Старый гипотетический сценарий: англо-германское соглашение

 

Историю о якобы неизбежном англо-германском столкновении можно отследить до кризиса доверия, терзавшего Британскую империю на рубеже веков. Несмотря на интеллектуальную мощь консервативного и либерального вариантов империализма 1890-х гг., англо-бурская война нанесла серьезный удар по британскому моральному духу. Риторика “национальной эффективности” и массовый энтузиазм по отношению к милитаристским “лигам”[602] не могли компенсировать тревожности чиновников и политиков из-за дороговизны обслуживания огромных заграничных владений империи[603]. На самом деле современники были склонны преувеличивать финансовые издержки империи и недооценивать преимущества поддержания обширной международной зоны свободной торговли. Фактически на защиту территории в период с 1885 по 1913 г. уходило в среднем около 3,4 процента чистого национального продукта – и это с учетом расходов на англо-бурскую войну. После 1905 г. цифра стабилизировалась на отметке 3–3,3 процента, что весьма низко по стандартам, принятым после 1945 г., и ниже соответствующих показателей для России, Франции и Германии[604]. Однако главным было ощущение “перенапряжения” – как выразился, явно преувеличивая, Бальфур, “по существу, в тот момент мы были лишь третьесортной державой”[605]. В невероятно сложной институциональной системе, в которой разрабатывалась имперская стратегия (и которую Комитет обороны империи и новый Имперский генеральный штаб почти и не пытались упростить),[606] родился консенсус. Поскольку в финансовом и стратегическом отношении одновременная оборона колоний и метрополии была невозможна, нельзя было позволить и дальше сохранять изоляцию, а следовательно, необходимо было достичь дипломатического понимания с соперниками Британской империи.

На этом этапе стоит снова задать старый гипотетический вопрос, который без конца обдумывали немецкие либералы: что, если бы Британия достигла такого понимания, а может, и формального соглашения, с Германией? Несмотря на бытовавшую в то время в Британии озабоченность торговым соперничеством со стороны Германии, экспортеры которой начали конкурировать с Британией на зарубежных рынках, а затем и проникать на британский потребительский рынок, мысль о том, что экономическое соперничество исключало дипломатические отношения, абсурдна. Споры о пошлинах предвестником войны считает разве что неизлечимый экономический детерминист[607]. Экономические успехи Германии рождали как враждебность, так и восхищение. Более того, было множество зарубежных территорий, где германские и британские интересы совпадали. В 1898 и 1900 гг. Чемберлен призывал к англо-германскому сотрудничеству против России в Китае. В 1901 г. состоялось серьезное, хоть ни к чему и не приведшее обсуждение англо-германо-японского “тройственного союза”. Хотя Британия долго роптала, в 1899 г. было достигнуто соглашение о передаче Германии Самоа. В этот период Британия и Германия также скоординировали усилия в отношении Португальского Мозамбика и Венесуэлы (в 1902 г.). Возможности для англо-германского сотрудничества были даже в Османской империи и в ранее входившим в османскую сферу интересов Египте и Марокко, хотя по этому вопросу в Лондоне не было единого мнения[608]. Априори нет ни одной очевидной причины, по которой “перенапряженная” держава (какой считала себя Британия) и “недонапряженная” держава (какой считала себя Германия) не могли бы поладить друг с другом на международной арене. Неправильно будет сказать, что “базовые приоритеты политики каждой из стран были взаимоисключающими”[609].

Почему же тогда знаменитые переговоры о формировании альянса, которые Чемберлен и немцы Гацфельдт и Эккардштайн начали в марте 1898 г. и периодически возобновляли до 1901 г., так ни к чему и не привели?[610] Традиционно на этот вопрос отвечают, что германский канцлер Бюлов хотел сохранить “свободу действий”, а на практике это означало, что он хотел построить флот, способный бросить вызов британскому морскому превосходству. Несомненно, Бюлов, возможно преувеличивая британский упадок сильнее самих британцев, действительно не хотел заключать формальный союз с Англией (впрочем, как оказалось, к этому союзу не стремился и британский премьер-министр лорд Солсбери)[611]. Одной из причин этого, бесспорно, было опасение, что альянс с Англией может затруднить постройку германского флота[612]. И все же мысль, что англо-германское сближение было загублено германской борьбой за “место под солнцем”, нельзя считать верной. Ничуть не менее важную роль сыграла раздражительность Чемберлена, позволившего дипломатической инициативе, которая должна была остаться за закрытыми дверями, стать предметом речей и редакционных статей. Речь Бюлова в Рейхстаге 11 декабря 1899 г., в которой он выразил свою готовность и желание “на базе полной обоюдности и взаимного уважения жить в мире и гармонии с [Англией]”, была истолкована несдержанным Чемберленом как “проявление равнодушия”. Позже он сокрушался, что “сильно обжегся”, предложив сформировать альянс[613].

