Внутренние гипотетические сценарии: колониальный союз, налогообложение и демократия

 

Вторая совокупность политических вариантов связана с тенденциями внутри колоний. Одной из причин считать Американскую революцию маловероятной, как и заметил Франклин, было заметное отсутствие энтузиазма по поводу колониального союза в прошлые десятилетия. В 1754 г. на конференции в Олбани, Нью-Йорк, обсуждался план, по которому весьма широкие полномочия, включая право налогообложения, предполагалось передать Большому совету, состоящему из предложенных нижними палатами колониальных ассамблей кандидатур. Однако это объединенное правительство показалось таким доминантным, что провинциальные ассамблеи сами единодушно отвергли этот план[372]. Когда в 1754 г. лорд Галифакс предложил Министерству торговли более скромный план интерконтинентального сотрудничества в военной сфере и индейских делах, Чарльз Тауншенд не воспринял его всерьез: “Невозможно представить, чтобы такое количество представителей от такого количества различных провинций, не разделяющих интересы друг друга и разобщенных завистью и укоренившимися предрассудками, смогут когда-либо договориться об обеспечении общей безопасности при разделении затрат”. Кроме того, Тауншенд полагал, что колониальные ассамблеи не примут и акт о снабжении, необходимый для финансирования союза: это пойдет вразрез с их “установившейся тенденцией забирать себе старые, традиционные прерогативы, благоразумно сохраненные за короной”, постепенно получая контроль над финансами каждой из колоний[373].

И все же, даже если колониальные ассамблеи действительно вступили в эту “погоню за властью”, это не давало повода предположить, что независимость неизбежна. Даже человек, которого считают главным катализатором революции, не считал ее результатом тенденции, давно осознаваемой колонистами. В “Здравом смысле”, опубликованном в 1776 г. в Филадельфии, Том Пейн написал о политике колоний 1775 г.: “О чем бы ни говорили тогда сторонники того или иного подхода, все сходилось к единственному решению, а именно к союзу с Великобританией; противники расходились только по вопросу о способе его заключения: одни предлагали силу, а другие дружбу…”[374] По словам Джека Грина, “скрытое недоверие”, пропитывавшее трансатлантические связи, не могло “стать действительной причиной разрыва между Британией и колониями, пока продолжало действовать деликатное и ненадежное соглашение, достигнутое при Уолполе. Невозможно было предвидеть, что это соглашение потеряет силу”[375]. Учитывая приверженность колонистов конституционным практикам, которые они называли общим наследием, вполне объяснимо, что столь многие современники считали трансатлантические разногласия разрешимыми путем переговоров. Однако утверждению Пейна противоречило множество свидетельств, о которых он, переехав недавно, возможно, еще не знал. В начале 1760-х гг., задолго до того как Пейн сошел на американский берег, в политической риторике многих колонистов восхваление свобод, которыми они пользовались как англичане в рамках империи, за относительно короткий период времени сменилось осуждением пороков и тирании, в которых, как им казалось, погрязло английское общество. “Именно если рассматривать ее в контексте этого повсеместного и восторженного одобрения английского порядка, – заметил Гордон Вуд, – Американская революция приобретает оттенок иронии и непостижимости, который замечали и сами революционеры”. Судя по риторике, основанной исключительно на английском порядке, “американцы вполне могли считать себя хранителями всего того, что англичане ценили с незапамятных времен… И все же постоянные разговоры о том, что они не хотят ничего нового и стремятся лишь вернуться к старой системе и основам английского порядка, были лишь фасадом”[376].

