Длинная тень трансатлантического гипотетического сценария

 

Гипотетические сценарии исхода революции анализировали не только британцы и бывшие колонисты, но и европейские наблюдатели. Французский политэкономист Тюрго в составленном в апреле 1776 г. меморандуме написал, что в результате конфликта, скорее всего, появится независимая Америка, однако если исход войны будет иным, объем британских военных ресурсов, направленных в колонии, неизбежно приведет к британскому завоеванию всего континента от Ньюфаундленда до Панамы, вытеснению французов из Луизианы и испанцев из Мексики[424]. Трансатлантический мир и торговля способствовали бы экономическому развитию и росту численности населения британских колоний в Америке: если бы не случилось войны 1776–1783 гг., которая разорила колониальную экономику и затормозила ее развитие на десятки лет, богатство и мощь либертарианского североатлантического государства, возможно, привели бы к мелиористской реформе, а не к философской революции во Франции. Это так очевидно, что обычно не заслуживает и упоминания: если бы Американская революция не приняла той формы, которую она приняла в 1776–1783 гг., крайне маловероятно, что французское государство пошатнулось бы под тяжестью невыносимой фискальной ноши и окончательно рухнуло в 1788–1789 гг.

Этот гипотетический сценарий так масштабен и так далек от фактического исхода революции, что он теряет связь с историческими изысканиями. При анализе гипотетических сценариев не стоит забывать о лазейке, которую предоставляет мысль о том, что если бы не была допущена ошибка, если бы не случилось досадного промаха, все было бы хорошо, а человечество оказалось бы избавлено от ненужных конфликтов и вступило бы в золотой век мирного развития. Оглядываясь назад из 1914 или 1939 гг., британские наблюдатели вполне могут жалеть о прекрасной упущенной возможности создать мирное и процветающее североатлантическое англоязычное государство, сплоченное в своей приверженности ценностям свободы и коммерции. В либеральной вигской традиции английской историографии этот сценарий мог показаться правдоподобным при признании Американской революции ошибкой британской политики – и конкретнее личной неудачей Георга III, – которой вполне можно было бы избежать. Однако это объяснение становится все менее вероятным. Даже если бы в 1770-х удалось избежать конфликта, что было выполнимо, это не гарантировало бы будущее спокойствие на неопределенный срок.

Не стоит забывать, что рабовладение могло пошатнуть мир в этой блистательной империи в 1830-х или 1840-х гг., подобно тому как вскоре после этого оно раскололо новую американскую республику. Если акт о гербовом сборе в 1760-х вызвал почти единодушный протест американских колоний, возмущенных даже таким ничтожным ущемлением (как им казалось) своих имущественных прав, насколько ожесточеннее было бы американское сопротивление британской попытке эмансипировать американских рабов? Если бы Британия рискнула таким образом вмешаться в дела колоний, как она поступила с другими колониями в 1834 г., американские колонисты, возможно, объединились бы и с гораздо большим пылом встали на защиту экономического института, который был куда важнее чая. Фактически Британия смогла остаться в стороне от рабовладельческого конфликта 1860-х гг., результатом которого стала победа северных штатов и эмансипация. Если бы конфликт разразился в трансатлантической державе, американская победа могла бы привести к еще более глубокому укоренению этой своеобразной практики в жизни нации.

Реальный мир опускает завесу тайны как на более счастливые, так и на более трагичные возможности, а наша нужда мириться с миром, в котором мы живем, запрещает нам эту завесу приподнимать. И все же альтернативная методология может назвать многие судьбоносные эпизоды британской истории невероятными и непредвиденными событиями, которые в ретроспективе были представлены как неизбежные: события 1660, 1688 и 1776 гг. попадают в эту категорию. Подобным образом неудачи в случаях, когда имелись значительные шансы на успех, объясняются господствующей идеологией, в ретроспективе сведенной до уровня спекуляций, как в случае с попыткой французского вторжения 1744 г. или ирландским восстанием 1797–1798 гг., которое могла поддержать Франция. В обоих случаях внутреннее восстание зависело от иностранного военного вторжения, которое так и не было осуществлено, однако если бы все прошло по плану, как случилось в 1660, 1688 и 1776 гг., исторический ландшафт мог бы измениться.