Но это тоже только часть истории. Гораздо лучше объясняет провал англо-германского союза не германская сила, а германская слабость. В конце концов, идею об альянсе загубили не только и не столько сами немцы, сколько британская сторона. И поводом для этого послужило не то, что Германия стала представлять угрозу для Британии, а как раз наоборот – то, что британцы поняли, что угрозы она не представляет. Это хорошо иллюстрирует британский ответ на немецкую флотскую инициативу. В 1900 г. первый лорд Адмиралтейства Селборн мрачно признался Хикс-Бичу, что “формальный союз с Германией” представляет собой “единственную альтернативу непрерывному росту флота и росту бюджета на его содержание”[614]. И все же к 1902 г. он полностью поменял свою точку зрения и “уверился, что новый германский флот строится с расчетом на войну с нами”[615]. Это осознание для немцев было катастрофично, ведь они всегда понимали свою уязвимость в период постройки флота. С самого начала Бюлов настаивал, что с Англией надо вести себя осторожно, “как гусеница до превращения в бабочку”[616]. Но куколка была уж слишком прозрачна. К 1905 г., после проведения первых флотских реформ первого морского лорда “Джеки” Фишера, начальник военно-морской разведки мог с уверенностью заявить о “подавляющем” британском “морском превосходстве” над Германией[617]. Внезапное осознание уязвимости Германии объясняет панику из-за превентивного британского морского удара, которая охватила Берлин в 1904 г.[618]

Британия, само собой, в первую очередь пыталась снизить, а не повысить вероятность таких затратных заграничных конфликтов. Вопреки немецкой паранойе, эти конфликты с гораздо большей вероятностью могли возникнуть с державами, которые уже имели обширные империи и мощный флот, чем с державой, которая лишь стремилась их заполучить. По этой причине неудивительно, что более плодотворны оказались дипломатические заискивания с Францией и Россией. Как в ноябре 1901 г. заметил помощник заместителя министра иностранных дел Берти, лучшим аргументом против англо-германского союза был тот факт, что в случае его заключения “мы никогда не смогли бы наладить отношения с Францией, которая соседствует с нами в Европе и многих других частях света, и с Россией, граничащей или почти граничащей с нами во многих регионах Азии”[619]. Солсбери и Селборн имели очень схожие представления об относительных достоинствах Франции и Германии. Германское нежелание поддержать британскую политику в Китае в 1901 г. из страха навлечь на себя гнев России лишь подтвердило британскую позицию: несмотря на бахвальство, Германия была слаба[620].

Основой для улучшения отношений с Россией была убежденность, что войны с Россией по любому имперскому вопросу следует избежать. Британия быстро обозначила свою готовность не мешать России в Маньчжурии и Тибете, а также не провоцировать ненужные трения из-за черноморских проливов, Персии и даже (к ужасу Керзона) Афганистана[621]. Возможно, это стремление наладить отношения могло, как и в случае с Францией, привести к формальному пониманию между державами, если бы не поражение России в войне с Японией, с которой Британия состояла в союзе с 1902 г. Тот факт, что этот союз возобладал над любыми договоренностями с Россией, служит хорошей иллюстрацией логики британской политики, в основе которой лежал принцип “ублажай сильного”[622]. В случае с Францией был сходный список имперских вопросов, по которым можно было достичь соглашения: главным образом, они касались Индокитая, Марокко и Египта[623]. Эти вопросы вполне можно было и не поднимать, если бы не Чемберлен, который, все еще страдая от обмана немцев, хотел, чтобы колониальные соглашения сформировали основу полноценного альянса[624].

