Я был всего лишь одним из чокнутых тедди боев»

 

В 1962 году «плотину» прорвало, и Ричарда Старки подхватил стремительный водоворот событий, стран и городов, о которых никто даже и помышлять не мог в те далекие дни, когда 7 июля 1940 года, спустя месяц после эвакуации Дюнкерка, в спальне дома номер 9 по Мэдрин–стрит в Ливерпуле в семье Старки родился мальчик. Как и всем его предкам, Ричарду до конца дней его (если, конечно, он не пошел бы в торговый флот или не был бы завербован в военную часть в отдаленной колонии) светило лишь болтаться в доках на окраинах Мерсисайда, отрезанных от плато из песчаника и гранита последним изгибом реки, впадающей в Ирландское море.

Со времен основания Мэдрин–стрит в середине девятнадцатого века представители фамилии Старки, да и многие из тех, кто находился в родственных связях с этим семейством — Каннингхэмы, Паркины, Бауэры, Джонсоны, Парры и Гливы, — населяли основные улицы района Дингл–Токстет, где лошади все еще тащили телеги с углем в гладстонский док с его чугунными тумбами причалов и допотопными паромами.

Викторианские традиции в сочетании с весьма сомнительными способами предохранения от нежелательной беременности привели к тому, что клан Старки необычайно разросся. Особенно плодовитой оказалась семья деда Ричарда по материнской линии: в их доме в Токстетском парке ютилось аж четырнадцать отпрысков. Ливерпульский порт был главным поставщиком рабочих мест для города: там могли найти работу представители бесчисленного количества специальностей — жестянщики, котельщики, машинисты… Так что Ричард, как и все мужчины из рода Старки, вполне мог рассчитывать на «коттедж на две семьи в шикарном районе Ливерпуля».

В семье называли Ричарда и его отца соответственно Маленький Ричи и Большой Ричи. Элси Глив и Большой Ричи впервые познакомились в кондитерской, где они оба работали. Маленький Ричи был единственным результатом этого несчастливого семилетнего брака, начавшегося в квартире Старки на Мэдрин–стрит, 59, и закончившегося разводом в 1943 году, когда Элси исполнилось двадцать девять лет.

Никто не потрудился объяснить маленькому ребенку, куда и зачем ушел его отец, но с того момента, когда это произошло, Маленький Ричи нечасто видел его; отношение сына к отцу было настолько негативным, что в те моменты Ричи всеми способами пытался избежать разговора с родителем:

— Я старался с ним не общаться — слишком уж сильно мать меня настроила против него.

Кроме регулярных алиментов, которые Ричард Старки–старший высылал матери своего чада, от него не приходило никаких вестей. Возможно, причиной тому стали начавшиеся военные действия, во время которых Министерство транспорта распорядилось уничтожить все дорожные знаки и указатели, чтобы сбить с пути фашистских солдат, а заодно и бывшего главу семейства, чтобы тот навсегда забыл дорогу к своей семье. Через несколько недель после рождения Маленького Ричи небо озарили вспышки сигнальных ракет: на ливерпульские доки в изобилии посыпались бомбы Люфтваффе, и все гражданское население города устремилось в бомбоубежища.

Пустыри, которые возникли в результате бомбежек Ливерпуля, давно уже густо поросли сорной травой, однако Дингл после этого еще долгое время нельзя было узнать, так же как в свое время нельзя было узнать луга Аркадии, после того как в те живописные долины пришли викинги и собрали свой «конклав старейшин». Один из самых убогих районов закопченного города, Дингл представлял собой беспорядочное нагромождение домов, где в грязных задних дворах женщины гладили белье допотопными катками, зловонные сточные канавы были забиты кучами мусора, туалеты стояли прямо на улицах, тут же сшивались стаи бродячих котов, а витрины магазинов в целях безопасности затягивались проволочной сеткой.

Внутри темных кирпичных ниш уныло мерцали тусклые лампочки, покрытые толстым слоем пыли, а от промокших стен при прикосновении отваливалась влажная штукатурка; вместо масла на хлеб намазывали маргарин, над раковинами мрачно нависали шумные газовые колонки из меди: там купали детей и мыли посуду, оставшуюся после воскресного ленча на скатерти из газеты. В то время как отцы семейств мирно храпели в тесных гостиных, дети высыпали на улицы и под мрачным продымленным небом играли в футбол и в классики или орали пронзительными голосами… А впрочем, это была типичная картина, которую можно было увидеть в любых захолустных пригородах к югу от Бирмингема.

