Особенности современных этноязыковых процессов

История развития мировой языковой ситуации характеризуется взаимодействием противоположных процессов — умиранием одних и возникновением других языков. Значение этих языковых процессов нельзя рассматривать изолированно, вне контекста общеэтнических процессов, основными типами которых считаются следующие [Бромлей 1987]:

Этноэволюционные процессы — приводящие к изменению каких-то элементов и параметров всего этноса (или отдельных частей его), но не затрагивающие самого этнического существования, не приводящие к ломке этнической системы.

Этнотрансформационные процессы — которые приводят к изменению этнической принадлежности тех или иных групп людей, к исчезновению одних и возникновению других этносов (этногенетические процессы).

Среди этнотрасформационных процессов различаются:

Этническая консолидация — процесс слияния родственных по языку и культуре этнических единиц в одну, более крупную.

Этническая ассимиляция — процесс растворения небольших групп (или отдельных представителей) одного народа в среде другого, проявляющийся в полной или почти полной утрате такой группой исконных этнических свойств и столь же существенное усвоение новых.

Межэтническая интеграция — появление определенной культурной общности (при сохранении основных этнических черт) у народов, существенно различающихся по своим языково-культурным параметрам, в результате их взаимодействия.

Этногенетическая миксация — процесс, в результате которого благодаря взаимодействию нескольких не связанных родством этносов возникает новый более крупный этнос. В отличие от этнической консолидации здесь речь идет о взаимодействии не родственных этносов. Отличие же от этнической ассимиляции заключается в том, что при ассимиляции возникает не новый этнос, а исчезает один из двух контактирующих.

Очевидно, что в случае осетинско-русского этноязыкового контактирования, с учетом незначительного влияния осетинских этнокультурных показателей на русскую этноязыковую группу в республике и их практически нулевого воздействия на русскую культуру в целом и отсутствия «взаимообогащения культур», речь может идти только о перспективе этнической ассимиляции, хотя у нас существуют большие сомнения относительно возможности «существенного усвоения» новых этнических свойств ассимилированным народом.

Существуют разные мнения о преобладающей тенденции, основном векторе развития мировой языковой ситуации. В отечественной социолингвистике подходы ученых к решению этого вопроса, естественно, долгие годы были предопределены унифицирующей концепцией по национальному вопросу, предполагающей, что в исторической перспективе человечество неизбежно придет к ситуации, когда все национальные языки отомрут, уступив место одному, общечеловеческому. При этом, по мнению К.Х. Ханазарова, «становление всеобщего языка будет происходить по следующим этапам: а) всемерное развитие национальных языков после победы социалистической революции; б) добровольное выделение народами одного из равноправных языков в качестве межнационального языка; в) постепенное превращение межнационального языка в главное, основное средство общения, в «первый» родной язык всех национальностей; г) превращение одного из наиболее совершенных межнациональных языков, победивших в длительном «соревновании» выделяющихся зональных межнациональных языков, в единый мировой язык» [Ханазаров 1963: 225].

Все попытки подвергнуть сомнению незыблемость подобной перспективы встречали резкий отпор. С.Т. Калтахчян утверждал, что хотя «есть немало людей, воспевающих... богатство многообразия языков, однако история умнее любых, даже самых прекраснодушных желаний и ничего не делает без надобности» [Калтахчян 1969: 459]. Э.А. Баграмов указывал на то, что «...идейные противники социализма, современные антикоммунисты, а также различные «футурологи»-прорицатели всячески пытаются уйти с научного, единственно правильного пути поисков, выдвигая различные идеалистические и антиленинские теории вечности «национального духа» и др.» [Баграмов 1966: 110]. Показательны строки из труда, посвященного «вопросам совершенствования национальных процессов» советского периода: «Представляется, что справедливый подход к явлениям естественной ассимиляции несовместим с навязыванием сохранения самобытности даже в том случае, если это навязывание предпринимается с самыми лучшими гуманистическими побуждениями, стремлением к тому, чтобы какие-то этносы или их отдельный части не исчезли с этнической карты мира» [Вопросы совершенствования национальных процессов в СССР 1987: 18].

