Зеркало вольнодумное, развратное и безбожное

 

Общеизвестно, как высоко ценило общество «эпохи либертинажа», т. е. общество XVIII в., где процветали вольнодумство, неверие и распутство, хороший вкус и приятные ощущения, ведь оно было столь жадно до удовольствий; кстати, следует помнить о том, что чувство наслаждения постоянно нуждается в обновлении и в возбуждении какими-либо новыми впечатлениями; вот почему зеркала, «под воздействиями коих рождаются всяческие удивительные чудеса и соблазны», становятся в XVIII в. необходимыми элементами «обстановки», в которой происходят любовные игры. Для архитектора Ле-Камю де Мегзьера храмом удовольствия был будуар, именуемый еще «жилищем неги и сладострастия», и он посвятил более двадцати страниц своего труда «Гений архитектуры» (1780) описанию наилучшего расположения зеркал в этом «храме»³⁹. По мнению архитектора, будуар должен был представлять собой либо восьмиугольное, либо круглое помещение, ибо фактор разнообразия форм и мягкости линий  играет большую роль; зеркала там должны были чередоваться со стенными проемами, чтобы взгляд мог иногда останавливаться и отдыхать, наслаждаясь умиротворяющими видами перспектив. За подробнейшим и тщательнейшим описанием идеального дома угадывается стремление автора постичь искусство жить благополучно и счастливо, в доме, в котором бы сочетались такие вроде бы противоречивые явления, как спокойствие и сладострастие. Применение зеркал, по его мнению, усиливало и то и другое, ибо в гедонистическом самосознании «и душа наслаждается сама собой». Вот почему всего того, что противоречит этим намерениям, следует тщательнейшим образом избегать, а если избегнуть не удалось, то следует все это удалять; к явлениям такого ряда относится скука, однообразие, тревога, страх, усталость, — они всегда подстерегают человека, чтобы лишить его удовольствия. Архитектор не без основания полагал что зеркала излишне многочисленные и плохо расположенные делают жилище печальным и навевают меланхолию»; в связи с этим он напоминал о том, что Нарцисс изнемог, так как слишком долго предавался созерцанию своего отражения на поверхности хрустального зеркала вод.

Будуар, соединяющий в себе интимность, уют, задушевность, с одной стороны, и некоторую новизну и необычность — с другой, соединяющий в себе желание наслаждения и наслаждение желания, будуар, украшенный зеркалами, занимал центральное место в своде эротических правил поведения, в соответствии с коими предписывалось сначала осуществить акт «визуального обладания», а затем уже переходить к реальным объятиям. «Внешний вид и зрение, — писал Ламетри как искуснейший знаток в своем труде «Искусство наслаждения», — лежат в основе привлекательности и возбуждают чувства». «Пастушке тоже очень любопытно посмотреться на себя в зеркало в первый раз; она уже и прежде видела свое хорошенькое личико в прозрачных водах ручья; зеркало ей сослужит службу для того, чтобы показать ей ее тайные чары, о которых она ведать не ведала. И вот тогда она обнаруживает, какая разница существует между ней и ее дружком-пастушком… и она выказывает свое удивление»⁴⁰. Желание, питающееся различиями, нуждается в некоторой отсрочке удовлетворения для того, чтобы продолжать существовать и ощущаться; так вот, зеркало показывает желаемое глазам, ничего не давая и предлагая «сыграть отложенную партию», в которой фантазм отделяется от реальности; там «спектаклем», «зрелищем» управляют дистанция и косые взгляды; зеркало дает отражение сцены, которую желает увидеть аутоэротическое воображение, в которой другой персонаж гораздо менее значит как исполнитель некой роли, которую он согласился исполнять. Подобное использование эффектов оптики, несколько искаженное, при котором каждый использует взгляд другого, низведенного до уровня простого инструмента, при котором наслаждение интеллекта и воображения переполняет тело и, превысив его возможности, выходит за его пределы, подобное использование немного сходно с извращением и порочной катоптрикой анаморфоза, с тем воображаемым захватом и пленением взглядом, что приносит такое наслаждение от замешательства зрителя, испытываемого от вида того, что сначала от него было скрыто, а затем показано.

