Судебная психология. Ее область и проблемы

Советская власть с первых лет начинает напряженно искать новые формы борьбы с преступностью, стремясь не допустить возрождения мертвой «буквы» старого закона. Сознавая, что в капиталистическом мире за преступлением исчезает личность преступника, новый общественный строй вздел в преступнике прежде всего человека. Этот гуманистический принцип закономерно усиливал интерес и внимание к психическим особенностям личности преступника или заключенного и вводил психологию в круг наук, разработка которых жизненно необходима для борьбы с преступлениями и преступностью вообще.

В 20-е годы «судебная психология» – это авторитетная и обширная область науки, имеющая предметом изучения психологические предпосылки преступления, быт и психологию различных групп преступников, психологию свидетельских показаний и судебно-психологическую экспертизу, психологию заключенного («тюремная психология») и т.п. Ее возникновение и интенсивное развитие вызывалось общественно-историческими причинами (необходимость подавления сопротивления классового врага, ликвидация оставшегося в наследство от капиталистического строя уголовного мира, демократизация норм уголовного права и прочие задачи, которые возникали перед советскими правовыми науками). «В отношении всей... массы извращенного социального поведения, – пишет В.А. Внуков, – нельзя забывать того, что мы находимся на переломе, что человеческий материал, привлеченный к строительству социализма, сам перестраивается,

182

перемалывается в процессе этой величайшей в истории стройки. Процесс этого рождения нового человека чрезвычайно тяжел, здесь, как нигде, ярче сказывается закон – «мертвый хватает живого», здесь, наконец, «издержки революции» падают с наибольшей тяжестью на данную конкретную, неповторяемую личность. Отсюда понятая та острота, с какой в настоящее время ставится проблема уравновешивания данной личности в данном коллективе»[297].

Теоретическая проблематика судебной психологии той поры зарождается в условиях столкновения и преодоления двух основных концепций буржуазной криминалистики: антропологической и социологической школы уголовного права, каждая из которых по-разному апеллировала к психологии и психопатологии. Антропологическая школа, основанная Ломброзо, как известно, рассматривала правонарушение в качестве естественного биологического явления, а правонарушителя как «прирожденного преступника», обладающего рядом физиологических и психических свойств, фатально обрекающих его на преступление. По Ломброзо, преступник – это либо «атавистический тип», своего рода дикарь в современном обществе, мстительный, коварный, жестокий и бессердечный, либо «нравственно помешанный». В основе антропологической концепции лежит идеалистическая посылка – причина преступлений отыскивается не в общественно-исторических условиях существования человека, а в его «природных», якобы неизменных свойствах и качествах.

Социологическая школа уголовного права, возникшая несколько позднее антропологической, в отличие от первой придавала решающее значение социальным факторам, которые, однако, рассматривались ею изолированно от всей связи экономических и исторических явлений. Человеческое сознание при этом игнорировалось или сводилось до минимума, в связи с чем утрачивался смысл таких понятий, как «вменяемость», «вина» и т.п. Механицизм и эклектизм социологической концепции не мог обеспечить ни удовлетворительного решения проблемы преступности и ее происхождения, я и правильного отбора социально-психологических фактов, которые характеризовали бы личность преступника. В связи с этим критика антропологизма, которую осуществляли представители социологической школы, не могла быть признана научно убедительной.

Традиции антропологизма были весьма сильны в русской дореволюционной криминалистической и патологической психологии, и поэтому одной из первоочередных задач советской судеб-