Единодушие, царившее в советской социолингвистике, нарушалось только расхождениями в вопросе о том, что будет положено в основу будущего общечеловеческого языка — один из крупных национальных языков (А.А. Реформатский, К.Х. Ханазаров и др.) или искусственный язык (В.Г. Костомаров, М.П. Ким, Э.П. Свадостидр.). Колебания между этими двумя подходами проявляли С.Т. Калтахчян, Ю.Д. Дешериев, И.Ф. Протченко, П.М.Рогачев, М.А. Свердлин. Более осторожно высказывался В.А. Аврорин, предлагая оставить решение этого вопроса на будущее, хотя и он разделял мнение о монолингвальности будущего человечества.

Направление на ассимиляцию на каком-то этапе поддерживалось и некоторыми международными организациями, и неслучайно в 1989 году Генеральной конференцией Международной организации труда была принята Конвенция, в преамбуле которой признается, что «изменения, имевшие место в международном праве за период после 1957 года, а также изменения в положении коренных народов и народов, ведущих племенной образ жизни во всех регионах земного шара, вызывают необходимость принятия новых международных норм по данному вопросу в целях ликвидации ориентации на ассимиляцию, содержащейся в ранее действовавших нормах» [Конвенция о коренных народах...1989: 1].

В целом, конец XX в. ознаменовался радикальным пересмотром позиций крупнейших международных организаций и ведущих демократических государств в подходах к этническим процессам, на чем мы детальнее остановимся ниже.

Основания для изменения подхода к вопросу о неизбежности ассимиляции миноритарных этносов дала сама жизнь. Даже в бывшем Советском Союзе, где курс на целенаправленную ассимиляция национальных меньшинств был элементом официальной национальной политики, по сравнению с первой переписью Российской империи, в которой было отмечено 146 этносов, переписью 1926 г. зафиксированы 190 этнических единиц и 150 языков, а в 1989 — 180 народов и около 200 языков [Нерознак 1994: 17].

Подобная динамика проявляется и в Западной Европе, в частности в странах романской речи, где в последнее время отмечается интенсивное развитие региональных языков. Речь идет о языках национальностей, сосуществующих с господствующей в данном государстве, права которых, в том числе и языковые, до недавнего времени сильно ограничивались или не признавались вовсе. Например, по наблюдениям Б.П. Нарумова, «количество миноритарных языков постоянно растет и общее число романских языков сейчас трудно однозначно установить» [Нарумов 1993: 87–88]. В частности, статусы самостоятельных языков получили гасконский, ранее считавшийся региональным вариантом провансальского языка, галисийский — официальный язык испанской автономной области Галисия, корсиканский — официальный язык автономной французской области.

В современной Европе эта тенденция находит опору и в более широком, включающем экономику и политику, движении к «новому федерализму». «Мы присутствуем при фундаментальном изменении самой концепции государственности; заканчивается длительный период существования больших государственных образований с сильной центральной властью, в состав которых входили как крупные нации, так и подчиненные им сравнительно малочисленные этносы. Параллельно установлению прозрачных границ между государствами медленно, но неуклонно осуществляется предоставление значительной самостоятельности (автономии) регионам, сохранившим самобытность в языке, культуре, экономике, укладе жизни. Происходит переход от «Европы государств» к «Европе регионов» и как бы восстанавливается на новом уровне федеративное устройство, характерное для средневековой Европы» [Нарумов 1992: 29–30]. При этом прослеживается устойчивая тенденция к переходу унитарных государств-наций к федеративному устройству (Бельгия, Великобритания, Испания, Италия). Более того, некоторые сепаратистские движения взяли на вооружение доктрину раздела некоторых государств Европейского Союза, оставляя незыблемыми внешние границы ЕС (Шотландская национальная партия, Лига Севера, Фламандский блок). Обращает на себя внимание общая особенность европейской этнической ситуации. Этническое начало как бы нарастает с запада на восток: усиливается степень «этнизации» населения; культурно-языковое своеобразие, привычно относимое на счет региональных особенностей, начинает все больше способствовать появлению этнической обособленности; резко увеличивается роль этнонационального элемента в общественной жизни и государственно-политическом устройстве, достигая кульминации в экс-югославском и экс-советском пространстве [Кожановский 1997: 11].