Для так называемого либертинца, т. е. для вольнодумца, безбожника и распутника, любовь, разумеется, не представляет собой ни божественный дар, ни полное самозабвение и самопожертвование, нет, любовь для него — любовь для него написанный по строгим правилам сценарий, некая постановка, обладающая таким качеством, как сценичность и требующая раздвоения автора-зрителя, контроля над собой, двойственности, обмана; на смену самопроизвольности, стихийности, непосредственности, прямоте, инстинктивных чувств, на смену порывам страсти приходит отрепетированное повторение желания, или подражание повторения желания, или подражание изображения желания, для чего зеркало и предлагает свои обширнейшие, воистину безграничные возможности. Виван Денон с большим изяществом описывает «просторную зеркальную клетку», разукрашенную птицами и цветами, в которой любовники встречаются и видят, как до бесконечности повторяются их движения. «Я видел сей остров, населенный счастливыми влюбленными…»⁴¹ — пишет автор и делает тонкое замечание о том, что «желания воспроизводятся их изображениями и отражениями». Казанова, увлекающий свою новую «завоеванную» девицу в восьмиугольную комнату, где все стены увешаны зеркалами, словно коврами, и пол и потолок тоже украшены зеркалами; объясняет гораздо более прямолинейно, без изощренной точности Денона, что игра зеркальных отражений постоянно возобновляет и обновляет зрелище и что льстит нарциссическому самолюбованию женщины, ощущающей, что на нее направлены взгляды как бы десятков глаз, «и сие новое зрелище заставляло ее влюбляться в самое себя»⁴².

Изобилующий зеркалами будуар служит превосходной театральной сценой, на подмостках которой пребывающие в состоянии «нарциссизма на двоих» любовники (причем каждый из них) являются одновременно и соглядатаями, и эксгибиционистами, т. е. людьми, обнажающими свои чувства и выставляющими их напоказ; каждый из этой пары пытается привлечь к себе взгляд другого, так, словно этот взгляд может восстановить тождественность и личность, приведенную в замешательство, либо неуверенностью, либо крайней слабостью чувств, и так, словно целью фантазма другого лица было не что иное, как возродить и оживить его собственное желание⁴³. Пресыщенное воображение «либертинца», т. е. вольнодумца, постоянно находится под воздействием перемен в разворачивающемся перед его взором зрелищем, эти перемены возбуждают его, а их быстротечность обеспечивает постоянство ощущающегося напряжения и яркость изображения, к тому же на воображение «либертинца» оказывает воздействие и некое анаморфическое действие, т. е. искаженное разложение желания, в то время как разрушение структуры пространства сулит ему такие ощущения, как головокружение и смущение и чувство потерянности в непривычной обстановке.

Страх, даже ужас, испытываемый при «столкновении лицом к лицу» со странными, волнующими, вызывающими чувство тревоги побуждениями и неосознанными стремлениями, претерпевает изменения и превращается в гедонистическое созерцание, которое ищет нечто неожиданное, что способно изумлять, пусть это даже будет и лукавая хитрость, пусть это даже будет обман; это гедонистическое созерцание в конце концов, как и при всяком анаморфозе дает человеку логические и рационалистические объяснения испытываемому им чувству удовольствия.

Не существует зеркала объективного. Субъект находится во власти угнездившегося в нем желания, которое проявляет себя в тот момент, когда субъект этого не ожидает, таким образом, что зрелище его отражения, при «восстановлении» скрытых картин и образов, показывает ему его несхожесть с самим собой, его «другое лицо», его инакость; странную, а иногда и тревожную. Тень или признак греха, чего-то иррационального, недоступного разуму, тень темных побуждений угрожает личности и сходству, а столкновение «лицом к лицу» с запретным желанием влечет за собой безумие или смерть.