— Элси, так я звал свою мать, временами приходилось тяжело, — вспоминал Ринго уже в свою бытность битлом. — Она пыталась меня воспитать, как могла. Мы жили в бедности, но никогда не были нищими. Мне повезло: я был у нее единственным ребенком. Она могла уделять мне много времени.

Внезапный уход мужа только укрепил миссис Старки в ее решимости сделать для сына все, что от нее зависело в этой ситуации. Какие бы проблемы семья ни испытывала с деньгами, его изрядно поношенная одежда была всегда чистой, и перед тем, как Ричи выходил куда–либо из дома, Элси всегда заправляла его рубашку, начищала до блеска ботинки и расчесывала ему волосы. Кроме матери, заботу о Ричи взяла на себя жившая по соседству Мэри Магуайр, которая была всего на четыре года старше его; по словам Ринго, Мэри стала ему ближе, чем родная сестра. Она присматривала за Ричи, пока Элси бегала с одной работы на другую, еле сводя концы с концами (например, она разливала эль «Тетли» за барной стойкой крошечного паба Empress, который находился недалеко от Мэдрин–стрит, 9, и Эдмирал–гроув, 10, куда семье Старки пришлось перебраться в 1944 году из–за высокой арендной платы).

До того, как в Дингле наступила эра реконструкции и туда потянулись толпы иммигрантов, этот окраинный район, как и множество других, был обособленной частью Ливерпуля; сюда стекались люди со всего света, разных рас и национальностей. Выходцы из Вест–Индии занимали улицы Токстета, названные в честь диккенсовских персонажей; паб Nook в Чайнатауне снабжал окрестности превосходным английским пивом; греческий православный собор стоял как раз напротив Ballroom Rialto в центре города, что в двадцати минутах езды на трамвае от токстетских доков. Население района настолько тяготело к смешанным бракам, что «Католический информационный центр» счел своим долгом поместить в газете The Liverpool Echo предупреждение о том, какие опасности таит в себе столь неправедное поведение паствы.

Гордость за свой город связывает ливерпульцев гораздо сильнее, чем, например, жителей Эксетера или Норвича. Будучи центром торговли при королеве Виктории, грязный портовый Ливерпуль был в равной степени и культурным центром Англии: Август Джон преподавал в художественной школе, а Диккенс читал свои лекции в расположенном неподалеку здании института с впечатляющим фасадом, выполненном в греческом стиле.

Как бы то ни было, к середине двадцатого столетия в словосочетании «артист Мерсисайда» крылось явное противоречие; исключение составляли, пожалуй, буффон из мюзик–холла «Крошка с большим сердцем» Артур Эски и местная звезда гавайской гитары Джордж Формби.

Когда–то Ливерпуль был лидером трансатлантической и колониальной торговли, но после открытия Манчестерского судоходного канала город потерял свое первенство в экономике. С тех пор Ливерпуль испытывал постоянную нехватку дешевой рабочей силы для работы в доках, конторах и комбинатах, которые перерабатывали привозное сырье; мало что осталось от былого величия этого некогда могущественного морского порта — разве что несколько памятников, таких, как статуя Эдуарда II, устремившего свой взгляд на туманные холмы Северного Уэльса. От Уэльса город отделяла река Мерси, которая соответствовала переводу слова «Ливерпуль» с древнеанглийского: «место у пруда с грязной водой», — поскольку река была переполнена промышленными отходами и нечистотами. То, что растворялось в реке и не оседало на дно, большими коричневыми кусками плавая на ее поверхности, местные жители называли «наша мерсийская форель». Эта «форель» частенько попадалась на глаза во время путешествия на пароме в Нью–Брайтон; мало кому из искателей приключений приходило в голову окунуться в мутную темно–бурую воду.

Как и любой британский мегаполис, послевоенный Ливерпуль переполняли очереди, ведь государство позаботилось о своих гражданах и компенсировало ущерб, нанесенный им войной, обеспечив их товарами первой необходимости и талонами на питание; эта традиция стойко продержалась до середины пятидесятых годов. Продовольственные таблички предназначались для семей вроде Старки, которые (до массированного «наступления» птицефабрик) считали мясо почти непозволительной роскошью. Чтобы купить дефицитные продукты, приходилось несколько недель экономить на талонах. Шоколадный батончик «Марс», например, был таким дорогим лакомством, что приходилось делить его на пятерых детей, у которых от нетерпения горели глаза.

