Проблема развития психики животных и сравнительная психология

Проблема развития психики представляет собой краеугольный камень всей психологии нового времени. Вне правильной постановки и правильного решения вопроса о сущности психического развития не может развиваться и сама психология как наука. Однако есть отрасли психологии, в которых проблема развития является их основным содержанием, – такова, наряду с детской или возрастной психологией, сравнительная психология (зоопсихология).

На рубеже 20-х и 30-х годов проблемы зоопсихологии разрабатываются различными научными коллективами в ряде лабораторий: в Москве, в Научном биологическом институте (Н.К. Кольцов, М.П. Садовникова); в Дарвиновском музее (Н.Н. Ладыгина-Котс), в Московском институте психологии (В.М. Боровский); в Ленинграде, в Институте мозга (В.А. Вагнер); в лабораториях И.П. Павлова (Ю.П. Фролов, Л.А. Орбели и др.); в Ташкенте (Д.Н. Кошкаров); в Харькове (В.П. Протопопов) и т.д.

Имея предметом изучения поведение животных, эти ученые существенно расходились в понимании задач и методов психологического и физиологического исследования, в трактовке основных понятий, в вопросе о правомерности термина «зоопсихология». Однако теоретическая важность исследований в области зоопсихологии осознается в этот период с полной определенностью, так как позволяет отыскать связи между психическим миром человека и животных. Это осознавалось как важная задача, в особенности в свете получившего тогда известность высказывания В.И. Ленина о том, что теория познания в качестве составной части включает «историю умственного развития» животных.

Советская сравнительная психология решительно отбрасывает метафизическое понимание поведения животных[329], заключая, что нет надобности и повода прибегать к каким-либо трансцендентным, мистическим факторам, как бы они ни назывались. Рассматривая взгляды Васмана, Моргана, Гобгауза, Иеркса, Келера и других буржуазных зоопсихологов, В.М. Боровский подчеркивает, что все эти авторы, вводя подобные факторы («прорецепция» у Моргана, «идеация» у Иеркса, «insight» у Келера и т.п.), делают это под влиянием стремления во что бы то ни стало найти у животных моменты, качественно идентичные психике человека (или качественно подобные, но менее развитые). «Указанное стремление ведет по прямой линии к какой-нибудь

204

форме панпсихизма», – замечает Боровский. Не только в этой работе, но и во многих других мы находим отчетливо выраженную мысль, что советской сравнительной психологии не по пути с идеалистической зоопсихологией, какие бы «заманчивые» формы она ни принимала и как бы она «и афишировала свою связь с естествознанием и эволюционной теорией.

Вместе с тем нельзя игнорировать то обстоятельство, что в самой советской сравнительной психологии в этот период наметились два подхода к задачам науки. Один из них связан с именем и трудами В.А. Вагнера. Видным представителем другого подхода являлся В.М. Боровский. В центре развернувшейся полемики находилась проблема инстинктов, навыков и разумных действий животных.

В.М. Боровский, заведовавший в это время лабораторией сравнительной психологии в Московском институте психологии, автор многих ценных работ по проблеме навыков животных, немало сделавший для популяризации сравнительной психологии, активный участник борьбы с идеалистическими и метафизическими направлениями в науке, подходил к проблемам сходства и различия между человеком и животными с точки зрении бихевиоризма. Это наиболее отчетливо проявляется в его книгах «Введение в сравнительную психологию» (1927), «Головной мозг и поведение» (1927), «Основы сравнительной рефлексологии» (1929), «Психология с точки зрения материалиста» (1929).

В критической статье П.И. Размыслова[330], посвященной взглядам В.М. Боровского, признавались значительные заслуги последнего перед сравнительной психологией. Вместе с тем в ней было убедительно показано, что Боровский, ведя борьбу против метафизических направлений в области сравнительной психологии, подошел к проблеме изучения психики человека с теми же методами, какими он пользовался при изучении животных. Отыскивая только сходное, одинаковое у животных и человека, он многое запутал и в общей и в сравнительной психологии. Если у идеалистов в сравнительной психологии человек заслонил собой животных, то у Боровского «лабиринты для крыс» заслонили собой человека. Попав в объятия вульгарно-механистической методологии, он пришел к неправильным выводам.