Что касается классических конституционных дебатов, “формальных причин” революции, здесь гипотетический сценарий предложили сами колонисты. В 1760-х гг. реакция на акт о гербовом сборе дала понять, что все было бы хорошо, если бы новый закон отменили. В разошедшихся огромным тиражом “Письмах фермера” Джона Дикинсона тот же аргумент приводился против Тауншендского билля 1767 г. Быть может, правительства и принимают неправильные меры, “однако ни одна из этих мер не освобождает правителей и подданных от обязательств друг перед другом. Ошибки можно исправить, пыл может сойти на нет”[377]. В 1769 г. Бенджамин Франклин написал:

 

В последнее время слышатся возгласы: неужели никому не под силу предложить план примирения? Неужели мы должны губить себя междоусобными раздорами? Недавно благородный лорд спросил меня, нет ли у меня такого плана. Я ответил: “Предложить план просто. Для моего достаточно и нескольких слов: отмена законов, восстановление справедливости, отзыв войск, возмещение расходов, возвращение к старому методу налогообложения ”[378].

 

Сам Конгресс в обращении “К народу Великобритании” от 5 сентября 1774 г. назвал легитимным конституционное взаимодействие до Семилетней войны, поскольку только по ее завершении “появился план порабощения ваших братьев-подданных в Америке… Поместите нас в те же обстоятельства, в которых мы пребывали в конце прошлой войны, и наша былая гармония восстановится”[379].

И все же этот гипотетический сценарий был в итоге опровергнут фактами, поскольку правительство метрополии снова и снова демонстрировало свою готовность идти на компромисс по спорным вопросам 1760-х гг.[380] Теперь можно доказать, что в начале 1760-х гг. в британской политике в отношении колониальной торговли не произошло радикального перехода от меркантилизма к империализму, о котором ранее говорили историки. Сахарный акт 1764 г. был попыткой повысить налоги в колониях, в то же время стимулируя осуществление торговли по традиционным меркантилистским каналам. То же верно и в отношении утвержденного в 1767 г. по инициативе Чатама снижения пошлины на чай, реэкспортируемый в американские колонии[381]. Подобным образом инфляция в колониях, которая возникала в результате колониального выпуска бумажных денег, была ограничена вестминстерским Валютным актом 1764 г. После колониальных протестов эта мера была ослаблена по акту 1770 г. в Нью-Йорке и по акту 1773 г. в остальных колониях: на этом основании вполне возможно предположить, что проблема могла бы быть решена[382]. Джордж Гренвиль впоследствии признал в ходе дебатов в Палате общин, что он “не предвидел” такой мощной оппозиции акту о гербовом сборе, а если бы предвидел, не стал бы его предлагать[383]. Это было вполне вероятно: учитывая, что перед имперским правительством в колониях стояла задача повышения налоговых поступлений, небольшой гербовый сбор был не слишком эффективным методом для достижения цели. Ожидалось, что налог принесет всего 110 000 фунтов стерлингов, 50 000 из которых поступят из Вест-Индии[384]. Не вдаваясь в подробности внутреннего налогообложения, можно сказать, что лондонское министерство могло получить гораздо большие суммы благодаря существующему таможенному и акцизному законодательству, настойчиво приводимому в исполнение с использованием военно-морской силы и регулируемому действующими судами адмиралтейской юрисдикции с расширенными полномочиями. После колониальных протестов вестминстерский Парламент аннулировал акт.

Таким образом, акт о гербовом сборе был принят без оглядки на возможное колониальное сопротивление, и то же самое случилось с Тауншендским законом о доходах 1767 г.: он не поднимал вопрос о внутреннем налогообложении и, казалось, был основан на признаваемом колонистами различии между законным внешним и незаконным внутренним налогообложением. Даже представители колоний не смогли предсказать грядущее и не посоветовали отказаться от принятия закона[385]. Да и Бенджамин Франклин в статье в газете London Chronicle в апреле 1767 г. согласился с конституционной корректностью имперского налогообложения внешней торговли, осуждая только “внутренние налоги”[386]. В свою очередь, сложно не согласиться с выводом, что протесты против снижения пошлины на чай с одного шиллинга до трех пенсов с фунта были организованы колониальными торговцами, которые лишались доходов из-за запрета прибыльной контрабандной торговли. Если более раннее привлечение королевского флота к борьбе с контрабандой в североамериканских водах и могло бы нанести предупреждающий удар по этой проблеме, прежде чем она превратилась бы в политический камень преткновения, остается верным, что в отсутствие серьезного принуждения с американской стороны оставалось мало возможностей для компромисса. В 1776 г., в отличие от 1688-го, бал не правил случай.