Подразумеваемые гипотетические сценарии подкрепляют всевозможные исторические реконструкции важнейших событий, и только в высшей степени целенаправленные идеологии считают открытую оценку альтернатив неподобающей и вдохновленной пустой ностальгией. И все же теоретическая структура ностальгии сложнее осознания отвергнутых вариантов и нереализованного потенциала. Ностальгия имеет также эмоциональный компонент, порой надежно заключенный в мелочах прошлой жизни, а порой всецело полагающийся на национальный или региональный миф. Однако каким бы ни было ее эмоциональное содержимое, хоть уместным, хоть неуместным, методологическое значение ностальгии предполагает, что популярное понимание истории, как правило, нельзя считать телеологическим[425]. Как напоминает нам Рафаэль Самуэль, благонамеренный человек не зря инстинктивно отвергает популярное отношение к прошлому и стремится его очернить: как бы хорошо народная ностальгия ни отражала истинный эмпирический контакт с условиями существования прошлого, ее нетелеологическая структура вступает в резкое противоречие со сдержанными взглядами нового времени.

Обычно человечество уделяет мало внимания гипотетическим сценариям. Само собой, нет смысла сожалеть о том, что могло бы быть, о чем и говорится в этом отрывке:

 

Всплакнули – не надолго. Целый мир

Лежал пред ними, где жильё избрать

Им предстояло. Промыслом Творца

Ведомые, шагая тяжело,

Как странники, они рука в руке,

Эдем пересекая, побрели

Пустынною дорогою своей [426].

 

Отчасти этот мысленный блок объясняется психологией: как только принято серьезное решение, как только реализован серьезный гипотетический сценарий, необходимо признать его неизбежным, рациональным в сложившихся обстоятельствах. Ценности обновляются в соответствии с фактическими исходами, чтобы возвеличить новую ситуацию. Однако важнее, пожалуй, методологическая причина. У. Б. Галли объяснил (возможно, чересчур любезно), как подрывные случайности обретают место в толковании истории, показав, что даже “беспрецедентная, разбивающая надежды катастрофа” в сфере случая не принуждает к неизбежному выбору альтернативного гипотетического сценария[427].

И все же при более детальном рассмотрении случайности и гипотетические сценарии уместны только в самом начале любого исторического изыскания. Они быстро начинают тянуть историка в неправильном направлении. Гипотетические сценарии подразумевают явные альтернативные пути развития, целостность и самобытность которых проверяются в тот момент, когда историк проецирует их в не реализовавшееся будущее. Акцент на случай, напротив, не только подтверждает, что события пошли не по такому пути, определяйся он хоть обстоятельствами, хоть вескими доводами, хоть внутренней логикой принципов и институтов, но и подразумевает, что все гипотетические альтернативы быстро ветвятся на бесконечное число возможностей[428]. Человечество не может долго сожалеть о том, что выбрало иной путь развития, если гипотетическая альтернатива быстро теряется, разделяясь на множество вариантов, определяемых калейдоскопом случая. Должно быть, именно поэтому мы выводим их на первый план наших изысканий, ведь на самом деле желание получить утешение затмевает стремление все объяснить. Как бы то ни было, историки, впечатленные силой случая, и их коллеги, подчеркивающие важность гипотетических сценариев, могут с такой же уверенностью заявить, что если бы Ева не предложила Адаму яблоко, что-то все равно могло бы пойти не так.

 

Глава третья

Британская Ирландия

Что, если бы в 1912 году был введен гомруль?

Элвин Джексон

 

Иными словами, дорогой английский читатель, ирландский протестант не входит в это английское общество взаимного восхваления, которое вы называете союзом или империей. Вы можете купить типичного и вполне компетентного ирландского протестанта, делегировав ему свои полномочия и в результате сделав его диктатором, а себя – его жестоко гонимым и притесняемым орудием и военным гарантом, но если вы в ответ на верность не предложите ему ничего, кроме естественного превосходства английского характера, то… Впрочем, попробуйте сами – и посмотрите, что получится!