Для психологии поведения субъективная сторона реакции человека, по Боровскому, не имеет никакой ценности. Если бы она отсутствовала, то «задачи психологии нисколько бы не изменились» – таков был эпифеноменалистический вывод. В этом отношении взгляды Боровского смыкались с механистической концепцией психического, принятой в рефлексологии. Боровский сближался с рефлексологами и в переоценивании эффекторной

205

деятельности, которой он отводил решающую роль в процессах мышления и при характеристике сознания. Роль мозга он сводил к минимуму, считая, что сознание связано с рукой и речью (в широком смысле), а не с центральными процессами. Боровский видел основную задачу психологии в изучении навыков, рассматривая выработку навыков у человека в качестве частного случая выработки навыков у животных и отмечая, что кривые их выработки совершенно схожи и законы выработки навыков «в том и другом случае ничем не отличаются». Это теоретическое «обобщение» позволило Боровскому строить педагогику на началах бихевиоризма: «Первой задачей педагогики является изучение законов образования навыков»[331].

Не различая образование навыков у животных и воспитание детей, Боровский предлагал педагогам заимствовать из зоопсихологии приемы обучения: «Занимаясь зоопсихологией, педагог непосредственно упражняется в пользовании методами, которые принципиально одинаковы, должны быть одинаковыми при изучении детей и животных»[332]. Отсюда следовали некоторые вульгарно-биологические рекомендации, например: «Сравнительная психология пользуется в качестве побуждающих факторов при обучении кормом, наказанием, половыми стимулами, избеганием света, холода, сырости (или наоборот)... Какие из этих факторов могут быть применены к ребенку и какова их относительная ценность – это должно быть изучено сравнительно психологическими методами»[333].

Уже к концу 20-х – началу 30-х годов становится ясно, что характеристику поведения животных и человека, и в частности проблему навыков, невозможно решить на основе бихевиористической концепции. В середине 30-х годов Боровский признает свои механистические ошибки и порывает с бихевиоризмом и рефлексологической вульгаризацией физиологии. Следует подчеркнуть, что там, где Боровский, изучая проблему навыков, оставался на почве зоопсихологии, не допуская механистического отождествления животных и человека, он делал ряд ценных выводов: выяснение роли ритма для ускорения обучения, установление принципа адаптивной экономии при образовании навыка, выявление зависимости дозировки обучения от сложности навыка и т.п. Во многом оправдана резкость выступлений Боровского против трактовки инстинкта как сложной формы человеческого поведения, где приобретенное и унаследованное теснейшим образом сливается. Действительно, при этом всегда сохранялась возможность смешивания биологического и общественного, что в конечном счете вело к проникновению идеализма в психологию,

206

и превращения инстинкта в особую «способность» на манер «души». В этой связи необходимо отметить, что В.М. Боровский, который по существу примыкал к рефлексологии и, пытаясь вывести интеллектуальное поведение целиком из развития навыков, смазывал вопрос о диалектическом скачке от психики животных к сознанию человека, был, несмотря на это, во многом прав, когда предостерегал от чрезмерно широкого толкования инстинктов и подчеркивал, что в поведении человека инстинкты почти никакой роли не играют.

Близкими к взглядам Боровского были воззрения Ю.П. Фролова. В 1925 г. он публикует книгу «Физиологическая природа инстинкта с точки зрения учения об условных и безусловных рефлексах» (Л., 1925). В ней и в ряде других работ: «Учение об условных рефлексах как основа педагогики» (М., 1928), «Высшая нервная деятельность» (М., 1930 г.) – он развивает физиологическое понимание инстинкта, в котором усматривал сложный цепной рефлекс, состоящий из отдельных звеньев-рефлексов, взаимно связанных друг с другом таким образом, что окончание одного рефлекса вызывает появление другого. Данная трактовка инстинктов (инстинкт – это цепной рефлекс) являлась в целом верной. Однако вопрос заключался в том, достаточна ли она была для понимания качественного своеобразия инстинктивных действий.

В этой связи необходимо остановиться на концепции инстинктов, которая содержится в трудах В.А. Вагнера, являвшегося основателем сравнительной психологии в России[334]. Еще до Октябрьской революции в книге «Биологические основания сравнительной психологии (биопсихология)» [Спб.-М., т. 1-2, 1910-1913] и в дальнейшем в ряде работ, вышедших из печати в 20-е годы, Вагнер ведет в области зоопсихологии борьбу на «два фронта» – против «монизма сверху» и против «монизма снизу». Ученые, рассматриваемые им как представители «монизма сверху», или «монизма ad hominem», придерживались идеи о том, что в человеческой психике нет ничего, чего не было бы в психике животных. А так как изучение психических явлений вообще начиналось с человека, то весь животный мир был ими наделен сознанием, волею и разумом.