183

ной психологии явилось разоблачение антропологической школы. Отрицание антропологической концепции преступности смыкалось с критикой наследственно-биологического направления в характерологии. Критическое отношение к себе вызвала книга С.В. Познышева «Криминальная психология. Преступные типы» (Л., 1926), в которой автор, исходя из конституциональных признаков, делил преступников на два основных типа: «экзогенные» и «эндогенные» преступники, а последних подразделял на импульсивных, эмоциональных, расчетливо рассудочных, резонеров, идейных и моральных психастеников. Как отмечалось в критической литературе, принципиально ошибочным является утверждение биологического предрасположения к преступному акту и отыскивание сил, которые якобы изнутри изначально определяют «криминальность» данного субъекта. Эта установка вела к тому, что массовые движения (например, революция) в буржуазной криминалистической психологии характеризовались как проявление «психопатичности». Для советских психологов не прошли незамеченными такие «опусы», как работа мюнхенского психиатра Кана «О революционных вождях как психопатических личностях», написанная сразу же после разгрома Баварской советской республики, или относящаяся к 1928 г. работа итальянца Рокчи, где последний относил к «уродливым характерам» всех, кто выступал против фашистского режима Муссолини. Напомним, в свою очередь, что через несколько лет немецкий фашизм берет на вооружение самые реакционные антропологические и характерологические учения (Рюдин, Иенш и др.) и с их помощью «обосновывает» расовое изуверство, стерилизацию и прочие гнусности. В этой связи критику антропологической концепции, развернувшуюся у нас 5 конце 20-х – начале 30-х годов, следует признать ценной и своевременной.

Что касается социологического направления, то оно также вызывало известные возражения, хотя и казалось в целом приемлемым. Это во многом объясняется тем, что вульгарно-социологизаторские течения здесь, как и в других науках (литературоведение и др.), ошибочно казались многим «созвучными» марксистской идеологии[298]. Тезис о примате общественного бытия над общественным сознанием понимался упрощенно и истолковывался односторонне, что вело к схематизации и упрощению отношений личности и среды, к принижению роли сознания и че-

184

ловеческой активности. Позитивистские предпосылки вульгарно-социологических концепций не были вскрыты и в ряде случаев без оснований отождествлялись с диалектико-материалистическими. Поэтому «а рубеже 20-х и 30-х годов в области судебной психологии сложилось такое положение, когда фактически сосуществовали различные и принципиально враждебные друг другу учения: антропологическое, социологическое и диалектико-материалистическое (критикующее оба эти направления и устанавливающее свое понимание природы и сущности преступности).

В основе складывающейся советской судебной психологии лежала идея, отчетливо выраженная В.И. Лениным в работе «Государство и революция»: «...мы знаем, что коренная социальная причина эксцессов, состоящих в нарушении правил общежития, есть эксплуатация масс, нужда и нищета их. С устранением этой главной причины эксцессы неизбежно начнут «отмирать». Мы не знаем, как быстро и в какой постепенности, но мы знаем, что они будут отмирать»[299]. Понятие «преступление» весьма относительно и всякий раз требует четкого классового анализа своего содержания. Отсюда и понятие «преступная личность» исторически изменчиво и расшифровывается только с этой же точки зрения.

В судебной психологии зреет мысль, что адекватное понимание природы и сущности преступления и преступника зависит от правильной трактовки взаимоотношений «личности» и «среды», которую не могла дать ни антропологическая, ни социологическая школа уголовного права.

В упомянутой выше статье В.А. Внукова «Социальные извращения поведения. Предпосылки учения о преступлении и преступнике» содержатся первые, не во всем еще удовлетворительные наброски основ марксистской судебной психологии и, в частности, попытки решить чрезвычайно сложный для того времени вопрос о «личности» и «среде», вопрос, который являлся основополагающим не только для этой отрасли психологии, но и для социальной и педагогической психологии, для характерологии, одним словом, для проблемы личности в целом. Критикуя Каутского, который разрешал проблему «я» и «среда» на основе принципиального противопоставления одного другому и, в конечном счете, на основе дюринговского понимания, против которого боролся еще Энгельс, В.А. Внуков исходит из того, что понятие «я» столь же относительно, как и понятие «среда». Не может быть и речи о противопоставлении личности и среды, «ибо одно с другим связано и пронизывается единством противоположностей». «С этой-то стороны все споры о том, что в данном