Англо-французское “сердечное соглашение” от 8 апреля 1904 г. фактически заключалось в обмене колониями, но имело три важных последствия. Во-первых, оно усилило тенденцию к укреплению отношений с Россией: хорошие отношения с одной из стран предполагали хорошие отношения с другой[625]. Во-вторых, оно дополнительно подчеркнуло отсутствие необходимости в хороших отношениях с Германией, что стало очевидно во время Первого марокканского кризиса[626]. В-третьих, что важнее всего, оно показало, что военные стратеги по обе стороны Ла-Манша впервые начали обдумывать возможность британской военной и морской поддержки Франции в случае войны с Германией. Мысль о том, чтобы использовать флот для блокады Германии, обсуждалась и раньше. Однако только в 1905 г. появилась идея разделения ответственности на море, в соответствии с которой французский флот предполагалось сосредоточить в Средиземном море, а британский – в “территориальных водах”. В то же время Генеральный штаб начал подумывать о возможности отправки на континент экспедиционного корпуса для поддержки Франции, что вызвало ожесточенные дебаты о том, оборонять ли силами экспедиционного корпуса франко-германскую границу или же высадить десант на севере Германии[627]. Первая стратегия воскресила старый вопрос о нейтралитете Бельгии,[628] однако, как заметил бывший постоянный помощник министра Сандерсон, конвенцию 1839 г. нельзя было считать “однозначным обещанием… использовать физическую силу для обеспечения гарантии [нейтралитета] в любых обстоятельствах и при любом риске ”. Такого “обещания”, добавил он, “в здравом уме нельзя ожидать ни от какого правительства”[629].

Иными словами, внешняя политика тори была нацелена на то, чтобы примирить державы, которые сильнее всего угрожали положению Британии, даже ценой ухудшения отношений с менее влиятельными странами. Главное здесь, что Германия (как и Бельгия) попадала во вторую категорию, а Франция и Россия – в первую. Очевидным исключением из правила, пожалуй, можно назвать Японию. Тем не менее союз с Японией можно было заключить, не вызвав никаких осложнений в Европе, особенно учитывая слабость России после 1905 г. О союзе с Германией того же не сказать. Если бы тори последовали изначальному плану Чемберлена и вступили в альянс с Германией, в результате этого ухудшились бы имперские отношения с Францией и Россией.

Могло ли это рано или поздно привести к другой мировой войне, в которой Британия объединила бы силы с Германией, чтобы сражаться против ее окружения – выражаясь языком того времени – традиционными недругами англосаксов, романской и славянской империями? Казалось бы, это из области фантастики. Но в то же время такой сценарий был не более и не менее фантастичен, чем мысль о союзе Британии с Францией и Россией, ведь оба альянса многие годы считались невозможными – “обреченными на провал”, как выразился Чемберлен. Задачей дипломатии с 1900 по 1905 г., судя по всему, был выбор между двумя этими вариантами: сближение с Францией и Россией или риск будущей войны с одной или обеими странами – войны, в ходе которой Британии пришлось бы сражаться не только в районе Ла-Манша, но и на далеких зарубежных фронтах, включая Средиземноморье, Босфор, Египет и Афганистан.

 

Британская война иллюзий

 

Таким было дипломатическое наследие, которое перешло к либералам после отставки Бальфура в декабре 1905 г. Крайне важно подчеркнуть, что оно никоим образом не обрекало Британию на вступление в Первую мировую войну. Безусловно, оно определило британские дипломатические приоритеты в отношениях с другими великими державами, которые выстроились в следующем порядке: Франция, Россия, Германия (в то время как Австрия, Италия и Турция шли позади). Но оно не обязывало Британию дать безоговорочное обещание защищать Францию – и тем более Россию – в случае нападения Германии на одну из стран или на обе сразу. Иначе говоря, оно не сделало войну Британии с Германией неизбежной, как опасались некоторые пессимисты, в частности Розбери[630].