Вагнер показывает, как оценка психической деятельности животных по аналогии с человеком приводит к открытию «сознательных способностей» сначала у млекопитающих, птиц и других позвоночных, потом у насекомых и беспозвоночных до одноклеточных включительно, затем у растений и, наконец, даже в мире неорганической природы. Так, Вагнер критикует субъекти-

207

виста Васмана, который считал, что муравьям свойственна взаимопомощь в строительной работе, сотрудничество и разделение труда, справедливо характеризуя эти мысли Васмана как антропоморфизм. Эти критические замечания Вагнера вызывали упреки со стороны Ю.П. Фролова, который стремился представить Вагнера «психологом совершенно определенного направления», т.е. идеалистического. По поводу критики Вагнером антропоморфического понимания «способности» муравьев к взаимопомощи Ю.П. Фролов иронически замечал, что «В. Вагнер посвящает много труда, чтобы доказать, что муравьи при совместной работе не помогают друг другу, но лишь мешают!»[335]. Между тем исследования Вагнера действительно показали, что муравьи тащат предмет вовсе не сотрудничая друг с другом, а каждый сам по себе и если их работа и совпадает в смысле направления и производит впечатление согласованных действий, то потому лишь, что каждый в отдельности муравей двигается к одной и той же цели – к гнезду. Кажущаяся согласованность возникает при движении муравьев по гладкой дороге. Если же встречаются препятствия, муравьи лишь мешают друг другу. Муравьи могут и помогать и мешать друг другу, в зависимости от обстоятельств.

Для Вагнера субъективный метод «аналогий с человеком» неприемлем даже с теми коррективами к нему, с теми рекомендациями «осторожно им пользоваться» и прочими оговорками, которые характерны для Вундта, Васмана и Романеса. Ни теория Романеса, ни коррективы Васмана, утверждает Вагнер, не доказали научности субъективного метода. Вагнер полагал при этом, что неудача их попытки не является следствием недостатка аргументации или неполноты их соображений, а вызывается исключительно неудовлетворительностью самого метода, в защиту которого они выступали.

За исключением И.П. Павлова, трудно назвать русского биолога или психолога, который с такой убедительностью, последовательностью и страстностью разрушал веру в могущество субъективного метода, критиковал антропоморфизм и идеализм в естествознании, как это делал В.А. Вагнер.

Другое направление, противоположное «монизму сверху», именовалось В.А. Вагнером «монизмом снизу». В то время как антропоморфисты и субъективисты, исследуя психику животных, мерили ее масштабами человеческой психики, «монисты снизу» мерили психику животных и человека мерою одноклеточных организмов.

Если «монисты сверху» везде видели разум и сознание, которые в конце концов признали разлитыми по всей вселенной, то «монисты снизу» (Лео, Ваде, Радль и др.) везде (от инфузории

208

до человека) видели только автоматизмы. Если для первых психический мир активен, хотя эта активность и характеризуется субъективистски и теологически, то для вторых животный мир пассивен, а деятельность и. судьба живых существ сполна предопределены «физико-химическими свойствами их организации». Если «монисты сверху» в основу своих построений кладут «суждения по аналогии с человеком», то их противники основу исследования видят в физико-химических лабораторных данных.

Таковы сопоставления двух основных направлений в сравнительной психологии, которые делает Вагнер. Совершенно очевидно, что здесь с полной ясностью схвачены коренные принципиальные недостатки, которые для одного направления сводятся к антропоморфизму, субъективизму, интроспекционизму, т.е. в конечном счете к идеалистическим ошибкам в концепции развития психики, и для другого направления – к признанию животных, включая высших и даже человека, пассивными автоматами, к биологизации человеческой природы, к непониманию качественных изменений, которые характерны для высших ступеней эволюции, т.е. в конечном счете к метафизическим и механистическим ошибкам в концепции развития.

В работах, относящихся к 1923-1929 гг., Вагнер углубляет свой эволюционистский подход к проблемам сравнительной психологии, не столько противопоставляя свою биопсихологическую трактовку инстинктивных и «разумных» действий физиологическому, рефлекторному пониманию, сколько включая последнее в более широкую биологическую концепцию. Вместе с тем Вагнер сохраняет непримиримое отношение к «монизму снизу», с которым справедливо отождествляет вульгарный рефлексологизм Ю. Васильева, А. Ленца и других.