Однако только при помощи хитрой уловки, прибегнув к искусной обманчивости, Персею удалось «нейтрализовать» смертоносный взгляд Медузы Горгоны. Только косой взгляд может уловить мгновенное сверкание странности и чужеродности, одновременно избегнув при этом ослепляющего гипнотического воздействия ее очарования. Благодаря всяческим «зеркальным хитростям», вводящим пространство игры и истолкования, интерпретации этой игры, субъект более не смешивается со своим отражением, и отражение вновь обретает всю структурирующую, организующую функцию. Параллельная вселенная зеркала предлагает человеку свое посредничество, благодаря которому желание может изменяться и превращаться в нечто, наделенное прекрасной формой, по-прежнему странное, но лишенное прежней неистовой силы и  необузданной горячности. Любовник, смотрящий на свое отражение в глазах другого, художник, отражающийся в словах или красках, обнаруживают измененное изображение своего лица, отличное от того, что они видели ранее, и их  «Я» испытывает удовольствие от того, что знает, что оно другое.

 

Глава III ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

 

Ретиф де ла Бретонн рассказывал, что, когда ему было года два, с ним произошел один забавный случай. Итак, однажды нянька замешкалась и не успела его одеть, и он очень расстроился из-за того, что его оставили совершенно голым, и принялся громко выражать свое неудовольствие; сестра принесла ему зеркало, чтобы он увидел, какие рожи он корчит; он схватил зеркало и в приступе злобной ярости хотел его разбить: «…зеркало треснуло, и от этих трещин лицо мое стало еще более уродливым, но когда я увидел, как осколки преумножают предметы, я подумал, что открыл для себя целый мир, скрывающийся за зеркалом. Сей феномен осушил мне слезы, и я впервые испытал чувство изумления, чувство восхищения, я впервые увидел свое отражение в зеркале и впервые предался размышлениям, самонаблюдениям и самоанализу»¹. Вероятно, этот эпизод мог бы занять соответствующее место в некоем плане, составленном Лаканом, или в некоем сценарии, им же написанном: процесс развития осознания зеркального отражения или изображения в зеркале вписывается в процесс достижения успехов на пути символической активности (деятельности); ребенку, предчувствующему свое единство, свою целостность и осознающему эту целостность «при посредничестве зеркала», переливающиеся как в калейдоскопе осколки разбитого зеркала открывают ранее скрытое от него его же собственное «Я», всегда переменчивое, наделенное способностью принимать бесчисленное количество вариантов форм. Необычный мир, находящийся позади зеркала, т. е. мир зазеркалья, превращается в призму воображения и мечты или сна.

Однако получается и так, что динамичная символика отражения испытывает противодействие. Изображение приводит в действие слишком многие аффекты, и зеркало вместо того, чтобы предвосхищать возникновение чувства единства, чувства целостности и означать эту целостность, напротив, разлетается на части. Будучи мощным вектором воображения, зеркало является также и фактором диссоциации, разлада, разложения, движущей силой иллюзии и  обмана, угрожающей целостности «Я». Если сублимация влюбленности и прекрасно освоенные игры анаморфоза без помех дают увидеть (пусть даже мельком) несхожесть и инакость, то столкновение со своим двойником может также увлечь субъекта, этого зрителя, созерцающего самого себя и настроенного по отношению к себе либо нарциссически, либо садистски, на крутой склон безумия.

Зеркало не является свидетелем нейтральным, пассивным, беспристрастным. Оно само идет в наступление, наносит ущерб и предает, когда его не протягивает субъекту любовь; психоаналитик формулирует это так: если первое зеркало, т. е. взгляд матери, не ответило, то тогда зеркало становится предметом опасным, угрожающим, предметом, на который не осмеливаются смотреть, подобно «ребенку, напуганному видом лица его матери, заставляющем забыть обо всех его потребностях и желаниях»².

Сей недостаток, этот первоначальный, исконный обман, воспринимаемый как некое незаконное лишение права на что-то, бросает тень на все зеркала и извращает, искажает то изображение, что появляется при встрече «лицом к лицу» с самим собой. Изображение, появляющееся в зеркале, превращается в источник страхов, тоски и тревоги³. Иногда в результате защитной реакции зеркальное изображение подвергается переоценке и начинает питать некий нарциссический порыв, который плодит и в свой черед питает величественные мечты, но который опасается пристального взгляда другого человека. Иногда оно превращается в устрашающее и агрессивное изображение и утрачивает свой символический статус, утрачивает до такой степени, что оно совершенно освобождается от зависимости от субъекта и обретает признаки и свойства реальности, чтобы преследовать и мучить субъекта. А иногда, ускользая от всяческого фантазматического проецирования, оно либо рассыпается в пыль, либо вообще исчезает. Зеркало грез, зеркало сновидений, зеркало сомнений и зеркало безумия, пустое зеркало ничтожности и незначительности — все они открывают врата чудовищам, и тогда рушится хрупкий, ненадежный мостик, соединяющий мир внешний с миром внутренним.