Гораздо меньшей привлекательностью в глазах детей обладали бутылочки — в треть пинты — с теплым молоком, которые раздавали по утрам в школе от имени фонда Wellfare State, развернувшего широкую рекламную кампанию. Главным ее «зачинщиком» был Норман Уиздом, маленький человек в большой кепке, напоминавший персонажа из одной английской комедии: он призывал людей пить побольше этого напитка — ввиду содержания в нем большого количества кальция и витаминов.

Один из самых ненавистных детских десертов сороковых годов — молочный пудинг был неотъемлемой частью еженедельного меню каждого школьника.

Кроме моды на линолеум с геометрическим орнаментом, эта мрачная эра охарактеризовалась появлением в Ливерпуле нового типа мужчин из среднего класса из Вултона, которые после рабочего дня, проведенного над гроссбухом, снимали свои рабочие костюмы, шли ужинать, а после, вырядившись в мягкий домашний халат и мешковатые штаны, мирно посапывали в креслах над кроссвордом. Из–за занавесок сердито выглядывали их подрастающие отпрыски и думали с презрением: «И это все?» В те годы ни родители, ни даже консультанты по вопросам трудоустройства не могли и предположить, что можно найти себе что–нибудь получше этой нудной, но зато стабильной работы с ежемесячной заработной платой и премиальными. Гораздо больше повезло сынку какого–нибудь моряка из Токстета, который ничего не имел против того, чтобы его обожаемое чадо сходило в воскресенье в кино, и уж тем более не лишил бы сына наследства, появись тот пред его очами в американском галстуке–шнурке.

Ливерпульские увеселительные заведения наводнили американские солдаты; они одевались так, как до основания военной базы в Бертонвуде осмеливались с риском для жизни одеваться только негры, гомосексуалисты и лондонские аферисты: плечики на двубортных костюмах с хлястиками, острые, «копьевидные» воротнички, черно–белые туфли и те самые пресловутые галстуки с нарисованными на них краснокожими или игроками любимых бейсбольных команд. Для рядового ливерпульца Соединенные Штаты были воплощением преуспевания — начиная от кока–колы («Мы приветствуем солдат, вернувшихся с войны» — гласил один из рекламных слоганов компании) и заканчивая группой «Ink Pots», чье искрометное выступление потрясло Liverpool Empire, когда она выступала в этом зале в апреле 1947 года. Присцилла Уайт, дочь портового рабочего, которая дружила с семьей Старки, была типичной ливерпульской девушкой, которая «жила в мире, где за образец всего хорошего, что есть в жизни, был взят фильм с участием певицы Дорис Дэй».

Настоящей отдушиной стали для Ричи фильмы о Диком Западе, которые он самозабвенно смотрел три раза в неделю в местном кинотеатре. Он был абсолютно уверен в том, что никто не то что в Дингле, но и во всей Англии не говорит так, как герои этих вестернов, как и в том, что ни одна из барменш из Empress не останется хладнокровной после того, как в фойе влетит hombre с пистолетами на ремне.

Как–то раз божество посетило Ливерпуль: «Поющий ковбой» Рой Роджерс на своем Trigger проехался по Лайм–стрит до Empire от самого Adelphi Hotel. Но, к сожалению, любимым героем Ричи был Джин Отри из фильма «Ковбой, поющий йодлем»¹, который был «…моим первым музыкальным впечатлением детства. Помню, у меня мурашки бежали по коже, когда он пел «South of the Border». Сзади него стояли три мексиканских парня и вопили «Ай–яй–яй–яй!», а сам он держал в руках гитару…».

Музыка кантри пользовалась в Мерсисайде необычайной популярностью — более чем где–либо в Великобритании, возможно, из–за большого количества моряков, приезжавших из–за океана. Кроме моды на стрижку ежиком и енотовых шапок а–ля Дэви Крокетт они привезли с собой записи Реда Фо–ли, Эрнеста Таббса и «Cowboy Copases of North America», а также более известных Слима Уитмана, «Тепnesee Ernie Fords» и «Tax Ritters». Ливерпуль держал руку на пульсе новых веяний, и допотопные проигрыватели Dansette то и дело исторгали из себя кантри–номера вроде «I'm Movin' On» Хэнка Шоу или «The Wild Side of Life» Хэнка Томпсона и его «Brazo Valley Boys» и «Down On the Corner of Love» Бака Оуэнса 1952 года. В то же самое время вся страна еще была охвачена сумасшествием под названием Дэви Крокетт, запоем слушала «The Yellow Rose of Texas» и «Ghost riders In the Sky», смотрела фильм с Дорис Дэй в главной роли, не сходивший с экрана Deadwood, и отплясывала под Фрэнки Лэйна и Воэна Монро.