 

 

[ Илл. 5 ] Владимир Александрович Вагнер (1849-1934)

 

Вагнер не утрачивает детерминистический подход к проблемам сравнительной психологии, трактуя инстинктивные действия в качестве «наследственно фиксированной реакции па сумму внешних воздействий». Вместе с тем Вагнер не отрицает того для него несомненного факта, что в основе всех действий

209

лежат рефлексы. Считая, что между «инстинктами и разумными способностями непосредственной связи нет», он видит их общее рефлекторное происхождение. Действия инстинктивные и «разумные» восходят к рефлексам – в этом их природа, их генезис.

 

 

 

[ Илл. 6 ] (Схема Вагнера [336] )

 

Вагнер возражает против механистического сведения инстинктов к рефлексу. Здесь он касается исходного пункта разногласий механистов и диалектиков – вопроса о возможности «ли невозможности сведения сложных явлений к их составляющим. «В таком утверждении... (что все это в сущности явления одного рода. – А.П.) нет ничего неправдоподобного; но вопрос-то не в этом, а в том: содействует ли такой способ решения задачи познанию истины или тормозит это познание»[337]. «Не ясно ли, – продолжает Вагнер, – что лишь идя... путем различения предметов и их анализа, мы можем подойти к выяснению истинной природы этих вещей, что всякие иные пути, стремящиеся под предлогом кажущейся однородности явлений отмахнуться от реального их различия, представляют недопустимую методологическую ошибку... Доказывать, что инстинкты представляют собою только рефлексы, не более основательно, чем доказывать, что крыло бабочки, дракона, птицы и аэроплана суть явления одного и того же рода. Они действительно однородны в качестве приспособления к полету, но совершенно разнородны по существу. То же и рефлексы с инстинктами, явления эти, с точки зрения приспособленности, однородны: и те и другие наследственны, те и другие не целепонимательны. Но утверждать на основании частичных признаков сходства, что явления эти однородны по существу, полагать, что, изучив механизм рефлексов, мы можем познать инстинкты, т.е. установить законы их развития и отношения к разумным способностям, законы их изменения и образования, – это так демонстративно расходится с фактами, что настаивать на противном едва ли основательно»[338]. Вагнер поднимается здесь до диалектического понимания отношений между рефлексами и инстинктом (рефлексы и инстинкты

210

и однородны и неоднородны, однородны в одном и разнородны в другом).

Выше мы отмечали, что с точки зрения Вагнера «инстинкты» (как и разумные действия) имеют своим источником рефлексы. Им, таким образом, различается вопрос о происхождении инстинктов и разума (здесь он на позициях рефлекторной теории) и вопрос о возможности или невозможности сведения психических способностей к рефлексам (здесь он против механицизма рефлексологов). Эта трудная проблема, как мы увидим дальше, не раз еще возникнет в истории советской психологии, оставлял диалектическое решение вопроса единственно верным. Это единственный проход между Сциллой идеализма и Харибдой механицизма (отказ от признания рефлекторного происхождения разума и инстинкта – союз с идеализмом; сведение психики к рефлексам – союз с механицизмом). Вагнер находит в общем правильное решение, стихийно внося диалектику в проблему происхождения и сущности инстинктивной деятельности[339].

В последней своей работе (оставшейся в рукописи)[340] «Сравнительная психология, область ее исследования и задачи» Вагнер подводит итоги своим исследованиям по зоопсихологии, начавшимся в 1880 г. и продолжавшимся до 1929 г., и вновь обращается к проблеме инстинкта. Еще раз подчеркивая рефлекторное происхождение инстинктов, он формулирует теорию колебания инстинктов (теорию флуктуации).

Для понимания образования и изменения инстинктов он использует понятие видового шаблона. «Инстинкты представляют не стереотипы, которые одинаково повторяются всеми особями вида, а способность неустойчивую и колеблющуюся в определенных наследственно фиксированных пределах (шаблонах) для каждого вида своих»[341].

Понимание инстинкта как видового шаблона, который наследственно складывался на длинном пути филогенетической эволюции и который, однако, не является жестким стереотипом, привело Вагнера к замечательному выводу о роли индивидуальности, пластичности и вариабельности инстинктов, о причинах, вызывающих новообразования инстинктов. Он указывает, что, помимо генезиса путем мутаций (чисто механический путь, ве-

211

дущий к образованию типически новых видовых признаков), возможен генезис путем флуктуации и последний лежит на путях приспособления к изменяющимся условиям.