Джордж Бернард Шоу, “Другой остров Джона Булля”

 

Гладстон называл гомруль действенным средством для устранения всех проблем в англо-ирландских отношениях. С 1914 г., когда было отложено внедрение трех последних гладстоновских мер по предоставлению ограниченной автономии, гомруль дразнил совесть и (в некоторых случаях) гордость британских либералов. Гомруль, который, по сути, представлял собой гарантию ограниченного самоуправления, казался способом одновременно удовлетворить национальные стремления Ирландии, привязать Ирландию к империи, исправить грехи английского завоевания и избавить перегруженный имперский Парламент от добросовестных, но порой чересчур многословных ирландских парламентариев: как заметил Уинстон Черчилль на заседании Палаты общин в 1912 г., “мы полагаем, что ирландцы слишком многое решают в этой стране, хотя в своей стране у них власти мало”[429]. Более того, гомруль стал последней великой миссией Гладстона (который озвучил свою позицию по вопросу о самоуправлении в декабре 1885 г.) и дал ему стратегию, которая (как и многие другие инициативы этого мудрейшего из политиков) служила многим целям, как личным, так и государственным: гомруль заключал все сложности позднего викторианского либерализма в простой законодательный формат и в то же время давал шанс объединить в высшей степени разнородную партию под управлением Великого Старца.

Провал двух громких мер 1886 и 1893 гг. лишил Гладстона вагнеровской кульминации его политической карьеры и оставил в растерянности его последователей. Решение отложить вступление в силу третьего закона о гомруле в 1914 г. подобным образом лишило конституционалистов-националистов триумфа и создало политическое пространство для воинствующего республиканства мятежников 1916 г. и волонтеров Ирландской республиканской армии после 1919 г. В таком случае неудивительно, что после восстания 1916 г., кровавой англо-ирландской войны (1919–1921) и достаточно затяжного насилия в Северной Ирландии (особенно с 1969 по 1994 г.) либеральное сознание принялось оценивать великую гипотетическую проблему новейшей истории Ирландии: могло ли успешное введение гомруля создать спокойное и единое ирландское государство и могла ли эта мера привести к упрощению и улучшению англо-ирландских отношений. Но этими спекуляциями занимаются не только терзаемые угрызениями совести последователи Гладстона: поздние тори, обремененные ношей Северной Ирландии и смущенные непримиримым юнионизмом своих предшественников в 1886, 1893 и 1912–1914 гг., тоже с опаской обращаются к либеральной полемике эпохи и своему идиллическому видению Ирландии под гомрулем. Настоящее эссе дополняет воскрешенную историю волнений по поводу гомруля.

 

История идеи

 

В конце XIX века, когда начались волнения по поводу гомруля, Ирландия представляла собой конституционную аномалию[430]. Формально фундаментом правительства Ирландии был Акт об унии (1800), который ликвидировал средневековый и полунезависимый ирландский парламент и создал Парламент Великобритании со значительным ирландским представительством в Вестминстере. Однако если (как утверждали юнионисты) гомруль был промежуточным конституционным вариантом, то это в равной степени верно и для Акта об унии, поскольку заключенная в 1800 г. уния Великобритании и Ирландии была несовершенной, на что указывали проекты законов о предоставлении Ирландии законодательной автономии, предложенные Гладстоном в 1886-м и Асквитом в 1912 гг. На протяжении девятнадцатого века в Ирландии сохранялись многие пережитки администрации, существовавшей до заключения унии, поэтому, хотя формально Ирландия и представляла собой неотъемлемую часть Соединенного Королевства, на практике она оставалась достаточно обособленной. Более того, если правительственные институты были, в представлении британцев, обособленными, то менталитет правящего класса, сосредоточенного в Дублинском замке, казался в равной степени идеалистическим и колониальным. Ирландия была представлена только в Вестминстере и управлялась (в теории) из Лондона, но в Дублине был лорд-лейтенант, или наместник, назначаемый короной, и сохранялись пережитки обособленной исполнительной власти. В Ирландии были собственный Тайный совет и по большей части изолированная судебная система, возглавляемая лордом-канцлером и лордом главным судьей; были независимые юристы и даже – после 1899 г. – нечто вроде отдельного ирландского министра сельского хозяйства (вице-президент Министерства сельского хозяйства и технического руководства). В центре этого административного аппарата было скопление высокопоставленных гражданских служащих, часто англичан, как правило компетентных, хотя и узколобых, чиновников, в которых снисходительность провокационным образом сочеталась с самоуверенностью. Таким образом, ирландское правительство представляло собой нагромождение старых, полуавтономных институтов, оставшихся со времен, когда страна была отдельным королевством, и новых институтов унии. При этом вся структура лежала в тени процветающего империализма.