 

ОТРАЖЕНИЕ И ЛИЧНОСТЬ

 

 

Хрупкое изображение

 

Человек поддерживает со своим изображением определенные «отношения», но отношения эти конфликтны, если не назвать их антагонистическими. Человек принужден «позволить своему изображению войти» в зеркало, и он обнаруживает, что стал видим для всех, отчего он ощущает себя как бы голым, уязвимым, подчиненным взгляду другого человека; ему надо контролировать выражение лица, приспосабливать свое поведение, одежду, жесты к неким правилам. Ему надо скрывать свою тайну. Нравится ему его изображение или нет, он все равно испытывает чувство тревоги, испытывает страх от того, что будет плохо воспринят другими людьми. К тому же отражение очень хрупко, непрочно, эфемерно, мимолетно, неустойчиво; достаточно всего лишь искры жесткости косого взгляда для того, чтобы оно утратило свое обычное и привычное сходство. Хуже того, открывая сознанию изображение тела, зеркало создает своеобразный экран для многочисленных воображаемых проекций и отождествлений. «Человек более себе не принадлежит… Сколь ужасна эта мысль!..»⁴ — восклицает карлик Пера Лагерквиста после того, как он дал согласие позировать для написания его портрета. Действительно, нечто из того, что было сокрыто внутри человека, застывает и погружается в изображение, которое может оказаться в плену у кого угодно вместе с этой частицей внутреннего содержания субъекта.

Из всех лиц, с которыми мы сталкиваемся, т. е. на которые падает наш взгляд, наше собственное лицо нам наименее знакомо. Современные психологи не раз высказывали мнение о том, что представления человека о себе самом крайне неустойчивы, т. е. неустойчиво изображение себя в сознании человека; они настоятельно подчеркивали и развивали эту мысль, и их работы позволили определить уровень неопределенности, нечеткости, который взрослые нормальные субъекты могут иметь в знании о своем внешнем виде, и это несмотря на обилие информации (фотографии, съемка на видеокамеру), находящейся в их распоряжении; воспоминания о собственной внешности остаются расплывчатыми, отрывочными, они испытывают воздействие различных эмоций и подвержены влиянию различных патологических явлений. В стародавние времена, когда зеркала были маленькими и тусклыми, к тому же весьма редкими, дела обстояли еще хуже! Маргарита де Валуа, цитируя Брантома, в качестве примера вспомнила историю некой старой мадам де Рендан; эта почтенная дама после смерти мужа приняла решение более никогда не пользоваться зеркалом. И вот однажды она все же увидела свое отражение в зеркале другой дамы и, не узнав себя, «спросила, кто это такая»⁵. Даже до того, как стать объектом некоего воздействия и подвергнуться «нарушению», изображение противится всяческим попыткам изменить его или приспособить к неким нормам и всегда сохраняет в той или иной мере статус чего-то странного и чуждого.

Не существует «изображения тела, которое было бы подобно чему-то вроде мгновенной фотографии объективной реальности», а существуют лишь субъективные, довольно неопределенные и отдаленные «подходы» или «подступы». Писатель-сюрреалист Пьер Мабиль рассказывает, что он, впервые оказавшись в Париже, испытал настоящий приступ растерянности, смятения и страха при виде той сложной игры зеркал, что находились в залах универмагов и в холлах гостиниц; в заключение он пишет: «И сегодня я все еще испытываю чувство безотчетной тревоги перед трехстворчатыми зеркалами портных»⁶.