Новые тенденции этноязыковых процессов уже вышли за рамки европейского сообщества. Даже в США, особенности национального строительства в которых представлялись классическим примером современного решения проблем этнического взаимодействия, теория «плавильного котла», в котором естественным образом все этническое многообразие общества должно переплавиться в своеобразный американский суперэтнос, в последние годы все чаще заменяется концепцией этнического «салата», предполагающей принципиально иное развитие этнических процессов с сохранением этнического своеобразия, самобытности всех национальных групп США. В стране, столько сделавшей для распространения идей мультикультурализма, идет обратный процесс, поскольку наступило понимание того, что «...мультикультурализм не способствует развитию американской либеральной демократии, сдвигая, как легально, так и в образе мыслей, взаимоотношения между индивидуумом и культурой, где приоритет отдается скорее культуре, чем индивидуальному в ней» [Литвиненко 1999: 21]. По мнению К. Янга, «национальное единство в США... оказывается стоящим на пороге крупных преобразований с неопределенными последствиями», а времена, когда ассимиляционный подход был в апогее своего господства, ушли в прошлое [Янг 1994: 88–89].

Изменение принципиального подхода мирового сообщества к вопросам сохранения и развития этнического многообразия цивилизации отражено в значительном количестве принятых на уровне международных организаций правовых и концептуальных документах, таких как Всеобщая Декларация Прав Человека 1948 г., Европейская Конвенция по защите Прав Человека и Основных Свобод 1950 года, Международный Пакт о Гражданских и Политических Правах 1966 года, Международный Пакт об Экономических, Социальных и Культурных Правах 1966 года, Конвенция № 1691989 года Международной организации труда, принятая в отношении малых народов суверенных стран; Всемирная Декларация коллективных прав народов 1990 года, Итоговая Декларация Генеральной Ассамблеи Международной Федерации преподавателей живых языков 1991 года, Декларация о защита этнических групп в Европе, Резолюция 47/135 Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций 1992 года (Декларация ООН прав лиц, принадлежащих к национальным или этническим, религиозным и языковым меньшинствам), Конвенция Комитета Министров Европейского Совета 1992 года, одобряющая Европейскую хартию по региональным и малым языкам, Декларация Саммита Европейского Совета 1993 года о национальных меньшинствах, Декларация 1993 года Комитета по переводам и лингвистическим правам Международного Пен-клуба, доклад 1994 года Комиссии по правам человека Экономического и Социального Совета Организации Объединенных Наций по проекту Декларации прав малых народов, Рамочная Конвенция о защите национальных меньшинств 1994 года, Европейская хартия региональных или миноритарных языков, Всемирная Декларацию Лингвистических Прав 1996 года. Несомненно, изменению подходов к вопросу о сохранении и развитии этнического разнообразия способствовало расширение новой демократической и гуманистической идеологии, которая привела к установлению в миропорядке нового права, «права на различие», права быть не такими, как другие, право говорить на своем языке, жить в соответствии с традициями своей культуры» [Гак 1989: 104].