Парадокс ирландского правительства в XIX веке заключался в том, что, несмотря на огромное разнообразие институтов, несмотря на относительное благодушие министров и чиновников и несмотря на то, что – особенно в конце века – местными чиновниками и полицейскими в основном становились католики-ирландцы, этот административный паноптикум был крайне непопулярен. Уния была несовершенна с точки зрения правительственных институтов и не смогла завоевать народных симпатий. Можно кратко перечислить причины этого. Во-первых, полагающаяся на свод законов уния была заключена после кровавой правительственной победы над республиканскими мятежниками в 1798 г. Главным образом она служила нуждам британской безопасности и защищала существующие территориальные интересы в Ирландии. Хотя архитектор унии Уильям Питт долгое время стремился к ее заключению, возможной ее сделало лишь британское военное превосходство[431]. Во-вторых, Питт предполагал одновременно с заключением унии гарантировать католикам полное гражданское равенство, но от этой политически принципиальной уступки в итоге было решено отказаться. Католические иерархи, которые сдержанно поддержали предложение о заключении унии, надеясь на уступки, почувствовали, что британцы их предали, а все католическое сообщество, которое с самого начала рассчитывало на место в рамках унии, в итоге оказалось за бортом. Это отчуждение имело далеко идущие последствия. С конца восемнадцатого века политическая и экономическая уверенность росла, подстегиваемая подъемом ирландской экономики, некоторой поддержкой со стороны либерально настроенных протестантов и ограниченными законодательными уступками правительства (например, возвращением гражданских прав католикам-фригольдерам, имевшим не менее сорока шиллингов ренты, в 1793). Бок о бок с этим общим экономическим развитием шел быстрый рост ирландского населения и, в частности, очень быстрый рост католического рабочего класса. Этот процесс консолидации продолжился и в девятнадцатом веке, когда был одержан ряд политических побед, включая “эмансипацию” католиков в 1829 г. (предоставление им более или менее полного гражданского равенства) и отделение официальной англиканской церкви, Церкви Ирландии, от государства в 1869 г. Стоит отметить, что большая часть этих побед была одержана в ущерб интересам старых элит, несмотря на их оппозицию. Даже столь поверхностный обзор мгновенно обнажает слабости унии: вопреки намерениям Питта она успешно служила британцам и их стремлению к доминированию, практически не учитывая интересы сообщества, которое было одновременно самым многочисленным, самым динамичным и самым непреклонным.

Это обстоятельство подогрело националистические симпатии ирландских католиков[432]. Однако зарождение дерзкого католического национализма ни в коем случае нельзя назвать предопределенным. Хотя, оглядываясь назад, многие писатели-националисты видели преемственность между католическим конфедеративным протестом 1640-х, якобитским сговором 1680-х, сговором Объединенных ирландцев 1790-х и различными вариациями националистического протеста в девятнадцатом веке, в реальности католическая политика была значительно более сложной и не сводилась к параду национализма[433]. Если, как заметил Эли Кедури, империализм порождает национализм, то обстоятельства британского правления в Ирландии в некотором роде стимулировали формирование внушительной коалиции националистических сил[434]. Для этого не требовалось массового республиканства (ирландское республиканство почти наверняка достигло пика только в период войны за независимость): многие популярные ирландские политики, от идеолога эмансипации Даниела О’Коннелла до последнего лидера Ирландской парламентской партии Джона Редмонда, сочетали стремление к ирландскому самоуправлению с верностью британской короне или приверженностью ирландскому участию в империи. Однако неспособность сменяющих друг друга британских правительств пойти навстречу этой характерной (и в остальном весьма успешной) традиции ирландского верноподданнического патриотизма обосновала требования более воинствующего и радикального националистического лобби. Эти конституционалисты-националисты, определенно, допускали сохранение остаточной связи Британии с ирландским правительством: разрыв этой связи объясняется не только неумолимым подъемом сепаратистского республиканства, но и британской политикой в Ирландии и влиянием исторического случая.