Более того, на первый взгляд казалось, что либеральное правительство – особенно возглавляемое Кэмпбеллом-Баннерманом – с меньшей вероятностью, чем предшествующее правительство консерваторов, могло поссориться с Германией или подружиться с Францией или Россией. Хотя предпринимались попытки перенести мысль о “главенстве внутренней политики” из немецкой историографии в британскую, в 1905 г. мало кто из наблюдателей сказал бы, что смена правительства повысила вероятность войны[631]. Нонконформистское сознание, кобденовская вера в свободную торговлю и мир, гладстоновское предпочтение международного права реальной политике, а также отвращение Великого Старца к чрезмерным военным расходам и историческая нелюбовь к многочисленной армии – вот лишь некоторые либеральные традиции, предполагавшие, казалось бы, мирную политику, и добавить к ним можно непреходящую, не дающую сосредоточиться озабоченность партии Ирландией и парламентской реформой[632]. “Новый либерализм” эдвардианского периода добавил к этому новую проблему перераспределения государственных финансов и “социальные” вопросы, а также множество влиятельных теорий – таких, как предложенная Норманом Энджеллом, – объясняющих экономическую иррациональность войны[633]. Если уж на то пошло, казалось, что новое правительство попытается (как выразился Ллойд Джордж) “сократить гигантские расходы на вооружение, объясняющиеся безрассудством наших предшественников”[634].

Закон непредвиденных последствий, однако, никогда не вступает в дело с большей вероятностью, чем в условиях фундаментального раскола в правительстве, который в конце концов и произошел. Уже в сентябре 1905 г. Асквит, Грей и Холдейн (который стал военным министром) согласились действовать сообща – как фракция “либеральных империалистов”, или “Либеральная лига”, внутри новой администрации, чтобы противостоять радикальным тенденциям, которых среди прочих опасался сам король[635]. Назначение Грея министром иностранных дел стало одной из первых и важнейших побед этой фракции. Грей, определенно, не проявлял тяги к империализму. Он явно был знаком с аргументами Энджелла об иллюзорном смысле войны[636]. Он разделял желание радикалов “вершить европейскую политику, не содержа большую армию” и радовался поддержке гладстоновцев вроде Джона Морли, пытаясь верховодить в правительстве Индии. С другой стороны, его энтузиазм возобновить и углубить союз с Францией и заключить подобное соглашение с Россией вступал в противоречие с отвращением сформировавшейся в Кабинете группы, выступавшей за “мир любой ценой”, к континентальным связям. Этот фундаментальный раскол должен был вызвать проблемы раньше, чем получилось в итоге. Однако Асквит, который сменил Кэмпбелла-Баннермана на посту премьер-министра в апреле 1908 г., был намерен поддержать позицию Грея[637]. Обоим политикам – не говоря уже о дипломатах Министерства иностранных дел – было выгодно ограничить непосредственное влияние Кабинета и Парламента на внешнюю политику. Грей нередко жаловался, как, например, в октябре 1906 г., что парламентарии-либералы “теперь овладели искусством задавать вопросы и провоцировать дебаты, а во внешней политике слишком многое привлекает внимание, хотя гораздо лучше было бы оставить эти дела в покое”. Когда его коллеги по Кабинету высказывались по вопросам внешней политики, Грей старался “убедить их, что нет никаких кирпичных стен”, о которые они то и дело “ударяются головами”[638].