Мы полагаем, что рост этнического самосознания, стремление к реанимации этнических языков и культур в современном мире следует связывать, с одной стороны, с этим новым мировым правовым порядком, усилением роли различных международных неправительственных и общественных организаций, активно отстаивающих не только права личности, но и права этносов, в первую очередь, национальных меньшинств. С другой стороны, набирающая темпы глобализация мировой политики, экономики, массовой культуры, беспрецедентная монополизация английским языком не только сферы международного, но все шире и внутринационального общения во многих странах мира, не могли не вызвать возникновение и столь же бурное развитие движения в противоположном направлении — к особому, специфическому, национально-индивидуальному. Можно предполагать, что эти оппозитивные направления развития цивилизации, имевшие места и на предыдущих этапах истории человечества, будут набирать обороты: развитие техники (транспортных средств, информационных технологий, средств связи и т.д.) неизбежно усилит мировые стандартизирующие процессы, что также неизбежно вызовет активизацию их антипода — индивидуализирующих акций, которые будут находить и уже находят воплощение, в первую очередь, в переоценке значения этничности. Именно в настоящее время происходит ревизия основополагающих концепций развития мировой этноязыковой ситуации, и новые политические и экономические реалии диктуют новое понимание роли любого этноса и любого языка в общечеловеческом прогрессе.

Правильную оценку роли этничности и этнического языка может дать и анализ мотиваций активной борьбы за сохранение национальной самобытности, характерной практически для всех разнонациональных стран мира, и особо усилившейся во второй половине XX века. Этническая мобилизация становится важным, чрезвычайно сложным и разносторонним явлением периода смены тысячелетий. Следует отметить, что реальная ситуация в области межнациональных отношений, существующая в мире, и, в частности, в странах Западной Европы, оказывается намного сложнее и острее, чем это представлялось в отечественной общественной науке советского периода. Мы полагаем, что это объясняется тем, что, несмотря на желание подчеркнуть все недостатки буржуазного общества, характерное для советской идеологизированной общественной науки, именно эта проблема — рост борьбы за этническое выживание в зарубежных странах, оказывалась невыгодной для использования в идеологической войне, поскольку ее негативная оценка как бы ставила советских идеологов в один ряд с официальной позицией руководства буржуазных стран, а позитивная оценка противоречила бы собственной политике языкового и этнического ассимиляторства. Поэтому несколько неожиданной не только для российского обывателя, но и для исследователя оказалась реальность, открытая как в потоке научной литературы и средств массовой информации, хлынувшем в последнее десятилетие с Запада, так и в ходе личных наблюдений, ставших более возможными в этот же период. Стало очевидным, что этноязыковая ситуация и в самых цивилизованных странах характеризуется двумя процессами — стремлением, с одной стороны, национального большинства к ассимиляции этнических меньшинств и, с другой стороны, нарастанием активности и радикальности требований сохранения этнической идентичности со стороны национальных меньшинств.

Так, в Финляндии, опыт которой в области языковой политики в отношении шведского меньшинства, считается образцовым, шведские школьники в Хельсинки, городе, где двуязычие закреплено законодательно, не решаются в общественных местах говорить по-шведски. Некоторые иностранцы отмечают, что можно рассчитывать на более благоприятную реакцию, обращаясь к жителям столицы на английском языке, а не на шведском. По мнению некоторых представителей шведской диаспоры, они живут, постоянно ощущая определенное давление, направленное на их языковую ассимиляцию [Шлыгина 1997: 191].

Даже в тех странах, где языковая ситуация характеризуется определенным паритетом — функциональным, статусным, количественным — взаимодействующих языков, прослеживается весьма ревностное отношение к попыткам, даже самым незначительным, ущемить права родного языка. Так, наша просьба передать по радио объявление на французском языке на перроне фламандского города Антверпен в Бельгии, несмотря на то, что, как известно, французский, наряду с фламандским и немецким, является государственным языком страны, встретила вежливый, но непреклонный отказ.