В 1829 г. католики получили доступ в парламент и право занимать большинство государственных должностей. Акт об эмансипации открыл католикам путь наверх, но не обеспечил их назначение на важные посты. Несмотря на ряд успешных историй в духе сочинений Смайлса (лорд О’Хаган стал первым католиком на посту лорда-канцлера Ирландии в новое время (1868–1874), лорд Рассел из Киллоуэна первым из католиков занял пост лорда главного судьи Англии (1894–1900)), в целом, по-прежнему существовал потолок, выше которого католики не могли подняться ни в рамках чиновничьего аппарата, ни в некоторых аспектах профессиональной жизни. Хотя ирландские католики с самого начала озвучивали свои взгляды в Вестминстере, они, само собой, оставались в меньшинстве, а их влияние было преходящим. Таким образом, уния оставалась в высшей степени несостоятельным проводником социальных и политических амбиций католиков.

Католики отвечали на несовершенство унии растущим количеством призывов к ее модификации или отмене. О’Коннелл пытался склонить общество к требованию аннуляции унии, особенно после 1840 г., когда он создал Национальную ассоциацию рипилеров[435]. Он получил значительную католическую поддержку, но смог привлечь на свою сторону лишь небольшое количество северных протестантов и представителей британской политической элиты. Хотя он делал акцент на отрицании, выступая за отмену унии, а не за новый тип правительства, который мог бы прийти ей на смену, О’Коннела можно считать влиятельным предшественником движения за введение гомруля. Он объяснил немалой доле католической бедноты (на которую ни одно правительство, как правило, вообще не обращало внимания) необходимость законодательной независимости и сумел характерным образом объединить парламентское давление с народным протестом, что впоследствии взяли на вооружение сторонники гомруля.

Тем не менее непосредственные призывы к “гомрулю” стали слышны только после 1870 г., когда юрист-протестант Исаак Батт основал Ассоциацию домашнего правления, в которой неожиданным образом перемешались обиженные тори и либерально настроенные католики: когда в 1874 г. созданная Баттом партия гомруля приняла участие во всеобщих выборах, она привлекла основной электорат ирландских либералов и стала крупнейшей ирландской партией в Вестминстере. Причины этого сенсационного результата интересовали многих ирландских историков: народное сочувствие к судьбе трех революционеров-националистов (“манчестерских мучеников”), казненных – по мнению многих, несправедливо – за убийство полицейского сержанта в 1867 г., вылилось в национальное возмущение, на котором и сыграли сторонники гомруля, в то время как возлагаемые католиками надежды на правительство У. Ю. Гладстона обернулись разочарованием после постыдного Земельного акта (1870) и бесплодного предложения университетской реформы (1873)[436]. Кроме того, нападки Гладстона на католичество в памфлете “Ватиканские декреты” отпугнули многих его почитателей из числа ирландских католиков. Таким образом, сторонники гомруля играли на популярном среди католиков преувеличении очевидной несостоятельности британской судебной системы, а также недоработках их наиболее вероятных британских сторонников. Гомруль использовал народную симпатию казненным революционерам-националистам (хотя не стоит путать ее с поддержкой революционного национализма, которая оставалась весьма слабой); он использовал признаваемый (изначально либералами и некоторыми тори) факт, что возможности ирландцев извлечь выгоду из британской партийной системы были крайне ограничены.