Историки, придерживавшиеся традиционного сценария “формальных причин”, пожалуй, слишком упрощают альтернативу конфликту. Первого мая 1769 г. на заседании кабинета министров рассматривались варианты сдерживания колониальных протестов против пошлин, установленных Палатой общин в июне 1767 г. по инициативе Чарльза Тауншенда, который тогда занимал пост канцлера казначейства. Теперь кабинет проголосовал за аннулирование всех пошлин, кроме одной. Пятью голосами против четырех было отклонено предложение первого лорда казначейства, миротворца герцога Графтона, отменить пошлину на чай. “Это судьбоносное решение, – как утверждалось, – ознаменовало собой точку невозврата в последовательности событий, приведших к Американской революции. Без чайной пошлины не случилось бы ни Бостонского чаепития, ни последовавшего за ним финального столкновения между Британией и ее колониями”[387]. Это уверенное суждение кажется менее вероятным, если брать в расчет и колониальные причины восстания. Британская политика действительно могла пойти по одному из гипотетических сценариев, однако гораздо более важны гипотетические сценарии социального развития и возникновения идеологического конфликта внутри самих колоний.

Эти колониальные сценарии в основном не включают в себя классические конституционные вопросы, “формальные причины” неизбежной революции. Проблема представительства была самым очевидным препятствием для мирного урегулирования, однако даже она, вероятно, не была столь непреодолимым барьером, каким впоследствии стала казаться. Само собой, проблемы налогообложения и представительства были взаимосвязаны. И все же если проблемы налогообложения можно было решить путем переговоров (налогообложением занимаются все правительства, включая республиканские), то проблемы представительства, как правило, казались более принципиальными и более неразрешимыми. Однако это не всегда было так, хотя конституционный аспект обычно и признавался самым слабым звеном в позиции метрополии. Томас Уотли утверждал: “Все британские подданные находятся в одинаковом [положении]: никто из них реально не представлен в Парламенте, но фактически представлены все, поскольку каждый член Парламента занимает свой пост в Палате не как представитель собственного электората, а как участник августейшей ассамблеи, представляющей все общины Великобритании ”[388]. Иными словами, за исключением политиков, входивших в Парламент в качестве членов Палаты лордов и Палаты общин, британцы считали парламентариев не делегатами, а представителями, причем представителями, которые не получали вознаграждения от собственных избирателей, а потому не были связаны обязательством следовать их инструкциям. Проблема с этой доктриной фактического представительства заключалась не в том, что она была очевидно неверной, а в том, что она являла собой прописную истину и потому была использована в дебатах без подготовки и без теоретического обоснования. Если бы она получила некоторое теоретическое обоснование, это помогло бы лучше понять как имперские связи, так и принципы политики в самой Британии.

Было совершенно очевидно, что британские парламентарии представляли всю нацию, а не только собственный электорат; они представляли все население страны, включая людей обоих полов и несовершеннолетних, они представляли восемь или девять десятых населения, которые не обладали правом голоса, они представляли тех избирателей, которые проголосовали против них или воздержались, а также тех, кто отдал им свой голос. Само собой, это была необходимая правительственная фикция. Однако она имела больше отношения к повседневной работе правительства, чем устоявшийся миф о том, что представительство получает только тот человек, который сам отдал свой голос. В системе всеобщего избирательного права эта теория по определению подвергала тирании большинства всех тех, кто не имел избирательного права, кто голосовал за проигравших кандидатов или за парламентариев, оказавшихся на проигравшей стороне в парламентских дебатах. В обоих случаях государствами фактически управляли меньшинства, но в первом случае эта реальность была менее завуалирована и представала в более выгодном свете. Если не считать политической элиты, для всех остальных фактическое и действительное представительство были в равной степени правомерны. Здесь тоже, как и в случае с заменой монархии, где правил помазанник божий, представительной демократией, историки теперь вынуждены отказываться от сценария, в котором логика исторической неизбежности привела людей к замене “фикций” раннего нового времени самоочевидными “истинами” нового[389].