Вагнер далек от представления о том, что особь может, к примеру, делать гнездо различно, по своему усмотрению, как предполагали представители «классической зоопсихологии». Инстинкт особи индивидуален в том смысле, что соответствует данному колебанию, или, лучше сказать, индивидуален «в пределах видового шаблона» (трафаретен для вида, индивидуален для особи). «Совокупность колебаний инстинкта всех особей вида образует наследственно фиксированный шаблон с более или менее значительной амплитудой колебаний»[342].

В чем же значение теории флуктуации? Во-первых, она свидетельствует, что наследственные признаки не стереотипны, а пластичны и подвижны в наследственно фиксированных пределах. Во-вторых, теория колебания инстинктов является ключом к выяснению генезиса новых признаков: «Факты свидетельствуют, – пишет Вагнер, – что в тех случаях, когда уклонение колебания от типа зайдет за пределы его шаблона, то оно становится в условия, при которых может положить начало возникновению новых признаков, если этот признак окажется полезным и ласт некоторые преимущества в борьбе за существование, вследствие чего и будет поддержан естественным отбором»[343].

Совокупность эволюционных идей Вагнера, и в том числе его взгляды на сущность и природу инстинкта, на отношение инстинкта к разумным способностям[344] и рефлексам, содержащиеся в цитированной рукописи, по существу повторяют и развивают систему взглядов, которую он защищал на протяжении всей жизни, и в последние годы в особенности. В общем своем звучании эти идеи оказали существенное влияние на развитие сравнительной психологии в СССР.

Интерес к проблемам сравнительной психологии, как это было подчеркнуто выше, был продиктован стремлением изучить «умственную деятельность животных» в качестве одного из важнейших гносеологических условий исследования психологии человека. Отсюда понятно особое внимание к работам по изучению интеллекта антропоидных обезьян (Вацуро, Войтонис, Ладыгина-Котс и др.).

С середины 20-х годов у нас приобретают значительную популярность работы В. Келера по изучению интеллекта антропоидов, в которых последний реализовал свою гештальтистскую

212

концепцию (наличие «зрительных структур» и «разумных способностей» у шимпанзе). Теория Келера имела антропоморфический характер и, как таковая, была подвергнута принципиальной критике учеными, стоящими на последовательно материалистических позициях, и прежде всего И.П. Павловым и В.А. Вагнером. Экспериментальное подтверждение несостоятельности гештальтистской концепции интеллекта антропоидных обезьян мы находим в трудах сотрудников Павлова (Э.Г. Вацуро, А.О. Долина, П.К. Денисова, Н.А. Подкопаева, Г.В. Скипина, Д.С. Фурсикова и др.). а также в работах учеников Вагнера (Н.Ю. Войтониса, Н.Н. Ладыгиной-Котс, Г.З. Рогинского, Н.А. Тих и др.).

И.П. Павлов обращается к критике Келера на двух заседаниях («среды») 16 мая и 12 сентября 1934 г. Обсуждая книгу Келера «Исследование интеллекта человекоподобных обезьян», Павлов выражает свое несогласие с точкой зрения Келера, который видел доказательство разумности обезьян в их неподвижном «сидении» до принятия решения. Между тем разгадка интеллекта обезьян в тех активных действиях, тех ассоциациях, которыми пренебрег Келер. «Келер – жертва анимизма» – таков вывод И.П. Павлова.

Теория Келера о разумности поведения обезьян опровергается и Вагнером. Анализируя эксперименты Хаггерти, Иеркса, Торндайка, Ладыгиной-Котс и других, Вагнер заключает об ошибочности мнения Келера. Действия антропоидов не целенаправлены, обезьяны не могут пользоваться палками как подлинными орудиями. Опыт, когда шимпанзе вставлял одну палку в другую, описан верно, но истинный смысл его, несомненно, скрыт за пропуском тысяч бессмысленных движений, производимых обезьяной, – таковы выводы, которые делает Вагнер, отвергая мнение Келера[345]. Приводя мнение Н.Н. Ладыгиной-Котс о том, что шимпанзе должен затратить массу времени и сил, сделать много неудачных проб, испытать большое количество неверных решений, чтобы прийти, наконец, к должному обобщению, Вагнер делает принципиально важное уточнение: «Я сказал бы – не к обобщению, а к тому, что кажется обобщением».

В трудах И.П. Павлова, В.А. Вагнера, Н.Ю. Войтониса, Н.Н. Ладыгиной-Котс и других закладывались основы современной сравнительной психологии. Борьба с антропоморфизмом, стремление опереться на точно проверенные научные факты и дать зоопсихологии строго материалистическое обоснование – все это становится прочной базой для развития этой отрасли советской психологической науки.

213