Гомруль также подпитывался мощными аграрными волнениями. Движение было запущено в начале 1870-х гг. на фоне относительного аграрного процветания, и в некоторой степени это определило как характер партии гомруля, так и специфику ее программы. Сначала от Партии гомруля в парламенте заседали в основном землевладельцы из числа бывших либералов, которые выступали за осторожное и постепенное приближение к конституционному идеалу. Однако в 1879–1880 гг. на сцене появился новый и властный парламентский лидер Чарльз Стюарт Парнелл, который повел партию в более популистском направлении: Парнелл сыграл на волнении, спровоцированном экономическим упадком 1878–1879 гг., и – хотя сам был землевладельцем-протестантом – свел воедино движение гомруля и падение доходности сельского хозяйства[437]. Иными словами, Парнелл воссоздал мощную комбинацию сил, которая подталкивала движение рипилеров в 1840-х гг.: народные волнения и неумолимое, настойчивое, шумное парламентское присутствие. Аграрный кризис был сглажен хорошими урожаями и щедрым Земельным актом (принятым с подачи Гладстона в 1881 г.), однако фермеры продолжили поддерживать движение гомруля. К середине 1880-х гг. Парнелл стоял во главе как дисциплинированной парламентской партии (в которую в ноябре 1885 г. входило восемьдесят пять человек), так и соответствующей местной организации, подпираемой двумя столпами местного католического общества – зажиточными фермерами и клиром.

В период между 1870 и 1885 гг. Батт и Парнелл воскресили народное движение за ликвидацию унии, которое сорока годами ранее запустил О’Коннелл. Однако если битва за сердца и души католической Ирландии была возобновлена и выиграна, сторонники гомруля по-прежнему сталкивались с двумя препятствиями, которые помогали подавить зачатки движения рипилеров: оппозицией британских партий и более категоричной враждебностью северных протестантов. Два лагеря оппозиции были взаимосвязаны, и это стоит подчеркнуть отдельно: одной из главных британских политических партий было бы практически невозможно эффективно противостоять гомрулю, учитывая уступки – пусть и неохотные – ольстерских протестантов. Движение гомруля так и не сумело ни привлечь на свою сторону, ни подавить своих противников с севера, поэтому стоит обратить внимание на протестантскую направленность, которая сыграет в движении важную роль. Раз есть опасность чересчур упростить политику ирландского католичества или подвергнуть ее слишком тщательному анализу, то такие же проблемы могут возникнуть и при интерпретации ирландской протестантской политики девятнадцатого века. Ирландские протестанты не были по умолчанию юнионистами, точно так же как ирландские католики не были по умолчанию сепаратистами. В XVIII веке ирландские протестанты выступали за законодательную автономию при сохранении преобладающей связи с Британией в рамках государственного строя, основанного на доминировании протестантизма, а северные пресвитериане, хоть и были политически разобщены, отправляли восторженных рекрутов в повстанческие армии восстания 1798 г. Экономическое процветание в период унии вкупе с укреплением региональной идентичности в Ольстере и распространением “британскости” – королевской и имперской системы образов и взглядов – помогало подавлять эти ранние политические проявления, а подъем самоуверенного и массового католического национализма поставил целый ряд политических и культурных вопросов, решить которые, по мнению ирландских протестантов, можно было только в рамках унии, что также было весьма важно. Однако сказать, что протестантский юнионизм конца XIX века вырос из протестантского патриотизма конца XVIII века, пожалуй, нельзя: многие взгляды ирландских патриотов XVIII века сохранились в рамках (по всей видимости) последовательного британского юнионизма эпохи гомруля. Основным парадоксом ирландского юнионизма действительно было то, что он был основан в равной степени на недоверии к британской готовности защищать интересы ирландских протестантов и на страхе введения гомруля[438]. Страх возвышения католиков и страх экономической виктимизации, судя по всему, сыграли более серьезную роль в сдерживании ольстерского юнионизма, чем любые абстрактные идеи о национальной идентичности: именно эти аспекты акцентировала ирландская юнионистская пропаганда.