Еще более острые формы эта не всегда видимая борьба этнических групп находит в странах, где доминирование одной этнической группы определено значительным политико-правовым, экономическим, количественным превосходством над другими. Так, национальное движение среди ирландцев, шотландцев и валлийцев, начавшееся практически сразу после завоевания их территорий англичанами, и, казалось, угасавшее, в последние годы обнаруживает тенденции к объединению усилий этих национальных движений для совместной борьбы за федеративное устройство Великобритании. Используются все, от политических до террористических, формы борьбы. Создаются как общественно-политические организации, лиги защиты национальных языков, так и «армии», наподобие «Ирландской республиканской армии», «Армии освобождения Уэльса» и др. Общеизвестна активность баскского населения Испании не только в борьбе за возрождение этнокультурного потенциала, но и в стремлении к национальному суверенитету. Достаточно сложными в Испании остаются взаимоотношения и в области взаимодействия кастильского и каталанского языков. Даже во Франции, уже в течение многих лет проводящей жесткую централизаторскую политику, вторая половина XX в. отмечена возрастанием этнокультурного самосознания национальных меньшинств. В 1960–1970-е годы начинается «пробуждение» Бретани, и в 1970–1980-е годы под нажимом общественности издан ряд законов и циркуляров, расширяющих права «местных» языков, и сейчас в Бретани бретонский язык изучается на всех уровнях, так же как национальная культура и фольклор. В благополучной Голландии активизация национального движения фризского меньшинства привела к тому, что в 1951 г. полиция вынуждена была силой разгонять демонстрации населения в защиту своей этнических прав, и, в первую очередь, национального языка. В Чехии все острее становится моравская проблема. В целом, можно констатировать, что ни одно из современных полиэтнических государств не избежало конфликта центростремительных и центробежных этноязыковых процессов [Этнические процессы в странах зарубежной Европы 1970; Этнические процессы в современном мире 1987; Этнические меньшинства в современной Европе 1997].

Именно эти конфликты, характеризующиеся в последнее время усилением центробежных процессов, протекающих на фоне аналогичных политических тенденций к размыванию принципа централизованности государств, особенно в Западной Европе, и определили смену общего вектора развития языковых и этнокультурных ситуаций в пользу возрождения и расширения социальных функций миноритарных языков и этнических групп.

Тем не менее, это не исключает возможности угасания отдельных языков и их ухода с исторической арены. Об этом свидетельствует, в частности, пример провансальского языка. Движение за национальное возрождение провансальцев, начатое в XIX в. и ставившее основной целью восстановление единого письменно-литературного языка, оказалось безуспешным, поскольку попытка распространить новый язык, основанный на одном из диалектов, на всю Окситанию не удалась. Не была создана и образовательная основа, провансальский язык не стал языком обучения даже в начальной школе. И — возможно, самое главное — движение не получило поддержку основной части населения, склонного к тому, чтобы дать образование своим детям на более престижном французском языке. В данном случае, «точка возврата» была уже, вероятно, пройдена, разрушение этнического самосознания, вследствие утраты языка и культурного ядра, стало необратимым. Сегодня уже можно констатировать, что «процесс национального слияния французов... пришел к своему завершению» [Покровская 1970: 100]. На завершающем этапе находится и процесс ассимиляции фриулов в Италии и ряда других миноритарных языков Европы.

При этом причины и процесс отмирания языков в каждом конкретном случае имеют свои особенности. По образному определению Г.В. Степанова, «одни языки умирают как деревья — стоя, вместе со смертью общественности и культуры. Другие, умирая, дают жизнь новым языкам, но есть и такие..., которые умирают от склероза: в результате гибели функциональных элементов как внешнесистемных, так и внутриструктурных» [Степанов 1976: 44]. Важно понять при каких условиях и как это происходит, чтобы этому противостоять или, наоборот, при соответствующей объективной оценке, не пытаться остановить слишком глубоко зашедший процесс.

Чаще всего языки умирают «от склероза», т.е. причины их угасания лежат в функциональной сфере, в неравной конкуренции с другими, более мощными языками. Подобный подход к причинам исчезновения языков получил в последние годы воплощение в рамках теории «экологии языка», основы которой были заложены в трудах С. Вурма. Она построена по аналогии с тем направлением естествознания, где исследуется связь между экологическими условиями и жизнедеятельностью природы и ее естественных и животных ресурсов. «Имеются отчетливые параллели в обстоятельствах, обусловливающих уменьшение и возможное исчезновение животного или растительного видов, и похожих обстоятельствах в отношении языков. Исчезновения как результат насилия и катастрофы легко сравнимы в обоих случаях, но то же можно видеть в случае экологических изменений: животный (или растительный) вид теряет свою жизнеспособность и возможность для выживания из-за резкого сокращения или уменьшения среды обитания и внедрения других животных и растительных видов, которые по некоторым важным показателям оказываются более сильными, и с которыми вытесняемые виды не могут успешно конкурировать» [Wurm 1991: 2].