185

состоянии субъекта приходится на «среду», что на «я», бесполезны и никоим образом не решают вопроса ни о содержании, ни о форме поведения данного индивида»[300]. Далее подчеркивалось, что вопрос о «личности» и «среде» следует решать, принимая во внимание «марксистское учение о необходимости и случайности». Цитируя письмо Карла Маркса к Кугельману от 17 апреля 1871 г., где говорится о роли случайностей, В.А. Внуков считал, что основные методологические трудности при изучении анти- и асоциального поведения человека в сплетении двух рядов – «случайного», в виде характера людей, и «необходимого», в виде наличия определенной социальной «предиспозиции», обусловленной классовым дроблением общества и вытекающими отсюда обстоятельствами. Эти трудности, по его мнению, могут быть преодолены лишь путем применения метода диалектического материализма, который не отбрасывает то или иное противоречие, а рассматривает его в процессе становления, в движении. Исходя из учения о случайности и необходимости при решении вопроса о социально-извращенном поведении человека, не будет надобности выпячивать вперед так называемую «биологическую предиспозицию», вытекающую из сложного переплетения генетически и пластически данных социальных связей. Это поведение может быть понято лишь при условии расшифровки социального смысла его проявления, механизмы же и форма такого поведения, как считает автор, даются той биологической почвой, которая в свою очередь обусловлена в конечном счете генетическим рядом социальной причинности. «Все извращения социального поведения, таким образом, должны быть изучаемы в их конкретной ситуации, и личность только тогда перед нами раскроется, когда будет понята ее социальная значимость и когда биологические истоки ее будут связаны с теми верхними слоями индивида, которые являются наиболее пластичными и податливыми воздействиям извне. В этом направлении «биологическое» личности не теряется, а занимает свое место, обусловливая силу, форму и скорость «преступной» реакции, но не ее содержание»[301]. Здесь В.А. Внукову в значительной степени удается преодолеть крайности антропологической и социологической позиции, хотя некоторый «биологизм» и неизжитые реактологические реминисценции еще дают себя знать.

Если обратиться к практическим задачам, которые стояли в те годы перед судебной психологией, то следует отметить, что они отличались значительным разнообразием и широтой. Важную роль играла, например, разработка вопросов судебно-пси-

186

хологической экспертизы и психологии свидетельских показаний[302]. В план работ Московского института психологии в 1929 г. включалось экспериментальное исследование свидетельских показаний (различные условия восприятия, сохранения и репродукции, запоминание и забывание с учетом субъективных и объективных различий, влияние процесса собственноручной записи на самое содержание записываемого показания и т.д.). Новшеством методики этих работ являлось применение кинофильмов наряду с демонстрацией неподвижных изображений (любопытно, что в качестве «минусов» этой методики отмечалась «немота» и «одноцветность» фильмов).

Что касается участия психологов в работе экспертных криминалистических учреждений в СССР, то необходимо указать, что в кабинетах научно-судебной экспертизы до 1931 г. существовали секции криминалистической психологии и психопатологии. Однако и в дальнейшем эксперты-криминалисты широко пользуются трудами психологов, постоянно ссылаясь на Е.В. Гурьянова, А.Р. Лурия и других[303].

При всей важности указанных выше практических задач на первое место все же были поставлены вопросы психологического изучения преступника. В ряде городов организуются институты и кабинеты по изучению преступника, теми же вопросами заняты судебно-психиатрические институты. Так, например, в Минске в 1929 г. был открыт кабинет по изучению преступности и личности преступника, возглавленный А.К. Ленцем (он же заведовал секцией криминальной психологии и психиатрии). В Киеве изучение личности преступника проводилось Институтом научно-судебной экспертизы, в числе секций которого имелась секция криминально-психологических и психопатологических исследований, в которой было сосредоточено исследование личности преступника. Крупнейшим в СССР учреждением такого рода был созданный в Москве в 1925 г. Государственный институт по изучению преступности и преступника, к работе в биопсихологической секции которого были привлечены видные психологи. Институт выпускал значительную научную продукцию[304] и координировал во всесоюзном масштабе работу по изучению преступника.