Оппозиция ольстерскому юнионизму будет рассмотрена более подробно, а политические альтернативы 1912–1914 гг. описаны ниже. Ни О’Коннел, ни Парнелл не предлагали вариантов решения проблемы ольстерского юнионизма. Более того, оба были лишь поверхностно знакомы с северной политикой: судя по всему, Парнелл обратил внимание на вызов, который бросали северные протестанты, лишь в конце своей жизни, в 1891 г.[439] Однако Парнелл все же смог продвинуться существенно дальше О’Коннела и найти выход из тупика британской партийной политики: О’Коннел столкнулся с объединенной британской оппозицией рипилерам, в то время как способность Парнелла управлять ирландским общественным мнением и мощной парламентской силой позволила ему склонить Гладстона к поддержке гомруля. Мотивы Гладстона были тщательно проанализированы: он явно преувеличивал масштабы политического гения Парнелла и считал парнелловский гомруль способом – возможно единственным – сохранить связь Ирландии и Британии[440]. Он также явно был убежден (в силу своей начитанности) в исторической обоснованности исправления старых несправедливостей и восстановления ирландского парламента[441]. Кроме того, вероятно, свою роль играли и более узкие партийные и лидерские соображения: гомруль мог стать способом укрепить его пошатнувшееся положение в качестве лидера сильно разобщенного либерального движения[442]. Гомруль был характерно гладстоновским “большим делом” – очевидно простым политическим заявлением, высокоморальным и в равной степени непростым для оспаривания внутри партии. Слухи о смене политической позиции Гладстона просочились в прессу в декабре 1885 г., и в начале 1886 г. он принялся без лишнего шума работать над законом о гомруле (консультируясь, судя по всему, не с коллегами-министрами, а в основном с двумя высокопоставленными гражданскими служащими): весной 1886 г. он представил законченный проект на рассмотрение Палаты общин[443].

Эта инициатива провалилась (законопроект отвергли во втором чтении в Палате общин в июне 1886 г.), но действия Гладстона помогли определить общее направление и некоторые частные аспекты британской парламентской политики до 1921 г. Его неожиданная поддержка гомруля ускорила отставку ряда вигов и радикалов с министерских постов, а также спровоцировала почти мгновенное усиление юнионистских позиций тори. Следовательно, краткосрочный отход от гомруля был, как ни парадоксально, по сути своей юнионистским, поскольку две главные партии британского государства были как никогда привязаны к ирландским дочерним партиям (что не могло не нравиться Гладстону): либералы заключили неформальный, но прочный “союз сердец” с ирландской парламентской партией, а тори и того теснее сблизились с ирландскими юнионистами. Однако встряска партии также привела к разрыву старых политических связей и дружеских отношений: общий эффект был сравним с последствиями гражданской войны, где противники, травмированные незнакомым и жестоким конфликтом, черпали силы из нового боевого клича. Примечательно, что некоторые несогласные министры-либералы вернулись по нейтральной полосе к гладстоновской партии (среди них был и Джордж Тревельян): крайне мало тори (даже из тех, кто рассматривал возможность поддержки парнеллитов) демонстрировало что-то кроме ожесточенного юнионизма. Хотя в 1893 г. второй законопроект о гомруле был отклонен, а на первый план временно вышли другие вопросы, гомруль оставался краеугольным камнем британской партийной жизни до начала Первой мировой войны и даже после него. Гладстон ушел на пенсию в 1894 и умер в 1898-м, однако его влияние на либеральную партию ощущалось еще долго. Новое поколение либералов оставалось верным наследию гомруля, хоть и не испытывало особенного энтузиазма в его отношении, а в 1906 г. и дважды в 1910 г. одержало победу на выборах, имея в своем манифесте очевидный, пускай и глубоко запрятанный, призыв к децентрализации. Состоявшиеся в декабре 1910 г. конкурентные выборы снова подчеркнули важность голосов ирландских националистов, и либеральный премьер-министр Г. Г. Асквит, которому, возможно, недоставало убежденности Великого Старца, явно увидел преимущество своей партии, поскольку в апреле 1912 г. в Палату общин был внесен третий законопроект о гомруле, составленный по типу гладстоновских проектов.