Континентальное необязательство

 

Было бы неверно заключить, что британское довоенное планирование, в основе которого лежало предположение о необходимости вмешательства во франко-германскую войну, сделало эту войну неизбежной. Большинству членов Кабинета (не говоря уже о Парламенте) сначала не сообщали о переговорах с французами. Как сказал Сандерсон Камбону, одна мысль о военных обязательствах перед Францией “привела к расхождению во мнениях” – “нечто более определенное Кабинет бы сразу отверг”. Как ни удивительно, в неведении сначала держали даже премьер-министра Кэмпбелла-Баннермана. Когда ему обо всем сообщили, он выразил свою обеспокоенность тем, что “упор на совместные приготовления… очень близок благородному делу”. Холдейну тоже пришлось “разъяснять” начальнику Генерального штаба Литтлтону, “что мы никоим образом не берем на себя никаких обязательств самим фактом вступления в переговоры”[701]. В таких обстоятельствах Грей не мог сделать шаг в сторону формального альянса с Францией, к которому стремились милитаристы Министерства иностранных дел Маллет, Николсон и Кроу[702]. Более осторожный постоянный помощник министра Хардиндж в марте 1909 г. в своем выступлении на заседании подкомитета Комитета обороны империи подчеркнул: “Мы не давали никаких гарантий, что поможем [французам] на суше, и… единственным основанием для надежд французов на военную поддержку служат полуофициальные беседы французского военного атташе с нашим Генеральным штабом”. В связи с этим подкомитет заключил, что “в случае нападения Германии на Францию вопрос об отправке армейского корпуса за границу или использовании только морских сил будет решаться на основании политики, которую действующее правительство будет определять только при возникновении соответствующих обстоятельств ”[703]. Вариант военного вмешательства лишь подвергался рассмотрению (и вместе с тем изучались его логистические последствия), как в период холодной войны в США подвергался рассмотрению вариант ответного ядерного удара, если Советский Союз совершит нападение на Западную Европу. В обоих случаях важно подчеркнуть: факт существования этих планов не делал войну неизбежной. Даже германофобу Айре Кроу пришлось в феврале 1911 г. признать “фундаментальную истину… что согласие нельзя считать альянсом. Оно может не иметь никакой силы в чрезвычайных ситуациях. Согласие – это не более чем образ мыслей, представление об общем направлении политики, разделяемое правительствами двух государств, которое может быть или стать столь неопределенным, что потеряет всяческое значение”[704].

Итоговое решение оставалось за Кабинетом, а не за Греем, и правительство как единое целое, по словам Грея, было “довольно свободно”[705]. По мнению лорда-канцлера Лорберна, вмешательство в “чисто французский спор” было в связи с этим немыслимо, поскольку оно потребовало бы “большинства, состоящего в основном из консерваторов, и очень большого количества противостоящих вам министерств… Это означало бы, что действующее правительство не могло продолжить работу”[706]. В ноябре 1911 г. Грей потерпел в Кабинете сокрушительное поражение (пятнадцать голосов против пяти) при голосовании по двум резолюциям, однозначно исключающим любые военные обязательства перед Францией[707]. Вопрос был поднят снова в ноябре 1912 г., когда радикалы в составе Кабинета, поддерживаемые флотскими энтузиастами Хэнки и Эшером, смогли заставить Грея опровергнуть в Палате общин, что Британия взяла на себя какие-либо тайные и ограничивающие военные обязательства в отношении Франции. Холдейну показалось, что он вышел с решающего заседания Кабинета “свободным во всех отношениях”, но Асквит изложил королю решение Кабинета совсем иначе: “Между Генеральным штабом и штабами других государств не должно производиться никакой коммуникации, которая может прямо или косвенно обязать нашу страну к военному или морскому вмешательству… Никакая связанная с совместными действиями на суше или на море коммуникация не должна осуществляться без заблаговременного одобрения Кабинета”[708]. Неудивительно, что французский военный атташе в Берлине заключил, что в случае войны с Германией “Англия не окажет нам серьезной поддержки”. Кроу продолжил настаивать на том, чтобы “сделать наше соглашение с Францией шире и определеннее”, но превосходство было за противниками альянса[709]. Ничто не служит лучшей иллюстрацией этому, чем составленные в 1912 г. заметки Черчилля о разделении военно-морской ответственности, в результате которого французский флот сосредоточивался в Средиземном море, а британский – в территориальных водах. Эти распоряжения были “отданы независимо, поскольку они выгоднее всего для интересов каждого из государств… Они не проистекают из какого-либо морского соглашения или конвенции… Ничто в морских или военных договоренностях не должно обременять нас… если, когда придет время, мы решим из них выйти ”[710].