В этом ему безоговорочно помогала и содействовала оппозиция, которая молча одобряла его политику. Не стоит забывать, что либеральное большинство в период с 1906 по 1914 г. непрерывно сокращалось. На последних предвоенных выборах в декабре 1910 г. либералы и тори получили по 272 места в Парламенте, поэтому большинство правительству обеспечивали 42 парламентария-лейбориста и 84 ирландских националиста. Поскольку консерваторы выиграли шестнадцать из двадцати последовавших дополнительных выборов, к июлю 1914 г. это большинство сократилось всего до двенадцати голосов. Это помогает объяснить, почему в тот судьбоносный месяц правительство топталось на месте по вопросам формирования бюджета и введения гомруля[639]. В таких обстоятельствах не могло не повыситься влияние оппозиции. Если бы лидеры консерваторов не согласились с политикой Грея, они могли бы осложнить ему жизнь точно так же, как осложнили ее Ллойду Джорджу, после того как его фискальная политика пришлась им не по нраву, и Асквиту, ирландская политика которого была им и вовсе ненавистна. Но они этого не сделали. Они полагали, что Грей продолжает их политику. Как сказал в мае 1912 г. “главный кнут” тори Балкаррес, его партия “шесть лет поддерживала Грея, полагая, что он продолжает англо-французское сближение, запущенное лордом Лансдауном, и англо-русское сближение, начатое лордом Лансдауном”[640]. Бальфуру действительно следовало действовать осторожно, чтобы не посягнуть на права своей партии, проявляя слишком большую “любовь” к правительству[641]. И все же факт остается фактом: кабинетная фракция Грея встречала больше понимания на передней скамье оппозиции, чем в самом Кабинете. Это означало, что детали политики Грея (в которых и скрывался дьявол) не подвергались достаточно внимательной проверке в Парламенте. Более того, там, где могла произойти такая проверка – на гражданской и военной службах, – царило смятение. Несмотря на усилия Эшера, значимость Комитета обороны империи под властью либералов упала. Вместо стратегического планирования, по вопросам которого, казалось, невозможно было достичь понимания между Адмиралтейством и Военным министерством, там господствовала технократическая одержимость материально-техническим снабжением армии, зафиксированная в знаменитой “Военной книге”, точность которой соперничала лишь с абсолютным отсутствием точности в отношении целей и экономических аспектов мобилизации[642].

Все это фактически давало Грею гораздо большую свободу действий, чем он впоследствии описывал в своих мемуарах. Стоит отметить, что его также было не назвать человеком, со свободой не знакомым, прекрасным подтверждением чему служит одна из его менее известных довоенных публикаций. Ловля нахлыстом – страсть Грея с детства и до самой старости – детерминистам не по нраву. В своей книге на тему рыбной ловли, опубликованной в 1899 г., Грей спел немало дифирамбов ее непредсказуемым, непредопределенным удовольствиям. Особенно показателен один абзац, в котором он описывает поимку 3,5-килограммового лосося:

 

Непосредственной причины опасаться катастрофы не было. Но… тут ко мне пришло угрюмое осознание, что процесс затянется надолго, а самое сложное придется сделать в конце, не играя с рыбой, а вытаскивая ее на берег… Казалось, любая попытка вытащить рыбину [моей] сетью приведет к катастрофе, в которой мне несдобровать. Не раз я терпел поражение, и каждое поражение было ужасно… Но лично я не знаю ничего, что сравнилось бы с радостью поймать неожиданно крупную рыбину на удилище с хорошей мушкой[643].

 

Именно такого Грея – восторженного, увлеченного рыбака на берегу, а не сломленного, разочарованного, ищущего оправданий мемуариста – нужно представлять при толковании британской внешней политики 1906–1914 гг. Рискуя завести аналогию слишком далеко, можно все же сказать, что большую часть времени – и особенно в период июльского кризиса – Грей вел себя именно так, как в этом случае. Он надеялся, что сумеет вытащить рыбу, но сознавал риск “катастрофы”. Ни в том, ни в другом случае исход не был заранее предопределен.

Стоит признать, что в одном эта аналогия неверна. Дело в том, что в отношениях с Россией и Францией скорее сам Грей был той рыбой, которую кто-то поймал на крючок и вытащил из воды. В случае с Россией Грей впоследствии утверждал, что он успешно продолжил политику разрядки своего предшественника, несмотря на осуждение радикалов и сомнения Военного министерства[644]. При ближайшем рассмотрении, однако, Грей зашел гораздо дальше Лансдауна. Отчасти это объяснялось тем, что он мог положиться на поддержку рядовых парламентариев по вопросу о сокращении расходов на оборону Индии, а следовательно, ему было гораздо проще не принимать на внимание традиционную сентиментальность по отношению к Северо-Западной пограничной провинции[645]. Кроме того, он пошел на значительные уступки России по Персии. Он даже проявлял признаки поддержки традиционных российских интересов в Турции и на Балканах в противовес растущему влиянию Германии. Эти уступки, возможно, дали российскому министру иностранных дел Сазонову повод рассчитывать на британскую поддержку в случае войны. Принятое в мае 1914 г. решение провести переговоры по военно-морским вопросам явно не разуверило его[646].