Авторы работ, написанных в последнее время⁷, пытались уточнить возможности и пределы интерпретации каждым субъектом своего собственного изображения, т. е. отражения; так, при проведении первой группы экспериментов изображения многих индивидуумов были искусственно искажены при помощи особых очков с деформирующими стеклами, и было отмечено, что человек гораздо лучше замечает искажение изображения своих ближних, чем искажения изображения своего собственного тела; затем были подвергнуты испытаниям подростки, которым было предложено посмотреть на себя в кривые зеркала, и в ходе этого эксперимента было отмечено, что те из испытуемых, которые «чувствовали себя свободно и непринужденно в своем теле», т. е. те, что были довольны своей внешностью, достаточно спокойно восприняли и искажения в своем отражении, было также отмечено, что более всего тревожили подростков искажения, которым подверглись такие части тела, как руки, нос, вообще лицо и плечи.

Во второй группе экспериментов использовались фотографии; итак, взрослым показали их изображения, но не просто искаженные, а как бы неполноценные (чаще со спины) или в «урезанном виде» (иногда без головы); и в результате стало совершенно очевидно, насколько человеку трудно опознать самого себя; около 37 % участников эксперимента узнавали себя по фотографиям только тогда, когда была видна голова; шизофреники демонстрируют при опознании самих себя еще большую «неточность», так как помутнение сознания порождает большие сложности в отождествлении своей личности с зеркальным отражением. Некоторые даже вообще заявляют, что в зеркале не появляется никакое изображение, ибо они его просто не замечают, не видят. Подобные реакции свидетельствуют о том, сколь трудоемок и сколь сильно подвержен регрессии процесс осознания зеркального отражения.

Никто не смотрит на свое отражение равнодушно. Кто может признать что этот двойник, возникший из глубин зеркала, в большей или меньшей степени привлекательный, несмотря на бесчисленные вроде бы неприятные изменения, наделен правом его воспроизводить, изображать и представлять? Известная в кругах философов Симона Вайль писала, что красивая женщина, смотрясь в зеркало, может думать, что она — красивая женщина, и все, зато уродливая, безобразная женщина знает, что она всего лишь уродина, и только. Образ нашего тела, который возникает в мозгу у каждого из нас, не является ни воспроизведением «анатомической реальности», ни продуктом нашего общественного положения, а представляет собой зыбкую, изменчивую, словно текучую проекцию, нечто вроде обдуманного концепта, который заставляет остановиться и застыть грозный нож гильотины текущего мгновения. «В общем, я хотел бы, — пишет Ролан Барт по поводу фотографии, — чтобы мое изображение… всегда совпадало с моим изменчивым «Я». Надо сказать нечто противоположное, потому что изображение тяжело, неподвижно, упрямо (и именно потому общество на него и опирается), а я сам легок, разделен на части, расколот, распылен, рассеян»⁸. «Отражение, которое общество наделяет правом и властью идентификации, т. е. установления тождества, есть не что иное, как уязвляющая меня карикатура на мое «Я», нечто вроде грубой упаковки этого «Я», а с другой стороны, это есть нетерпимая преграда на пути всепобеждающей, всемогущей свободы сознания. Сама мысль о том, что существует проявляющееся вовне, «экстериоризированное» изображение меня, моего «Я», повергает меня в ужас»⁹.

 

Изменения одного и того же

 

Созерцать свое изображение — это значит натыкаться на свои границы и пределы, это означает видеть, как время вершит свою разрушительную работу, это значит постигать причиняющие боль очевидные вещи, порождающие страх, от которых человек старается защитить себя, а именно осознавать свою биологическую реальность и свою конечность, смертность; всякое зеркало есть зеркало тщеславия, а всякий автопортрет в конце концов приходит или приводит к «автомортрету» — как остроумно заметил Ф. Лежен¹⁰, заменив в слове «автопортрет» корень «порт» от французкого глагола, который означает «нести», на «морт», т. е. на корень французского существительного «смерть». Отражение, являющееся и «опорой», но одновременно и «могильщиком» идеального «Я», после того как оно становится неспособно выполнять свою миссию, либо устраняется, либо трескается и распадается.