Аркур и Эшер в публичном и частном порядке вновь и вновь повторяли эту мысль, поэтому у Грея не осталось иного выбора, кроме как сказать Камбону, что нет никакого “обещания, которое обязывает любое из правительств… к совместным действиям в случае войны”[711]. Еще меньше обязательств предполагали англо-российские морские переговоры. В Лондоне даже нарастало беспокойство из-за российского аппетита к односторонним уступкам по Ближнему Востоку[712]. В мае 1914 г. Грей сказал Камбону: “Мы не могли вступить ни в какое военное противоборство – даже в противоборство предельно гипотетического толка – с Россией”. Одиннадцатого июня 1914 г. – всего за несколько дней до сараевского убийства – ему пришлось снова заверить Палату общин, что “в случае войны между европейскими державами нет никаких необнародованных соглашений, которые ограничили или затруднили бы свободу действий правительства или… Парламента при принятии решения о возможном участии Великобритании в войне”[713].

Таким образом, единственное логичное обоснование стратегии Грея – что она предотвратит нападение Германии на Францию – потеряло смысл. “Соглашение между Россией, Францией и нами было бы совершенно надежным, – сказал он вскоре после вступления в должность министра иностранных дел. – Если оно необходимо, чтобы сдержать Германию, его можно заключить”[714]. Именно это было фундаментом сделанных в 1912 г. заявлений самого Грея, Холдейна и даже короля различным представителям Германии о том, что Британия “ни при каких обстоятельствах не потерпит разорения Франции”[715]. Историки часто считают эти заявления категорическими обязательствами, которые немцы на свой страх и риск проигнорировали. Но правда в том, как наверняка осознало правительство Германии, что Антанта не была “совершенно надежна”, как планировал Грей. Его коллеги по Кабинету даже вынудили его публично отречься от идеи оборонительного союза с Францией и Россией. В случае нападения Германии Франции оставалось утешаться лишь частной инициативой Грея как выпускника Винчестера и Баллиола и джентльмена. Но это означало британское вмешательство только в том случае, если бы Грей смог склонить большую часть Кабинета на свою сторону, в чем он совершенно не преуспел в 1911 г. Если бы заручиться поддержкой министров не получилось, ему самому, а возможно и всему правительству, пришлось бы уйти в отставку, что вряд ли могло напугать Германию. Стоит ли в таком случае удивляться, что Бетман-Гольвег готов был попытать счастья? Если газета Manchester Guardian смогла с уверенностью заявить – как заявила в июле 1914 г., – что “не было опасности вовлечения [Британии] в конфликт [между Австрией и Сербией] по условиям союзных соглашений”, если сам Асквит не мог разглядеть “ни одной причины, по которой нам следует быть не просто наблюдателями”, даже 24 июля, то почему же Бетман-Гольвег должен был считать иначе?[716] Если подумать, неопределенность британской позиции, пожалуй, делала континентальную войну более, а не менее вероятной, поскольку она толкала немцев рассматривать возможность превентивного удара[717]. Но это точно не делало британское вмешательство в такую войну неизбежным – как показали события июля 1914 г., все было как раз наоборот.

Когда после сараевского убийства в Лондоне стало понятно, что австрийское правительство намеревалось потребовать “компенсации в форме некоторого унижения Сербии”, Грей первым делом озаботился возможной реакцией России. Видя возможность конфронтации России и Австрии, он стремился через Берлин оказать косвенное давление, чтобы сдержать австрийские карательные меры, надеясь повторить прошлогодний успех своей балканской дипломатии[718]. Сначала Грей призвал Россию и Австрию “обсудить все вместе” в надежде, что можно будет выставить сербам такие условия, которые сочтут приемлемыми обе стороны, но эту инициативу отверг президент Франции Пуанкаре, который как раз оказался в Санкт-Петербурге. Сомневаясь в своей способности оказать смягчающее воздействие на Россию и подозревая, что правительство Германии на самом деле “подначивает” австрийцев, Грей изменил свою линию поведения, предупредил немецкого посла Лихновского, что Россия вступится за Сербию, предсказал вторую революцию 1848 г. в случае континентальной войны и предложил силами четырех других держав (Британии, Германии, Франции и Италии) урегулировать отношения Австрии и России[719].