Несколько раньше (в 1923 г.) постановлением Президиума Московского Совета был учрежден кабинет по изучению личности преступника и преступности, после чего началось углуб-

187

ленное изучение преступного мира Москвы, оставшегося в качестве тяжелого наследия царизма. В массовом обследовании преступников, проводившемся весной 1923 г., приняло активное участие около 150 студентов факультета общественных наук 1-го Государственного Московского университета. Результаты обследования были отражены в сборнике статей «Преступный мир Москвы»[305].

I Всероссийский съезд по психоневрологии (январь 1923 г.) обсуждал в секции криминальной психологии, работавшей под председательством С.В. Познышева, целый ряд докладов и в своих резолюциях указывал на желательность устройства при крупных пенитенциарных учреждениях лабораторий для осуществления криминально-психологических исследований. Съезд отмечал необходимость принятия мер к увеличению числа криминалистов-психологов. На II Всероссийском съезде по психоневрологии также была образована особая секция по вопросам криминалистической рефлексологии и психологии. На I съезде по изучению поведения (1930 г.) вопросам судебной психологии посвящены доклады А.С. Тагера и А.Е. Брусиловского («Об итогах и перспективах изучения судебной психологии» и «Основные проблемы психологии подсудимого в уголовном процессе»).

В 1924-1930 гг. публикуется ряд материалов, относящихся к психологическому изучению отдельных групп преступников (хулиганов, растратчиков, убийц, сексуальных правонарушителей и т.д.). Значительная часть публикаций относится к проблемам организации и методике психологического изучения преступника в специальных криминально-психологичес­ких кабинетах, к вопросу о социально психологическом исследовании личности обвиняемого на предварительном следствии[306] и суде и т.д. В книге Ю.Ю. Бехтерева «Изучение личности заключенного (история, задачи, методика и техника)» (М., 1928) приводится описок работ советских авторов по рассматриваемой тематике (всего сорок названий).

Изучение личности заключенных проводилось главным образом методом наблюдения и исследованием документальных материалов «дела» в сочетании с весьма ограниченным применением экспериментальных приемов, а также исследованием творчества заключенных. Широко использовались дневники наблюдений, в которых отражалось отношение заключенного к труду, к нормам коллективной жизни, к преступлению, к татуировке; фиксировались особенности личности: интересы, специальная одаренность, знакомство с воровским жаргоном и т.д. Цель

188

дневниковых наблюдений[307] заключалась в установлении психологической характеристики заключенного, в выяснении методов исправительно-трудового воздействия и классификации заключенных то «социопсихологическим группам», для которых вырабатывались соответствующие исправительно-трудовые меры. Найденные в результате экспериментальной работы сотрудников Государственного института по изучению преступления и преступников методы воздействия на преступников были положены в основу специальных инструкций, рассылаемых то всем местам заключения.

Указанные труды разделяли многие существенные недостатки «научно-исследователь­ской работы в области психологии конца 20-х годов: непреодоленный до конца биологизм, рефлексологические и реактологические наслоения и т.д. Однако важнейшая черта многочисленных работ л о криминалистической психологии в СССР, которые были выполнены в эти годы, – это оптимистическая гипотеза, с которой подходили советские ученые к личности преступника, уверенность, что о условиях общественного труда в пролетарском государстве заключены величайшие возможности «перековки» преступника и превращения его в сознательного гражданина первого в мире рабочего государства. Эта же гипотеза была сохранена и подтверждена несколько позднее в опыте строительства Беломорско-Балтийского канала, где в порядке массового эксперимента осуществлялась перестройка психологии многих правонарушителей, становившихся ударниками социалистической стройки.