мать. Или вот тебя, -- с вызовом говорит она, -- тебя я страстно

Любила.

Она ждет ответной реплики. Я молчу.

-- Но с этим, разумеется, покончено раз и навсегда.

-- Откуда ты знаешь?

-- Знаю. Знаю, что больше никто и ничто не сможет внушить мне страсть.

Понимаешь, начать кого-нибудь любить -- это целое дело. Нужна энергия,

любопытство, ослепленность... Вначале бывает даже такая минута, когда нужно

Перепрыгнуть пропасть: стоит задуматься, и этого уже не сделаешь. Я знаю,

Что больше никогда не прыгну.

-- Почему?

Анни бросает на меня иронический взгляд и не отвечает.

-- Теперь я живу в окружении моих усопших страстей. Пытаюсь воскресить

Ту прекрасную ярость, которая побудила меня двенадцатилетней девчонкой

Кинуться с четвертого этажа, когда мать меня высекла. -- И без видимой

Связи, с отстраненным видом добавляет: -- И еще мне нельзя слишком

Пристально глядеть на вещи. Я должна взглянуть, понять, что это, и сразу

Отвести глаза.

-- Почему?

-- Мне противно.

Ну разве это не?.. Во всяком случае, похоже. В Лондоне уже однажды

Было, что мы, каждый в отдельности, в одно и то же время подумали одно и то

же об одних и тех же вещах. Я был бы так рад, если бы... Но мысль Анни

Делает обычно причудливые извивы, никогда нельзя быть уверенным, что ты ее

Понял до конца. Я должен это выяснить.

-- Послушай, я хотел тебе сказать: ведь я никогда в точности не знал,

Что такое совершенные мгновения. Ты мне никогда не объясняла.

-- Конечно, ты ведь и не делал ни малейших усилий, чтобы понять. Ты

Оставался рядом со мной чурбан чурбаном.

-- Увы! Я знаю, во что мне это обошлось.

-- Ты заслужил то, что с тобой случилось, ты был очень виноват. Ты

раздражал меня своей основательностью. Всем своим видом ты будто говорил:

"Вот я, я человек нормальный" и старался показать, какой ты здоровяк, как ты

Пышешь моральным здоровьем.

-- И все-таки я сотни раз просил тебя объяснить, что такое...

-- Да, но каким тоном! -- гневно возражает она. -- Ты снисходительно

Осведомлялся: вот какой у тебя был тон. Ты спрашивал с ласковой

Рассеянностью, как старые дамы спрашивали меня, во что я играю, когда я была

Маленькая. Вообще-то говоря, -- задумчиво продолжает она, -- может, как раз

Тебя я и ненавидела больше всех на свете.

Она делает над собой усилие и, взяв себя в руки, улыбается -- щеки ее

Все еще пылают. Она очень хороша.

-- Я готова объяснить тебе, что это такое. Теперь я уже достаточно

Стара, чтобы, не злясь, посвятить добрых старушек вроде тебя в игры моего

Детства. Ну говори, что ты хочешь знать?

-- Что это такое было.

-- Я рассказывала тебе о выигрышных ситуациях?

-- По-моему, нет.

-- Рассказывала, -- твердо заявляет она. -- Это было в Эксе, на площади

-- не помню ее названия. Мы сидели в саду кафе, на самом солнцепеке, под

Оранжевыми зонтиками. Ты забыл -- мы еще пили лимонад и я обнаружила в

Сахарной пудре дохлых мух.

-- А-а, возможно...

-- В том самом кафе я и говорила тебе о выигрышных ситуациях. Говорила

в связи с большим изданием "Истории" Мишле -- с тем, которое было у меня в

Детстве. Оно было гораздо больше этого, и страницы в нем были тускло-белые,

Как сердцевина шампиньона, и пахли грибами. После смерти моего отца дядя

Жозеф присвоил эти тома и уволок к себе. В тот самый день я и назвала его

Старой свиньей, а мать меня высекла, и я выбросилась из окна.

-- Да, да... ты что-то рассказывала мне об этой "Истории Франции"...

Ты, кажется, читала ее на чердаке? Видишь, я припоминаю. Ты несправедливо