Министру иностранных дел – либералу было гораздо проще вести франкофильскую политику, чем русофильскую, и Грей обозначил свое намерение придерживаться первого курса еще до того, как вступил в должность[647]. И снова казалось, что продолжается политика тори. Но снова – как признавал сам Грей – он зашел гораздо “дальше, чем того требовалось от тогдашнего правительства”[648]. Начатые в конце 1905 г. военные переговоры Британии и Франции стали новой инициативой. Как утверждалось, здесь Грей сделал величайшую ошибку – и французский посол Поль Камбон тут же поймал его на крючок. Позволив военным стратегам обсуждать совместные действия не только на море, но и на суше в случае франко-германской войны, он намекнул на гораздо большие обязательства по защите Франции, чем предполагались до сих пор. Крайне важен был успех Генерального штаба при агитации за немедленную отправку экспедиционного корпуса численностью как минимум 100 000 человек во Францию или Бельгию в случае начала франко-германской войны, поскольку одни лишь морские операции не помешают вторжению Германии во Францию[649]. Можно сказать, что эти разговоры и последующая корректировка британских военных планов фактически придали “сердечному соглашению” статус тайного военного протокола. Очевидно, именно этого и хотели милитаристы Министерства иностранных дел. Уже в январе 1906 г. Берти (который теперь был послом в Париже) заговорил о предоставлении “не только дипломатической поддержки” для защиты французских интересов в Марокко, давая явное “обещание военной помощи”. Это значило гораздо больше, чем подразумевалось при разделении военно-морской ответственности между Средиземным и Северным морями[650]. Можно даже предположить – переворачивая мысли Фрица Фишера с ног на голову, – что заседание Комитета обороны империи, состоявшееся 23 августа 1911 г. (а не знаменитая встреча кайзера с его военачальниками шестнадцатью месяцами позже), стало реальным “военным советом”, который предрешил ход войны между Британией и Германией. Определенно, оно закрепило триумф стратегии экспедиционного корпуса Генерального штаба над предложенной Адмиралтейством комбинацией ближней блокады и совместных десантных операций на северном побережье Германии[651]. За пределами зала заседаний комитета стратегию Генерального штаба с энтузиазмом внушал Грею и другим министрам, включая – что важно – Ллойда Джорджа, начальник оперативного управления генерал сэр Генри Вильсон. Таким образом, Грей прекрасно понимал, что обещает, когда в начале 1914 г. лично заверял Камбона, что “ни одно британское правительство не откажет [Франции] в военной и морской поддержке, если она подвергнется несправедливым угрозам и нападениям”[652].

Что заставило Грея отойти от тактики заграничных союзов, которой пользовались его предшественники, и взять на себя более или менее определенное “континентальное обязательство” перед Францией? Традиционно на этот вопрос отвечают, что в Лондоне стали считать германскую политику “места под солнцем” растущей угрозой британским интересам в Африке, Азии и на Ближнем Востоке, а также – что важнее – что строительство германского флота бросало серьезный вызов безопасности Британии. И все же при ближайшем рассмотрении ни колониальные, ни военно-морские вопросы не вели к неизбежному англо-германскому столкновению до 1914 г. Впоследствии Черчилль сказал: “Мы не были врагами германской колониальной экспансии”[653]. Между Британией и Германией было даже почти достигнуто соглашение, которое открыло бы путь к повышению германского влияния в бывших португальских колониях южной Африки[654]. Сам Грей в 1911 г. сказал, что “не слишком важно [было], кто станет нашим соседом в Африке – Германия или Франция”. Он стремился “как можно скорее” организовать “раздел” “покинутых” португальских колоний “в прогерманском духе”[655]. Публичное соглашение не было заключено лишь из-за нежелания чиновников во всеуслышание отказаться от обязательств перед Португалией, которые Британия приняла на себя тринадцатью годами ранее, но участвующие в процессе немецкие банки (в частности, M. M. Warburg & Co) явно считали это обычной формальностью[656]. Даже там, где Грей склонялся поставить на первое место французские интересы, например в Марокко, Германия тоже не оказалась в тупике. В 1906 г. Грей готов был рассмотреть возможность передачи Германии угольного порта на атлантическом побережье страны[657]. Правительство действительно заняло агрессивную позицию после агадирского кризиса и недвусмысленно предупредило Берлин, что не потерпит, чтобы с Британией обращались так, “словно она не имеет никакого веса на международной арене”. Однако даже Асквиту пришлось признать, что франко-германское соглашение о разделе территории и сфер влияния в небританской Африке его не касалось. Как бы то ни было, после агадирского кризиса немецкое правительство пошло на попятную, а когда немцы обратили внимание на Турцию, Грею оказалось гораздо сложнее занять антигерманскую позицию, не играя на руку русским по вопросу о проливах[658]. Грей был доволен поведением немцев в период Балканских войн 1912–1913 гг. и не слишком переживал из-за инцидента с Лиманом фон Сандерсом (когда немецкий генерал был неожиданно назначен старшим инструктором турецкой армии). Отношения стали еще лучше после примирительного ответа Германии на британские опасения относительно Багдадской железной дороги[659]. В этом свете в октябре 1913 г. Frankfurter Zeitung вполне обоснованно заявила о “сближении” Британии и Германии и “конце бесплодных лет взаимного недоверия”[660]. Еще 27 июня 1914 г. – накануне сараевского убийства – в МИД полагали, что правительство Германии “настроено мирно и… стремится поддерживать с Англией добрые отношения”. Даже 23 июля Ллойд Джордж заявил о том, что англо-германские отношения стали “гораздо лучше”, чем они были “несколько лет назад”[661].