Испанские социолингвисты [Vallverdu 1980; Ninyoles 1972] ситуацию, «в которой две языковые системы соперничают между собой, в результате чего происходит вытеснение одной из различных сфер языкового узуса» и ее отмирание, называют языковым конфликтом. При этом они полагают, что сокращение функционального диапазона языков сопровождается, а иногда и провоцируется отношением к нему самих носителей языка. Поэтому крайне важным для анализа языкового конфликта Ниньолес считает учет общественно-психологического компонента, комплекса «ненависти к самому себе», или «самоуничижения», который может объяснить характер некоторых стереотипов, заключающихся в недооценке собственного языка. Именно чувство самоуничижения является одним из факторов языковой субституции в валенсийском обществе.

Следующая причина, способствующая умиранию языков, вытекает из предыдущей: небрежение к этнической культуре и языку вызывает встречное явление — культурный и языковой нигилизм. При зтом один вид культурно-языкового нигилизма — сознательное «плановое» ограничение доминирующим этносом сфер функционирования языков этнических меньшинств — приводит к развитию второго типа нигилизма, проявляющегося в самоограничении этническими меньшинствами в использовании ими своих родных языков. Носителю миноритарного языка представляется бесперспективным делом его культивирование из-за явной тенденции к ограничению представителями доминирующих национальностей сфер употребления его родного языка. В итоге, изначальный стартовый неравный объем функций у языков порождает тотальный языковой нигилизм [Нерознак 1994: 18].

Таким образом, основными причинами исчезновения языков признаются: целенаправленное сокращение сфер функционирования миноритарного языка под давлением доминирующей языковой группировки и встречное стремление постоянно возрастающей ассимилируемой части миноритарной группы к максимальному расширению функций доминирующего языка. Именно в полифункциональности доминирующего языка формулируется обычно языковое кредо ассимилируемой части населения, хотя очевидно, что из нее объективно вытекает ущемление родного языка, но эту непосредственную связь стараются не замечать или, по крайней мере, не говорить о ней. В любом случае, если сопоставить число представителей миноритарного этноса, ратующих за всемерную полифункциональность доминантного языка, то оно всегда будет значительно превосходить число приемлющих утрату родного языка. При этом далеко не всегда это означает, что люди не понимают, что одно предполагает другое. Скорее, они более осторожны в вынесении вслух приговора своему языку.

Но то, что они, на наш взгляд, действительно не представляют, так это реальные последствия смены своего этнического языка. И это не удивительно, поскольку не намного шире и научные знания об объективных последствиях этноассимиляционных процессов. В этом мы убедились в ходе анализа различных этнологических, этносоциологических, этнопсихологических, социолингвистических работ, пытаясь найти ответ на вопрос, что же происходит с этносом после утраты этнического языка. Изучение специальной литературы показало, что сколько-нибудь глубоких исследований этой проблемы не существует. Это объяснимо для отечественной гуманитарной науки, перед которой такой вопрос не мог вообще стоять, поскольку оптимистический ответ на него был известен а priori. Большинство ученых, исследовавших этноязыковые процессы, вообще не выходили дальше констатации возможности языковой ассимиляции, и лишь некоторые осмеливались туманно указывать на возможный маргинальный характер дальнейшего существования ассимилированного этноса, «Языковое сближение может вести и очень часто ведет к параллельно протекающим ассимиляционным процессам, причем в классово-антагонистическом обществе они протекают, как правило, довольно болезненно, с образованием групп, имеющих маргинальную психологию» [Бромлей 1987: 54].