Ричи и его одноклассники из начальной школы при англиканской церкви Св. Силы с гораздо большим удовольствием слушали «Ghost Riders in the Sky», чем любую английскую музыку, которую передавали по трем национальным радиостанциям Би–би–си: Кэтлин Ферье или «Pirates of Penzance» и «Melody Time» в исполнении «Midland Light Orchestra».

Помимо песен, которыми увлекались сами учащиеся, американское влияние проникло за викторианскую ограду школы в виде небольших песенников под названием «Singing Together» («Поем вместе»), в которые входили такие номера, как «Git Along Little Dogies» и «Polly Wolly Doodle». Эти книжицы учитель во время уроков музыки раздавал ученикам, которые собирались вокруг пианино в главном зале; этот зал также использовался в качестве лектория и столовой. Изредка в нем проходили церковные собрания под руководством настоятеля либо викария церкви, названной в честь одного из апостолов, жившего в первом веке. В этой же церкви венчались родители Ричи.

Школа располагалась в пяти минутах ходьбы от Эдмирал–гроув. Утренние прохожие могли услышать голоса, монотонно вдалбливающие таблицу умножения в молодые головы, и даже постукивание бамбуковой палки по заляпанному чернилами учительскому столу. Ричи считал арифметику самым невыносимым предметом «из всего того мусора, который в нас пытались впихнуть в школе, — ох уж эти мне чертовы цифры!».

Впрочем, ему не слишком долго пришлось выносить общество однокашников по школе Св. Силы — у него начались проблемы с пищеварением. Возможно, имела место наследственная предрасположенность к подобного рода заболеваниям: так же как и Большого Ричи, его начинало тошнить, если в каком–либо блюде присутствовал лук или чеснок. Однажды в детстве, вспоминал Ричи, он «почувствовал острую боль. Помню, что вспотел и жутко испугался». Ричи, которому тогда было шесть лет, корчился от боли в машине «Скорой помощи», которая мчала его в Королевский детский лазарет, расположенный на перекрестке Миртл–стрит, недалеко от римско–католической церкви, в той части города, где были сосредоточены все основные лечебные, исправительные и высшие учебные заведения города.

То, что вначале определили как перфорацию аппендикса, закончилось перитонитом. Ричи лежал в коме под капельницами в отделении интенсивной терапии, и не было почти никакой надежды на то, что он выживет. Однако несмотря на то, что жизнь была готова вот–вот покинуть это истощенное тельце, смерть решила пощадить Ричарда Старки; его лицо еще месяца два оставалось бледным как воск. Поскольку визиты родителей были строго ограничены, он нечасто виделся со своей матерью; череда операций под наркозом и трудный период восстановления превратили его в юного старичка, все чаще впадающего в состояние депрессии. «Все мне было по барабану. У меня в больнице было много друзей. Но, черт возьми, как только они выздоравливали, они сразу же меня покидали».

Ричи не мог получить практически никакого образования — на его пути стояло множество препятствий, большинство из которых было связано с трудностями организации учебного процесса в больничных условиях: лежачие пациенты были разного возраста и способностей, а кроме того, без одобрения главврача не разрешался никакой новый вид деятельности. В той же мере это касалось самодеятельных кружков, таких, как Wolf Clubs и Brounies, и трудотерапии: плетения корзин, рисования и участия в местном ансамбле. Ринго первым поднял руку, когда учитель объявил, что требуются добровольцы постучать на барабане в номерах типа «Donkey Riding» или «Down in Demerara». Во время празднования Orange Day Ричи вручили жестяной барабан, и тот, преисполненный гордости, вышагивал с ним на параде и радостно отстукивал дробь.

— Когда Ричи был совсем маленьким, ему всегда хотелось на чем–нибудь постучать, будь то пустая коробка или что–нибудь в этом роде, — вспоминала Элси в разгар битломании.

В то время как Элси при каждой возможности проскальзывала в палату к Ричи, его отец «…ну да, притащился один разок ко мне в больницу с маленьким блокнотиком, чтобы записать туда, что мне может понадобиться». В день, когда Ричи стукнуло семь (незадолго до того, как его выписали из больницы), он под ласковым взглядом деда развернул сверток, в котором оказался красный игрушечный автобус. «Я все катал и катал его вокруг моей огромной, высоченной кровати. Когда дед ушел, я посмотрел на парнишку с соседней койки — он выглядел таким одиноким и несчастным, что я подарил ему этот автобус: пусть, думаю, порадуется».

