Русское протогосударство и Ладога

 

«Дунай» русского фольклора на фоне восточнославянской истории и мифологии [1]

 

Есть известная доля правды в пословице: «Новое – это хорошо забытое старое».

В XVIII в., когда первым ученым‑славистам стали известны различные списки «Повести временных лет» (далее: ПВЛ), бесхитростный и убедительный рассказ летописи «о расселении словен с Дуная» был в основном воспринят с простодушным доверием и гипотеза о «дунайской прародине славян» надолго стала краеугольным камнем славянской истории. В первой половине XIX в. собиратели русского фольклора обратили внимание на широко распространенную в русских песнях и былинах лексему дунай и, не задумываясь, поставили ее в связь с древнейшей славянской прародиной на Дунае и с восточнославянским наименованием этой великой европейской реки. Однако к концу XIX в. знакомство славистов со всей суммой сведений античных авторов по истории Подунавья, достижения языкознания, успехи археологии, данные топонимики и ономастики убедительно показали зыбкость гипотезы о «дунайской прародине». Было установлено, что с VI в. до н. э. по середину II в. н. э. среднее и нижнее Подунавье (где ПВЛ помещает славян) занимали неславянские этнические общности; лишь с конца II в. н. э., а особенно в IV–V вв. появляются основания говорить о проникновении в Подунавье отдельных групп славян, однако массовое появление и доминирование славян на левом берегу нижнего Дуная становится реальностью с рубежа V–VI вв. (в другие области Подунавья славяне проникают еще позднее).

Поэтому начиная с конца XIX в. прародину славян обычно ищут в пределах лесной области между Эльбой и Десной, Карпатами и Балтикой, исходя уже в основном из чисто лингвистических соображений. Однако в 1876 г. В. Ягич публикует свою превосходную статью о «Дунае» в славянском фольклоре, в которой он на основе анализа собранного материала приходит к выводу, что фольклорный «Дунай» безусловно обязан своим происхождением Дунаю‑реке (Jаgič 1876: 289–333). Более того, В. Ягич, не пользуясь изживавшим себя к тому же времени представлением о «дунайской прародине», все же ставит фольклорный «Дунай» в непосредственную связь, с одной стороны, с сообщением ПВЛ о том, как «сели суть словени по Дунаеви» и «разыдошася» оттуда «по земли», которое он считает записью народного предания, а с другой – с отмеченным рядом греческих и латинских авторов натиском славян на дунайскую границу Восточной Римской империи в раннем Средневековье. Только одного небольшого (но сколь важного!) шага не хватило В. Ягичу, чтобы замкнуть треугольник и поставить в непосредственную связь сообщение летописи и греко‑латинских писателей VI–VII вв.

В более позднее время, насколько нам известно, тема Дуная в славянском фольклоре (а также в гидронимии, в народных говорах и представлениях), продолжая привлекать внимание, не вызвала, однако, к жизни исследования, сопоставимого по широте охвата материала со статьей В. Ягича.

К сожалению, некоторые работы последнего десятилетия (1968–1978 гг.) отличаются слабостью общеисторической базы, неглубоким знанием источников по древней истории Восточной и Юго‑Восточной Европы. Так, в интересной статье Д. М. Балашова, основанной на проецировании результатов фольклорного анализа на славянскую историю, единственной исторической работой, на которую автор, судя по аппарату, опирается, является книга В. П. Кобычева, построенная на ничем не стесненном жонглировании вырванными из контекста историческими, археологическими и лингвистическими фактами и снова возвращающая нас к гипотезе «дунайской прародины», только аргументированной значительно слабее, чем это имело место у историков и фольклористов XIX в. (Кобычев 1973; Балашов 1976).

На фоне всего этого особо плодотворными представляются до сих пор не оцененные по заслугам идеи и наблюдения И. И. Ляпушкина, показавшего, что известный рассказ ПВЛ о поселении славян на Дунае и расселении оттуда повествует отнюдь не об изначальной славянской прародине и происхождении славян (как понимали этот рассказ ранее), а о древнейшем историческом периоде, сохранившемся в этнической памяти славянства, существовавшего, как это явствует из текста ПВЛ, задолго до дунайского этапа его истории. Кроме того, И. И. Ляпушкин убедительно сопоставил дунайский этап славянской истории по ПВЛ со сведениями византийских авторов и Иордана об активном выступлении славян в Подунавье в VI–VII вв. в тех самых местах, где отмечает их первичное расселение ПВЛ (Ляпушкин 1968: 5–22, 170–171). Автор настоящей статьи в ряде работ развил и уточнил идеи своего учителя, включив их в собственную концепцию догосударственной истории славянства (VIII в. до н. э. – VIII в. н. э.), основанную на анализе доступных ему письменных и археологических источников, освещающих историю тех земель, которые оказываются занятыми славянами к IX в. н. э. (Мачинский 1965б; 1971; 1973а; 1973в; 1974; 1981; Mačinskij 1974; Мачинский, Тиханова 1976).

Ниже автор пытается рассмотреть некоторые собранные им материалы по употреблению лексемы дунай в восточнославянском фольклоре на фоне современных представлений истории, языкознания и этнологии о судьбах, а также языческих верованиях и обрядности древнейшего единого славянства, а позднее – его восточной (русской) ветви.

Автор стремился в рамках статьи охватить в сжатой форме бо́льшую часть тех разнородных источников и материалов, привлечение которых необходимо при серьезной постановке темы, а также изложить свою систему взглядов на «дунайскую проблему». При этом пришлось отказаться от изложения и рассмотрения тех плодотворных идей и наблюдений по исследуемой теме, которые содержатся в работах Б. Н. Путилова, К. В. Чистова, В. Н. Топорова, О. Н. Трубачева, В. В. Иванова, Д. М. Балашова, Ю. И. Смирнова, В. Г. Смолицкого, К. Мошиньского, И. Бартминьского, В. Н. Петрова и других. Темы и положения, разработанные в других работах автора, даются тезисно, и внимание сосредоточивается на заострении еще слабо затронутых аспектов проблемы.