Более того, в 1766 г. Уильям Питт провозгласил, что “не приходило еще в голову человеку мысли презреннее, чем идея о фактическом представительстве Америки в этой палате – идея, которая не заслуживает даже серьезного опровержения”[390]. Однако это был настоящий политический гамбит, ведь сам Питт представлял лишь ряд крошечных избирательных округов, включая в первую очередь обезлюдевшее боро Олд-Сарум, которое (и в лучшие дни) могло похвастаться наличием от силы семерых избирателей. С 1757 по 1766 г. он входил в Палату общин на правах одного из двух парламентариев от Бата, где было около тридцати избирателей. Хотя Питт и занимал такой высокий пост, ему ни разу не приходилось выставлять свою кандидатуру на выборы[391]. Несмотря на его риторику, неясно, кого именно представлял Уильям Питт как в Палате общин, так и в Палате лордов после получения титула 1-го графа Чатама. Американцы восхваляли его как демократа, но не обращали внимания на то, что за всю свою парламентскую карьеру он лишь однажды участвовал в конкурентных выборах. И то в крошечных Пяти портах Сифорда.

С каким бы презрением некоторые ораторы ни относились к идее о фактическом представительстве, их желание создать американскую нацию ее возродило. Томас Пейн славил независимость: “Это вопрос не дня, не года и не эпохи – фактически в борьбе участвуют и наши потомки, которые в большей или меньшей степени будут до конца времен ощущать влияние сегодняшних событий”[392]. Хотя колонисты отвергали “фактическое” представительство, ни сами они, ни их британские доброжелатели, как правило, не искали “действительного” представительства в вестминстерском Парламенте: поскольку отношения колоний с метрополией обсуждались с позиции личной выгоды для каждой из сторон, это просто переместило бы конфликт в Палату общин, а не разрешило бы его в новом контексте англосаксонской солидарности. Единственной возможной альтернативой была работа с набирающими силу колониальными ассамблеями. Даже Джозеф Галлоуэй, который впоследствии запомнился решительным лоялистом, на Первом континентальном конгрессе, состоявшемся в Филадельфии в сентябре 1774 г., подчеркнул, что акты вестминстерского Парламента ни к чему не обязывают колонии[393]. Если политик такого высокого ранга видел возможность для пересмотра имперских отношений только в рамках федерализма, маловероятно, чтобы колонии в достаточной мере поддержали решение, которое не предусматривало бы принципа равенства между Вестминстером и колониальными ассамблеями.

Подъем этих ассамблей в сравнении с властью губернаторов действительно был характерной чертой второй половины века до 1776 г. И все же, хотя ассамблеи проявляли очевидное желание обеспечить рост колониального благосостояния и численности населения, они также демонстрировали признаки экстраполяции этих тенденций в сторону отделения от метрополии. Даже в 1774–1776 гг. независимости требовали не ассамблеи, а группы энтузиастов, которые стремились создать полномочный представительный орган в обход всех ассамблей. Хорошо информированные и прагматичные люди вроде Галлоуэя и дальше действовали, исходя из убеждения, что компромисс по-прежнему возможен. Двадцать восьмого сентября 1774 г. Галлоуэй предложил Континентальному конгрессу план примирения, в основе которого лежало формирование американского законодательного совета из представителей, выбираемых колониальными ассамблеями, под управлением президента-генерала, назначаемого короной[394]. В тот день шесть колоний против пяти отдали свои голоса за то, чтобы отложить этот план для дальнейшего рассмотрения, то есть фактически отвергли его,[395] однако если бы голоса распределились иначе, положительный ответ из Лондона мог открыть путь к мирному урегулированию. Ибо в тот момент министерство было не против.