Перегнувшись к соседу, Ричи упал, и у него разошлись швы, в результате остаток 1947 года он провел в больнице, что только усилило в нем комплекс неполноценности.

Вернувшись в начальную школу Св. Силы, он получил кличку Лазарь — с легкой руки бывших одноклассников. Ричи все еще оставался практически безграмотным и ужасно страдал от того, что учился с детьми на год младше его. Среди них были Билли Хаттон и лучший друг Билли — Ронни Вичерлей, которому было суждено всю свою недолгую жизнь провести в стенах больниц — с ревматизмом и пороком сердца, который вскоре и стал причиной его преждевременной смерти.

Даже неверующие жители Дингла выказывали внешнее почтение духовенству, и если ни мать Ричи, ни его школа не сделали из него добропорядочного прихожанина, то уж по крайней мере он придерживался твердого убеждения, что существует жизнь после смерти, хоть и «перестал молиться и петь гимны. Я делал все, что от меня требовала вера, но для меня вся эта ерунда, в общем, не имела большого значения». Годы спустя, когда Ричи играл в ассоциации, его первая реакция на слово «Рождество» была такой: «Праздник… попить, поесть… я не вкладываю в это слово никакого религиозного смысла». Из–за того, что Ричи так и не завел себе в школе друзей (вследствие долгого пребывания в клинике), он рос задумчивым и замкнутым ребенком, который сразу же начинал плакать, когда его ругали или что–нибудь трогало его до глубины души. Внешность Ричи вполне соответствовала его внутреннему состоянию — маленький и сутулый, с мягкими пухлыми губами и крючковатым носом, с грустными глазами паяца, проседью в волосах и прямыми бровями. Весь его облик был по меньшей мере комичным, что тоже вполне сочеталось с характером будущего битла.

— Я вроде Томми Купера и Кена Додда — у меня такое лицо, что люди, глядя на него, начинают веселиться, — впоследствии признавался Ринго.

Его манера общения напоминала доктора Уильяма Спунера, в том смысле что он никогда и не пытался никого рассмешить. Он не пытался пошутить сознательно — у него это выходило само собой: каждый раз, когда Ричи открывал рот, чтобы заговорить с товарищами в классе или во дворе, все его собеседники начинали давиться от смеха; его остроты выходили довольно неуклюжими, зато самая обычная мысль, которая срывалась с его языка, стоила любого монолога Стэнли Анвина. Его приятели знали: чтобы поднять себе настроение, нужно просто поговорить с Ричи.

В школе Св. Силы и позже, в средней современной школе Dingle Vale, все знали об этой его особенности, и желающих поиздеваться над маленьким простодушным Ричи было хоть отбавляй. Элси платила Мэри Магуайр за то, чтобы та помогла ему с чтением, и следила за тем, чтобы Ричи своевременно выполнял упражнения из букваря, которые задавали два раза в неделю. Но несмотря на все ее добросовестные старания, уровень знаний Ричи, который никогда не испытывал тяги к чтению и презирал правописание, был настолько низок, что его не хватало на то, чтобы сдать экзамен Eleven Plus (английские дети сдают его в возрасте 11 лет). По результатам экзамена Ричи должны были перевести в обычную среднюю школу или в современную среднюю школу, куда попадали особо одаренные ученики.

Было бы смешно предполагать, что Ричи будет сидеть за одной партой с умным Билли Хэттоном в средней школе Bluecoat и сосредоточенно изучать эвклидовы теоремы или галльские войны Цезаря, зато он отлично устроился в современной средней школе Dingle Vale, где сразу же получил характеристику «спокойного, вдумчивого ребенка, который соображает довольно медленно. Со временем, конечно, он улучшит свою успеваемость, поскольку он очень прилежный и старательный ученик». Учителя определили Ричи «средним среди отстающих»; у него были трудности с музыкой, которую там преподавали более чем оригинально: «крючочки с точечками» (ноты) учитель для пущей простоты сравнивал с «тремя бутылочками молока, которые дают в школе». Старки из класса 2С, однако, неплохо рисовал, а к драме «испытывал неподдельный интерес и сделал большие успехи». Он также обнаружил в себе склонность к механике; впоследствии для него не составляло никакого труда разобрать автомобильный двигатель и тут же собрать его без ошибок.