С самого начала Грей не хотел выдавать, каким образом Британия может ответить на эскалацию конфликта. Он знал, что если Австрия при поддержке Германии выставит Белграду чрезмерные требования, а Россия проведет мобилизацию для защиты Сербии, то замешанной может оказаться и Франция – такими были характер франко-русского соглашения и военная стратегия Германии. План по заключению соглашений с Россией и Францией был нацелен как раз на то, чтобы избежать подобной франко-германской войны. Однако Грей также боялся, что слишком очевидное заявление о поддержке Франции и России – к которому вполне предсказуемо призывали Кроу и Николсон – может подтолкнуть русских пойти на риск. Он оказался в затруднительном положении, не видя способа разрушить Двойственный союз, не укрепляя при этом союз Франции и России[720]. К несчастью, он произвел совсем не то впечатление, на которое рассчитывал: к воскресенью, 26 июля, французы полагали, что могут положиться на Британию, а немцы были “уверены” в английском нейтралитете. Ягов сказал Камбону: “У вас есть ваши сведения. У нас есть наши. К несчастью, они исходят из одного источника”[721]. Правительство Германии как ни в чем не бывало продолжило свои действия, изображая интерес к предложениям Грея по поводу урегулирования конфликта, принимать которые оно не собиралось[722].

Стоит отдать Грею должное, его тактика продуманной неопределенности едва не окупилась. Правительство Сербии чувствовало себя таким уязвимым, что – хотя Грей и поразился столь “суровым” условиям – фактически приняло австрийский ультиматум, потребовав внесения лишь незначительных изменений[723]. Более того, к ужасу Бетмана-Гольвега и Мольтке, которые склоняли немцев не принимать предложения Грея об урегулировании конфликта всерьез, кайзер счел сербский ответ дипломатическим триумфом и призвал Вену просто “задержаться в Белграде”, то есть временно оккупировать сербскую столицу (как Пруссия оккупировала Париж в 1870 г.), чтобы обеспечить исполнение австрийских требований. Это усилило смятение, которое создал Ягов, заявивший, что Германия не будет предпринимать никаких действий, если Россия проведет мобилизацию лишь на юге (то есть против Австрии, но не против Германии)[724]. В то же время российский министр иностранных дел Сазонов неожиданно изменил свое мнение о возможности двусторонних переговоров России и Австрии, и Грей незамедлительно вернулся к этой идее, как только стало понятно, что правительство Германии на самом деле не заинтересовано в его схеме организации конференции с участием четырех держав[725]. На мгновение показалось, что континентальной войны можно избежать. Однако, к несчастью для Грея, между Берлином и Санкт-Петербургом уже возникла непреодолимая пропасть. С одной стороны, Сазонов не собирался допускать оккупации Белграда Австрией, ведь в его глазах это означало значительное падение российского влияния на Балканах[726]. С другой стороны, Бетман-Гольвег не собирался допускать каких бы то ни было обсуждений условий австрийского ультиматума[727].

На этом этапе военная логика возобладала над дипломатическим расчетом. Еще до начала австрийской бомбардировки Белграда Сазонов и его коллеги-военные издали приказы о частичной мобилизации, которую впоследствии попытались превратить в полную мобилизацию, получив предупреждение о том, что Германия на самом деле намеревается провести мобилизацию, даже если мобилизация в России будет лишь частичной[728]. Это был тот самый предлог, которого немцы ждали, чтобы запустить собственную мобилизацию не только против России, но и против Франции[729]. Мысль о русско-австрийских переговорах была забыта в гротескной “обратной гонке”, где Германия, заботясь о своей репутации в глазах граждан, пыталась заставить Россию первой провести мобилизацию – и наоборот. Теперь континентальная война действительно стала неизбежной. Даже когда Бетман-Гольвег, наконец поняв, что Британия может немедленно вступить в войну в ответ на нападение на Францию, попытался усадить австрияков за стол переговоров, те отказались прервать свои военные операции[730]. Высочайшие призывы Лондона к Санкт-Петербургу задержать мобилизацию оказались столь же напрасными, поскольку начальник российского Генерального штаба Янушкевич (по собственным словам) “бросил телефонную трубку”, чтобы не дать царю во второй раз отменить приказ[731]. Поскольку Россия продолжала мобилизацию, то немцы настаивали, что у них не остается выбора, кроме как поступить точно так же. Это подразумевало вторжение в Бельгию и во Францию[732]. Иными словами, “война по расписанию”, как выразился Тейлор, стала неизбежной в тот момент, когда Россия решила провести хотя бы частичную мобилизацию. Но это была война по расписанию именно между континентальными державами. Кое-чего – вопреки мемуарам и бесконечной детерминистской историографии – все же можно было избежать. И этим было британское вмешательство.