Подобным образом, ошибочно считать военно-морскую гонку “причиной” первой мировой войны. Обе стороны приводили серьезные аргументы в пользу военно-морского соглашения. Оба правительства считали весьма обременительными политические последствия повышения расходов на содержание флота. Либералы пришли к власти с обещанием урезать расходы на вооружение и не могли легко склонить своих рядовых членов и радикальную прессу к поддержке повышения морского бюджета. В то же время повышение оборонных расходов существенно затруднило финансирование более прогрессивной социальной политики. Правительство Германии оказалось даже под большим фискальным гнетом: из-за роста оборонных расходов федеральная система Рейха трещала по швам, что грозило лишить правительство традиционной поддержки консерваторов и укрепить основу требования социал-демократов о введении более прогрессивного налогообложения на национальном уровне[662]. Так почему же соглашение так и не заключили? Возможность возникала не раз: в декабре 1907 г. немцы предложили Британии и Франции подписать конвенцию о Северном море, в феврале 1908 г. кайзер однозначно заявил, что Германия не намерена “бросать вызов британскому морскому превосходству”, шесть месяцев спустя он встретился в Кронберге с постоянным заместителем министра иностранных дел сэром Чарльзом Хардинджем, в марте 1911 г. кайзер призвал к “морскому соглашению, направленному на ограничение морских расходов” и в феврале 1912 г., когда Холдейн посетил Берлин, якобы “по делам университетского комитета”, но на самом деле чтобы обсудить возможность заключить соглашение по морским и колониальным вопросам, включающее в себя обязательство о ненападении, с Бетманом-Гольвегом, Тирпицем и кайзером[663]. Традиционно считается, что немцы отказались идти на уступки. Вину за это возлагают в основном на Тирпица и кайзера, которые, как считается, загубили миссию Холдейна, объявив о новом повышении военных расходов накануне его прибытия. Кроме того, есть мнение, что немцы согласились бы обсуждать морские вопросы, только если бы Британия недвусмысленно пообещала сохранять нейтралитет в случае франко-германской войны[664]. И все же это лишь половина истории. Асквит впоследствии утверждал, что немецкие представления о нейтралитете “не позволили бы нам прийти на помощь Франции, если бы Германия атаковала ее под любым предлогом”. Фактически в предложенном Бетманом-Гольвегом варианте соглашения значилось:

 

Высокие договаривающиеся державы… обязуются не совершать неспровоцированного нападения друг на друга и не присоединяться ни к каким союзам или планам, созданным в целях агрессии… Если любая [из держав] … окажется замешанной в войне, где ее нельзя будет считать агрессором, другая обязуется хотя бы соблюдать благожелательный нейтралитет в отношении втянутой [в войну] державы[665].

 

Грей готов был в лучшем случае предложить взять на себя обязательство “не совершать неспровоцированного нападения на Германию и не присоединяться к таковому”, поскольку, по его словам, “если бы речь зашла о нейтралитете… создалось бы впечатление, что у нас связаны руки”[666].