За одно из полугодий 1952 года Ричи умудрился прогулять тридцать четыре раза, причем отнюдь не все из них были по болезни. Несмотря ни на что, по поведению он получил высшую оценку: очевидно, учителям было решительно наплевать на его бесконечные непосещения, во время которых он занимался мелким воровством, курил и травил сальные анекдоты с приятелями. Те дни не прошли для Ричи даром: начав курить, он так и не нашел в себе сил расстаться с этой пагубной привычкой. В первый раз он напился до беспамятства в девять лет: «Я ползал на четвереньках, до того я нажрался. У одного из дружков моего отца было много бутылок, которые он припрятал на Рождество, ну вот мы и решили всего попробовать. После этого я мало что помнил». Элси, которую все происшедшее повергло в ужас, утверждала, что даже понятия не имела о том, что Ричи покупал на свои обеденные деньги «…немного жареного картофеля и кусочек хлеба, а оставшееся откладывал на ярмарку и кино».

Ричи и его приятели наслаждались свободой и старались убежать подальше от школы, чтобы не попасться на глаза учителям. Объявив Роя Роджерса, Хопалонга Кэссиди и иже с ними «фуфлом для детей», Старки, однако, находил кое–что и на свой вкус среди множества фильмов эскапистской послевоенной эпохи, с ее марсианами, роботами и космическими существами; он предпочитал наиболее «интеллектуальные» фильмы этого жанра, например, «День, когда Земля остановилась» («The Day the Earth Stood Still») режиссера Роберта Вайза. По сюжету фильма, космонавт Майкл Ренни приземляется в Вашингтоне, чтобы спасти землян от самоуничтожения.

С не меньшим удовольствием прыщавые подростки пялились на крашеных блондинок из Голливуда и отождествляли себя с угрюмыми антигероями вроде самовлюбленного Джеймса Дина или мужественного Виктора Мэтьюра, который был любимым персонажем Ричи: «Суровый, но обаятельный — идеальный пример для подражания всем пятнадцатилетним мальчишкам моего поколения».

Ринго с раннего детства питал слабость к кинематографу; в числе его любимых актеров были «Элизабет Тэйлор, Марлон Брандо, Берт Ланкастер и Фред Астер. Они всегда отлично справлялись со своими ролями».

Что же касается музыкальных пристрастий Ричи того периода, то он был большим поклонником Джонни Рэя и его «Prince of Wails»; своим творчеством Рэй предвосхитил экстравагантную, бунтарскую эру рок–н-ролла. Большую часть его сценического репертуара составляли, однако, песни, которые каждый вечер во всю мощь своих глоток орали пьяные посетители бара Empress: «Sonny Boy», «Bye Bye Blackbird», «Sentimental Journey» из репертуара Дорис Дэй, «Night and Day» и разнообразные незамысловатые песенки о розах и звездах, которые, как правило, пелись хором. Позже, так же как это было и у его современников Кэба Кэллоуэя, Джо Стэффорда, Гая Митчелла и «The Platters» (которые однажды включили в гастрольный график своего европейского турне выступление в Liverpool Empire), выход Рэя предваряли жонглеры, гимнасты, клоуны и артисты варьете. И все же в двадцать с небольшим Джонни уже имел колоссальный успех, что было совсем несвойственно для того времени, когда поп–певцы приобретали широкую известность лишь к середине своей жизни.

В противоположность мужественному облику поп–героев из Теннесси, хрупкий, болезненного вида Рэй ну никак не походил на звезду, так же как, скажем, Ричард Старки; но когда он, со своим слуховым аппаратом, выходил на сцену и орал свой собственный номер «The Little White Cloud that Cried» или с откровенным эротизмом исполнял «Such a Night», женская половина зала билась в истерике и весь партер ходил ходуном.

Тем не менее Джонни показался Ричи очень человечным, когда Старки, стоя посреди восторженной толпы под окнами Adelphi, видел, как тот, выглядывая из своего номера, не спеша потягивал кофе.

«Он ходил в шикарные рестораны и махал людям с балконов больших отелей, и я подумал: «Вот это жизнь! Именно то, что мне нужно!» — сказал как–то Ринго.

Прохлаждаясь с дешевой сигаретой во рту под музыку Джонни Рэя или пялясь на Вика Мэтьюра с последнего ряда кинозала, Ричи, прочитай он Ворд–сворта, непременно заключил бы, что «молодость — это потерянный рай» — пускай даже она длится какие–то мгновения…

Тем временем дела семьи Старки пошли в гору — Элси ушла с работы, выйдя замуж (с одобрения сына) за художника и декоратора из Ромфорда, с которым она познакомилась через Магуайров. Женившись на Элси, Хэрри Грэйвз, мягкий человек с твердым характером, попал в окружение, которое не особо отличалось от привычной ему рабочей среды на окраинах Эссекса.