Шекспировский герой открывает в истории литературы тему особого использования зеркала, субъективного и преисполненного скрытой тревоги, при которой нечистая совесть нечестного человека обнаруживает, что образ этого человека весьма и весьма отрицателен. Именно в момент, когда его силой принуждают отречься от престола, Ричард II задумывается над тем, кто он есть и каков, и пытается понять, кто он есть, отталкиваясь от того, кем и чем он уже не является. После того как отречение уже свершилось, он требует у слуги зеркало: «Подайте зеркало, я в нем хочу прочесть…»¹¹ Ясное, прозрачное зеркало мира утратило свою понятность, и столкновение с зеркальным отражением только лишь увеличивает уже образовавшуюся трещину, ибо король не узнает себя в изображении, появившемся на поверхности: «Как, морщины мои не стали глубже? Как? Боль и горе нанесли по моему лицу столько ударов и не оставили на нем глубоких ран? О, льстивое зеркало, столь похожее на придворных той поры, когда я преуспевал, ты обманываешь меня!» Получается, что зеркало действительно обманывает человека, ибо оно показывает ему нечеткое изображение непонятного и непроницаемого лица какого-то иного человека, чужака, показывает ему призрака, явившегося из уже прожитой жизни. И подобно тому, как рассеиваются мечты об идеальной королевской власти и идеальном правлении, низверженный король роняет зеркало, которое разбивается на мелкие кусочки, и это разбитое зеркало представляет собой символ ненадежности блеска и славы, поддающихся воздействию со стороны судьбы, а также символом быстротечности земного счастья. Тщеславие, царящее в мире, и мысли, пропитанные меланхолией, постоянно отражаются друг в друге, потому что они взаимосвязаны. Пустое, а затем и разбитое зеркало становится символом несоответствия человека и мира, и только лишь осколки могут помочь осознанию расколотого, расщепленного, утратившего силы «Я»¹².

Это зеркало недоразумений и сомнений, в котором король не может «прочитать» сходства с самим собой, представляется мне уже не просто зеркалом, а зеркалом романтиков, т. е. местом, где произносятся монологи и исповеди. Процесс интроспекции, т. е. самонаблюдения и самоанализа ускоряется, усиливается, обостряется, подобно болезни, со времен Вертера, и экзальтация, т. е. восторженная необузданность чувств вкупе с обострившимся процессом интроспекции приводят к болезненному, извращенному солипсизму, который раскалывает, расщепляет субъекта на идеальное «Я» с неограниченными желаниями и на его зрителя-скептика, ироничного и недоверчивого. Не имея возможности и не умея приспособиться к миру, человек склоняется над своим дневником или наклоняется к своему зеркалу, чтобы оградить, обезопасить себя (в каком-то смысле застраховать) от страха затеряться в этом мире и погубить себя, погибнуть, и тогда он обнаруживает, что вовсе не представляет собой единое целое, а состоит из множества частей, противоречивых и непримиримых между собой, но тогда как дневник в какой-то мере смягчает и «приручает» разнообразные странности и чужеродности, тогда как он в каком-то смысле организовывает разнообразные желания и направляет их в общее русло течения психической жизни, зеркало, напротив, их исторгает и изгоняет. Автобиография может «не стесняться» каких-то фактов, примириться с ними и придать некий смысл постановке вопросов и возникающей проблематике, зеркало же, в отличие от дневника, отказывается от любого договора, от любого соглашения, от любого сглаживания и примирения противоречий. «Вернувшись домой, я посмотрел в зеркало, увидел свое отражение и почти испугался той злобы, что была разлита в чертах моего лица»¹³. Это замечание, записанное Делакруа однажды вечером в июне 1824 г.¹⁴ после возвращения со светского раута, свидетельствует о причиняющей боль болезненной двойственности, внезапно прорывающейся наружу и выплескивающейся на страницы дневника, когда человек оказывается в одиночестве. Чудовище, то самое чудовище, которое жило в человеке, когда он был ребенком, помимо его воли и без его ведома внезапно возникает в зеркале; ненависть, сверкающая в глазах отражения, есть не что иное, как выражение как всегда конфликтной, неадекватной связи между воображаемым и реальным, между искусством и жизнью. Задумчивой мечтательности и фантазии дневника, истолковывающего и как бы заново создающего реальность, зеркало противопоставляет грубую, прямолинейную, жестокую странность и чужеродность.