Подобным образом следует скептически относиться к последующему утверждению Британии, что в морском обострении была виновата только германская сторона. На самом деле при визите Холдейна немцы предложили реальные уступки, и переговоры провалились скорее из-за противоречий по вопросу о нейтралитете, а не по морскому вопросу[667]. Пожалуй, более непримиримую позицию занимали как раз британцы, что неудивительно, ведь они вели переговоры с позиции неоспоримой силы. Несмотря на “панику” 1909 г., у немцев не было особенных шансов сократить огромный разрыв в военно-морском потенциале[668]. К тому же Адмиралтейство ни на секунду не сомневалось, что его стратегия блокады Германии в случае войны окажется весьма эффективной. Фактически существовал четкий план морской войны с Германией, который, по сути, был гораздо суровее любых проектов Тирпица. В первые недели войны с Германией, как в 1906 г. предсказал Фишер, королевский флот уничтожил бы сотни немецких торговых судов по всему миру, а затем установил бы плотную блокаду, невзирая на ограничения, наложенные Лондонской конвенцией, принятой по итогам работы Гаагской конференции. Британское превосходство казалось таким очевидным, что старшие морские чины, включая Фишера, Эшера и Вильсона, с трудом могли представить, чтобы Германия решила отважиться на войну с Британией[669]. Позиция Грея была столь же безоговорочной: в основе любого морского соглашения должно было лежать “постоянное” британское превосходство[670]. На практике, как увидел Черчилль после перехода в Адмиралтейство, немецкому правительству пришлось признать это к 1913 г. Будучи первым лордом, он заботился о поддержании “60-процентного стандарта… не только в отношении Германии, но и в отношении всего мира”. “Почему, – прямо спрашивал он, – нам следует полагать, будто нам не по силам одолеть [Германию]? Сравнительный анализ флотской мощи в условиях боя окажется обнадеживающим”[671]. К 1914 г., как вспоминал Черчилль, “морское соперничество… перестало быть поводом для трений… Мы не поддавались… не было никаких сомнений, что мы непобедимы”. Даже Асквит впоследствии признал, что “соперничество в морских расходах само по себе не было вероятным источником непосредственной опасности. Мы были решительно настроены поддерживать свое необходимое превосходство на море и вполне могли с этим справиться”[672].

Таким образом, несложно понять, почему Грей сразу отклонил предложение Бетмана-Гольвега признать британское морское превосходство в обмен на континентальный нейтралитет: дело в том, что Британия вполне могла получить первое, не давая второго. Сложнее разобраться, почему Грей считал почти любое проявление англо-германского сближения неприемлемым. Почему, если Германия не представляла ни колониальной, ни морской угрозы Британии, Грей был столь упорен в своих антигерманских настроениях? Ответ прост: Грей даже активнее своих предшественников-тори заботился об установлении хороших отношений с Францией и Россией и при этом готов был пойти даже на большее, чтобы только заслужить их расположение (а следовательно, на меньшее во имя расположения Германии). “Никакие наши шаги в отношениях с Германией, – провозгласил он в октябре 1905 г., – не должны никоим образом ухудшить наши текущие хорошие отношения с Францией”. “В Берлине опасно говорить вежливо, – писал он в следующем январе, – поскольку слова могут быть… истолкованы во Франции как свидетельство того, что мы планируем поубавить энтузиазма в поддержке союза”[673]. В апреле 1910 г. он однозначно сказал своему послу в Берлине Эдварду Гошену: “Мы не можем достичь с Германией такого политического согласия, которое разлучит нас с Россией и Францией”[674]. Однако когда Грей сказал, что любое соглашение с Германией должно быть “совместимо с сохранением [наших текущих] отношений и союзов с другими державами”, он фактически исключил возможность любого содержательного соглашения[675]. В этом он был заодно со старшими чиновниками Министерства иностранных дел, включая постоянного помощника министра Николсона, который в 1912 г. выступал против соглашения с Германией в основном потому, что такое соглашение могло бы “серьезно ухудшить наши отношения [с Францией], а этот результат тотчас сказался бы на наших отношениях с Россией”[676].