Во время зимних каникул 1953 года Стремянка (так Ричи прозвал отчима) на несколько дней увез жену и приемного сына «за край света» — к родителям в Ромфорд, где упрямый тринадцатилетний Ричи отказался надеть дождевик во время грозы, которая бушевала с поистине вагнеровской мощью. Безобидная простуда вскоре переросла в хронический плеврит, и после очередного обострения в доме на Миртл–стрит во избежание осложнений на легкие было решено отправить Ричи в сельскую местность, где он мог дышать чистым воздухом, — в детскую больницу Heswall в Виррале.

Ричи снова пришлось на время забыть о школе — только в 1955 году он поправился настолько, что мог вернуться домой (где теперь появился маленький черно–белый телевизор). Все, что ему оставалось делать, это вернуться в Dingle Vale, чтобы «забрать документ, подтверждающий то, что я ушел из школы. Это было необходимо для того, чтобы устроиться на работу. А они даже забыли, что я у них когда–то учился».

Еще более унизительным было для Ричи собеседование в бюро трудоустройства молодежи: ему предложили вакансию рассыльного на железной дороге, при условии, что он окончит среднее образование в Риверсайдском техническом колледже. Рассыльный на железной дороге — это, конечно, не машинист, но зато, оставшись на постоянную работу, он мог рассчитывать на то, что лет этак через пятьдесят он выйдет на пенсию начальником станции с золотыми часами.

Что бы ни скрывалось за таинственной дверью с надписью «Посторонним вход запрещен» (такая есть на каждой станции), уже через неделю Ринго перестал испытывать какие–либо иллюзии относительно своей работы. Он представлял, как с важным видом будет вышагивать в новенькой униформе, однако ему выдали лишь кепку. «…Чтобы получить остальное, нужно было, очевидно, пропахать лет двадцать. Ну, как бы то ни было, я не прошел медицинское обследование и свалил оттуда через два месяца».

Его следующей профессией была должность бармена–официанта на пароходе, который курсировал между Нью–Брайтоном и пристанью Короля Георга. Жалованье Ричи составляло три фунта десять шиллингов в неделю плюс чаевые, которые он получал, как правило, в часы пик, когда даже не имел возможности присесть, бегая от столика к столику с подносом с напитками, напялив на себя положенную по уставу двухцветную куртку.

Свободное от работы время Ричи проводил со своими дружками; когда чьи–нибудь родители уезжали на целый уикенд, «устраивались вечеринки, во время которых все напивались до потери сознания». На свои более чем скромные средства они могли себе позволить лишь девонский сидр в гостиных, превращенных в «логова беззакония», при тусклом свете настольных ламп, обмотанных платками; они отодвигали кресла, чтобы обеспечить себе пространство для поцелуев и объятий, которые нередко прерывались приступами тошноты. Все это действо происходило под грохот проигрывателя в углу, начиненного диском на семьдесят восемь оборотов.

Позже появились пластмассовые «сорокапятки», которые к 1955 году окончательно заменили пластинки на семьдесят восемь оборотов, возвестив пришествие эры тинейджеров (этим словом стали обозначать всех молодых людей от двенадцати до двадцати, которые теперь сами решали, взрослеть им или нет). Конфликт поколений перерос в настоящие боевые действия, и новая поросль гордо именовала себя не иначе как «независимые потребители», однако компания Би–би–си, которая железной хваткой держала за горло практически все средства массовой информации, навязывала обществу свою музыку, отвечавшую вкусам ее руководства: Black and White Ministrel Show, велеты и танго из Come Dancing Виктора Сильвестра; Spot the Типе с Мэрион Райэн и зажигательные калипсо Сая Гранта во время его выхода в эфире радиопередачи Tonight Клиффа Мичелмора.

Кое–кто полагал, что такая старомодная музыка звучит только в дешевых радиоприемниках, но, к сожалению, такое положение дел было характерно и для новейших Вrаип, и для самых примитивных радиограмм; монополию на послевоенный радиоэфир захватили «The Beverley Sisters», Дональд Пирс («The Cavalier of Song») и им подобные. Что же касается музыкальной стороны дела, то и здесь «при всем богатстве выбора не было альтернативы», кроме Арчи Эндрюза, «Мистера Пастри» и «ланкастерского школьника» Джимми Клитероу.

«Я бы не сказал, что они относятся к числу моих любимых комедиантов», — заявил как–то Ричард Старки.