Находясь с зеркалом, этим немым свидетелем желаний или страхов, этим театром, на сцене которого происходят жесточайшие столкновения противоречивых явлений, человек колеблется, не смея сделать окончательный выбор между проекцией и ощущением (перцепцией), между неисчерпаемым множеством образов и картин грез или сновидений и очевидностью реальности, и его, как навязчивая идея, преследует видение деформации, искажения, нарушения соответствий и равновесия. Тот, кто занимается самонаблюдением и самоанализом, погружается в размышления над тем, каким он мог бы стать и быть. Именно такое зеркало завораживает Октава, героя романа Стендаля «Армане», именно о нем мечтает он, рисуя в своем воображении свою будущую гостиную, ибо зеркало, с его блестящей поверхностью и с его сумрачными глубинами, дающее одновременно и четкое и расплывчатое, туманное, загадочное изображение, превосходно сочетается с противоречивыми неосознанными стремлениями человека, который может быть в одно и то же время и прозорливым, здравомыслящим ясновидцем и идеалистом, холодным скептиком и обуреваемым страстями мечтателем, всегда наблюдающим за собой, созерцающим самого себя; и, с одной стороны, человек всегда видит свой светлый, ясный лик на чистой, ясной, прозрачной поверхности зеркала, а именно на этой поверхности человек оттачивает свой разум, к ней он приспосабливает свое изображение, а с другой стороны, в сумрачных глубинах зеркала он видит свой скрытый, тайный лик, видит злое недовольное лицо человека, терзаемого страстями, человека, с которого живьем содрали кожу и которым движут грандиозные порывы. Несчастье Октава, его бессилие, которому Стендаль дает «физиологическое объяснение», на деле скорее зависит в огромной мере от его собственной структуры личности, неспособной соединить в сознании две стороны зеркала, т. е. его поверхность и его глубины. Возможно, он бы смог стать настоящим денди, не переставая наблюдать в зеркале процесс своего дробления на части и осознавая свою неспособность к жизни; но в другом зеркале, т. е. в глазах Армане, он внезапно увидел себя таким, «словно ему вдруг привиделось чудовище», и, подобно Нарциссу, он в конце концов от этого умер.

Человек, желающий смотреть только в зеркало грез и сновидений, утрачивает контакт с реальностью. Теофиль Готье признавал, что его муза похожа на красивую девушку, получившую в дар от любви «зеркало из отполированной стали, в которое она даже не смотрится, до такой степени она уверена в том, что всегда остается красивой, без морщин, без «гусиных лапок» под глазами, без веснушек»¹⁵; реальность и грубые, т. е. обычные, а потому и пошлые чувства ее не касаются и не затрагивают, и в этом она сходна с Нарциссом, ведь Нарцисс не нуждался в зеркале, потому что он уединялся в своем внутреннем мире, прятался там, как в укрытии, и ему не нужно было смотреться в зеркало. Но писатель признавал, что подражать сему образу невозможно, как невозможно выдержать это испытание и пройти этот опыт, ибо, по его выражению, «искусство, влюбленное в самое себя», искусство одинокое и свободное, тоже рискует вытянуть столь же смертельный жребий, тоже будет иметь столь же трагическую участь.

Готье с большой страстью вкладывал силы в изображение своих представлений о стремлении к красоте, создавая женские образы, и он превращал эти образы в символы совершенства искусства. В данном смысле весьма показательны такие персонажи, как Ниссия и Спиритка¹⁶, идеальные женщины, чьей красотой автор наслаждался скорее не как любовник, а как художник. Спиритка — это фантазматическое, химерическое «создание», возникает именно в тот момент, когда герой Ги де Маливер отказывается от брака с молодой вдовой, вполне реальной женщиной и замыкается в себе; и вот однажды он замечает в «молочно-беловатой затуманенной глубине зеркала нечто вроде далекого дрожащего пятна света», в котором он вскоре начинает замечать черты очаровательного женского лица. Постепенно отражение-призрак как бы оживает, словно Маливер сам себя гипнотизирует. Оказавшись в добровольном плену у видения, он отказывается от привычного образа жизни и от всякой деятельности ради того, чтобы каждый вечер созерцать лицо возлюбленной. Сила видения столь велика, что нормальный ход жизни прерывается, и смерть «дает герою свою санкцию» на бегство из реального мира.