В январе 1775 г. кабинет принял предложение Норта, которое было своего рода “оливковой ветвью”: учитывая, что принудительные меры сдерживания торговли тех колоний, которые считались несговорчивыми, Парламенту предлагалось воздержаться от своего права обкладывать колонию налогами, если эта колония по обычным и законным каналам готова была вносить свой вклад в совместную оборону и оплачивать функционирование гражданского правительства и отправление правосудия[396]. Это предложение неизбежно игнорировало Континентальный конгресс, ведь в ином случае Парламенту пришлось бы признать его легитимность, что было неприемлемо. В то же время оно выражало вполне обоснованную надежду, что при установлении связей с каждой из колоний по отдельности удастся прорвать их общий фронт. Второй континентальный конгресс отверг предложение Норта как нецелесообразное: оно не удовлетворяло требование колоний о признании права принимать законы по собственному усмотрению и не решало проблему притязаний Парламента осуществлять в колониях законодательное регулирование по другим вопросам, в частности в отношении Невыносимых законов, а в целом по поводу внесения изменений в колониальные хартии[397]. Однако если бы было принято предложение Галлоуэя, компромисс по-прежнему был бы достижим.

В его отсутствие самое неожиданное и радикальное решение проблемы предложил декан Глостерского собора Джозия Такер. Он ясно видел, что к этому времени требования сторон были сформулированы таким образом, что компромисс исключался. Однако Британии была интересна торговля с колониями, а не политический контроль над ними. Такер предложил “совершенно отделиться от североамериканских колоний, объявив их население свободным и независимым народом”[398]. Такой превентивный шаг сразу лишил бы республиканское движение смысла. Если бы его совершили в любой момент до того, как Декларация независимости обесславила лично Георга III, при требовании равенства с вестминстерским Парламентом колонисты подтвердили бы свою личную верность короне, ведь независимость лишила бы их повода дистанцироваться от роялизма. Американцы остались бы подданными Георга III, но Георг воспринимался бы при этом как весьма конституционный монарх.

Кроме того, если бы не пришлось вести войну за независимость, у колоний не появилось бы главной причины объединиться. Даже условно конфедеративная система, закрепленная в Статьях Конфедерации, была создана только в ответ на крайнюю военную нужду. В отсутствие войны зависть, соперничество и различия североамериканских колоний, вероятно, позволили бы сформировать лишь гораздо более слабую ассоциацию, если бы она была сформирована вообще. Новые государства, не имея естественной склонности к единству, скорее всего, сохранили бы свою верность монарху как важному гаранту легитимности их гражданских правительств и символу их культурного равенства со старым светом. Дело в том, что характерной чертой политических дебатов в десятилетия до 1776 г. – и даже в последние десять лет перед революцией – было отсутствие ключевого компонента, который в ретроспективе кажется естественным и очевидным: республиканства.

До публикации “Здравого смысла” Пейна в 1776 г. колониальные американцы редко осуждали монархию как таковую и еще реже рассуждали об альтернативных республиканских моделях колониального устройства или общества[399]. В “Здравом смысле” не содержалось развернутой дискуссии о республиканстве – это была резкая критика существующего конституционного устройства, а не план на будущее. В 1776 г. таких планов у колонистов было мало. Кроме того, хотя демократия и стала отличительной чертой новой республики, она не была идеалом революции. Поскольку две этих “формальных причины” мало говорят нам о том, почему произошла революция, их нельзя использовать и для объяснения ее неизбежности. Не случись разрыва в 1776 г., трансатлантические отношения не продолжили бы развиваться в неизменном спокойствии: этого не позволило бы нарастающее в колониях мощное идеологическое давление. Однако традиционные “формальные причины” все равно не предопределили неизбежность той формы, которую обрела эта революция.