Ни одной молодежной передачи не было и на Независимом телевидении (ITV), которое появилось в 1956 году; в числе первых трансляций были еженедельные телепредставления с участием американской певицы Патти Пейдж («The Singing Rage») и Дикки Валентайна в узком вечернем костюме. Если шоу Round About Ten с участием джаз–бэнда Хамфри Литтлтона еще привносил какую–то живую струю в это телеболото, то музыку «The Teenagers» — группы, состоявшей из смазливых мальчиков и девочек, которая выступала в Melody Cruise ведущей Веры Линн, — очень метко охарактеризовал один из современников, назвав ее «рассветом, который так и не наступил».

Руководитель ансамбля Тэд Хит считал, что «рок–н-ролл никогда не придет в Британию. Понимаете, это музыка для «цветных».

Однако не все было так плохо. Первым «лучом света в темном царстве» Би–би–си и горстки независимых компаний была появившаяся на рубеже 1955/ 1956 года кавер–версия песни негритянского ансамбля «Sonny Dae and the Knights» «Rock Around the Clock» в исполнении американской группы «Bill Haley and the Comets».

— Когда Билл Хэйли появился на эстраде, ему было двадцать восемь, — отметил Ричи, — но нам тогда было по четырнадцать–пятнадцать лет, и казалось, что он годится нам в отцы.

Несмотря ни на что, песня пользовалась огромным успехом у молодого поколения, в то время как у взрослых от этого «равномерного ора» волосы вставали дыбом. Узнав из газет об очередной сенсации — на Британских островах появился фильм с Биллом Хэйли в главной роли, с одноименным названием «The Comets», — толпы девиц подросткового возраста в хлопчатобумажных платьях и балетных туфлях устремились в кинотеатры и приплясывали на сиденьях на протяжении всего фильма. «Все тот же старый «закулисный» сюжет, приправленный новой музыкой», — написала о нем газета The Picturegoer. Присцилла Уайт вспоминала: «[Меня] отругали за то, что я порвала мой новый школьный блейзер. Все девчонки сошли с ума и прыгали в проходах как сумасшедшие, и все это из–за какого–то фильма! Я намазала волосы сахаром, растворенным в воде, чтобы сделать прическу, как у Билла Хэйли. Я пробовала и молоко — мне сказали, что после него волосы принимают любую форму. У него ведь был довольно большой завиток на лбу, помните?»

На пресс–конференциях Билл Хэйли приносил официальные извинения за беспорядки в кинотеатрах, вызванные картиной «The Comets»: «…но ведь если этот хренов рок–н-ролл пользуется такой популярностью, почему бы не снять о нем фильм?» Один из участников его группы в свое время даже играл с самим Бенни Гудменом. Даже обогнав пятерых соперников в хит–параде только что появившегося New Musical Express, Билл Хэйли оказался еще более безобидным, чем его предшественник Джонни Рэй. И хотя «The Creep», хула–хуп и ча–ча–ча вскоре вышли из моды, рок–н-ролл тем временем выдвинул своего очередного чемпиона «теннессийской школы» — несравненного Элвиса Пресли, который одевался, как хулиган нестандартной ориентации из зала игровых автоматов. Заручившись поддержкой гитариста, который попеременно то вешал простые аккорды, то разражался мощным душераздирающим соло, Элвис записал сингл, музыка которого, по сути, явилась авторской интерпретацией негритянских блюзовых ритмов. Почти сразу же после выхода сингла благодаря своей неподражаемой манере пения Элвис приобрел тысячи поклонников и недоброжелателей во всем мире.

В газетах появлялись все новые и новые сообщения о фуроре, который производит каждый выход Элвиса на сцену; один из методистских священников (и большой поклонник джаза), доктор Дональд Соупер, недоумевал, как это «…здравомыслящие люди могут получать удовольствие от того, что приводит их в смятение и не может вызывать ничего, кроме улыбки». Когда вышел первый сингл певца в Великобритании, NME опубликовал на него рецензию, в которой, в частности, говорилось: «Если вы в состоянии отличить хорошее пение от плохого, то вам не светит дослушать этот диск до конца». Что еще нужно было Элвису, чтобы стать звездой британских тинейджеров?

— Для нас его музыка была такой новой и возбуждающей, — восхищался Ричи. — Вы даже представить себе не можете, насколько сильно он изменил мою жизнь, этот парень с бакенбардами, который тряс бедрами и доводил зал до неистовства. Хотя, глядя на его фотографии сейчас, замечаешь, что на нем были нелепые, мешковатые штаны, да и вообще, странная у него была манера одеваться. Но тогда нам было не до этого.