Всякий взгляд, обращенный на себя самого, двойствен, ибо он предполагает одновременно и сохранение дистанции, т. е. определенную отдаленность и отстраненность, и соединение, слияние. Нарцисс умер от того, что не мог прикоснуться к самому себе. Зеркальность мысли или раздвоение сознания, вариация одного и того же… и все это не что иное, как отчаянная попытка соединить противоположности и породить некую фиктивную, т. е. ложную несхожесть, инакость. Но доведенное до крайности раздвоение сущности в субъекте и объекте, при котором объект превращается в двойника субъекта, такое раздвоение привносит сомнение в самое сердце реальности; зеркало дает лишь отражение отражений. «Каким образом никто не появляется в зеркале, когда я нахожусь перед ним? И что такое представляю собою я сам? Всего лишь мысль о мысли, мечту о мечте, сон о сне?»¹⁷ Вместо того чтобы поддерживать субъекта, «пролиферация», т. е. размножение делением отражений, расшатывает его и распыляет, рассеивает; первое отражение настигает и захватывает второе подобно миражу, и иллюзия, т. е. обман постепенно завоевывает все большее пространство путем взаимных отражений, образующих бесконечную цепь.

Амиель, этот «человек, потерпевший поражение в активной жизни, и герой жизни внутренней», как говорит о нем Тибоде, Амиель, в сознании которого перепутались явления и факты реальной жизни и десять тысяч страниц его дневника, этот Амиель станет воплощением образа того мечтателя, что замирает на месте без движения, чтобы наблюдать за тем, как он живет, и видит себя в процессе распада на отдельные разобщенные части. Он видит, как он сам смотрит на себя; его внутренний взгляд не знает никакого внешнего средства, способного гарантировать ему его собственную законность и обоснованность, ибо он сам для себя является одновременно и судьей, и одной из сторон в судебном процессе, своим собственным обоснованием доказательств, своим принципом и в то же время и инструментом критики. Он описывает себя как «отражающее самое себя отражение, подобно тому, как отражают друг друга два зеркала, расположенные друг против друга, два зеркала, отражающие сначала друг друга, а затем отражающие отражения своих отражений, а затем отражения отражений своих отражений, и так до бесконечности, вернее, насколько хватит глаз»¹⁸. Реверсивность, т. е. обратимость отражений как бы предвосхищает полную ирреальность, является ее прообразом; только бдительность и бодрствование сознания может обеспечить связность.

Можно вспомнить о том, что герой рассказа или небольшой повести Л. Андреева «Мысль»¹⁹ доктор Керженцев сошел с ума из-за того, что пренебрег силой и весом реальности и доверил зеркальному отражению сознания то, что составляло основу его личности; по выражению П. Валери у него начался бред, «мания ясности сознания» рефлективной мысли, которая в конце концов из-за вынужденного превращения желаний и реальных предметов и явлений в умственные процессы и операции утрачивает всякий контакт с реальным, но реальное мстит за себя.

Врач Керженцев задумал совершить идеальное преступление, и он достигает такого возвышения над самим собой, такого господства мысли, осмысляющей самое себя, что ему кажется, что он сможет «изобразить свою обратную, темную сторону, свою изнанку», т. е. притвориться сумасшедшим; после того как преступление было совершено, наступает расплата, ибо Керженцев никогда не сможет узнать, был ли он действительно сумасшедшим или нет; но так как ход (или течение) мысли был на мгновение прерван и приостановлен, то Керженцев отдан «на растерзание» великой мощи своих аффектов, и когда он разбивает зеркало, являющееся свидетелем проявленной им неуверенности, то его мысль ускользает от него, как бы посмеявшись над ним, выказав ему презрение, становясь с каждой минутой все более и более ошеломляющей и одурманивающей. Вместо того чтобы удостоверить и предохранить его личность, мысль, осмысляющая самое себя, воплощает образ чужого безучастного двойника отстранения и отчуждения, принимающего в данном случае форму умопомешательства.

 

СОПЕРНИЧЕСТВО ДВОЙНИКА