Неудивительно, что в этот момент французское и российское правительства начали всерьез давить на Грея, чтобы тот прояснил позицию Британии[733]. Французы утверждали, что, если Грей “объявит, что в случае конфликта между Германией и Францией… Англия придет на помощь Франции, войны не будет”[734]. Но Грей, который несколько дней пытался донести это до Лихновского, понимал, что в одиночку он не может дать такое обещание Франции. Да, милитаристы Министерства иностранных дел уже ходили за ним по пятам, твердя, что Антанта “связала” страны “моральными узами”, разрыв которых “обрушит шквал критики на наше доброе имя”[735]. Однако, как стало совершенно ясно в 1912 г., Грей не мог действовать без поддержки коллег по Кабинету и собственной партии, не говоря уже о призрачной и часто упоминаемой сущности под названием “общественное мнение”. И было вовсе не очевидно, что он может положиться хоть на что-то из этого для поддержки публичных военных обязательств перед Францией. Как мы видели, существовала достаточно многочисленная прослойка либеральных политиков и журналистов, которые выступали категорически против таких обязательств[736]. Их аргументы теперь подкреплял острый финансовый кризис, который спровоцировала в лондонском Сити угроза войны[737]. Тридцатого июля двадцать два рядовых парламентария-либерала, входящих в Комитет по иностранным делам, через Артура Понсонби передали, что “любое решение об участии в европейской войне будет встречено не только крайним неодобрением, но и отказом от поддержки правительства”[738]. Кабинет тоже оказался столь же разобщен, как в 1912 г., и снова сторонники объявления о поддержке Франции остались в меньшинстве. В связи с этим решили ничего не решать, “поскольку (как выразился президент Совета местного управления Герберт Сэмюэл), если ни одна из сторон не будет знать, как мы поступим, обе они с меньшей охотой пойдут на риск”[739].

И снова Грей мог разве что сказать Лихновскому в частном порядке – “чтобы избавить себя от последующих упреков в нарушении обязательств”, – что “если [Германия] и Франция вступят в войну, то… британскому правительству придется… принимать решение быстро. В этом случае будет непрактично стоять в стороне и тратить любое количество времени на ожидание”[740]. Это заявление Грея, в отличие от всех предыдущих, произвело впечатление на Бетмана-Гольвега, поскольку Грей впервые намекнул, что любые британские действия, направленные на защиту Франции, будут незамедлительными[741]. Столь же глубокое впечатление в Лондоне произвела ставка Бетмана-Гольвега на британский нейтралитет – которую он сделал как раз перед тем, как услышал о предупреждении Грея Лихновскому, – и главным образом такая реакция объяснялась тем, что это заявление сделало германские намерения напасть на Францию совершенно очевидными[742]. Однако, хотя Бетман-Гольвег получил резкий отказ, даже это не склонило Британию дать обязательство о вступлении в войну, и ограниченные морские приготовления Черчилля, начатые 30 июля, явно не могли сравниться по значимости с приказами о мобилизации континентальных армий[743]. Напротив, дав это частное предупреждение, Грей выбрал значительно более мягкую официальную линию отношений с Германией в последней надежде возродить идею урегулирования конфликта силами четырех держав[744]. Утром 31 июля Грей зашел еще дальше и сказал Лихновскому:

 

Если бы Германия смогла сделать разумное предложение, которое показало бы, что Германия и Австрия все еще стремятся сохранить мир в Европе и что Россия и Франция поступят неразумно, отказавшись от него, я бы его поддержал… и даже готов бы был сказать, что, если Россия и Франция его не приняли бы, правительство Его величества не стало бы иметь более ничего общего с последствиями этого.

 

“Разумным предложением” в представлении Грея было “согласие Германии не нападать на Францию, если Франция сохранит нейтралитет [или оставит свои войска на собственной территории] в случае войны между Россией и Германией”[745]. Даже пессимист Лихновский, услышав это, подумал, что “в случае войны Англия, возможно, займет выжидательную позицию”[746]. Реакция Парижа оказалась сообразно холодной. Вечером 1 августа Грей смело заявил Камбону:

 

Если Франция не может воспользоваться этим положением [то есть предложением], то только потому, что ее связывают союзные договоренности, в которых мы не участвовали и условий которых не знаем… В этот момент Франция должна принять собственное решение, не оглядываясь на поддержку, которую мы сейчас не в состоянии обещать… В настоящий момент мы не можем предложить Парламенту отправить экспедиционный корпус на континент… если только в деле глубоко и безнадежно не окажутся замешаны наши собственные интересы и обязательства[747].

 

Частное уведомление Лихновского, как Грей пояснил Камбону, было “не тем же самым, что… обещание Франции”[748].

Поведение Грея в эти судьбоносные дни прекрасно демонстрировало наличие острых противоречий в Кабинете Асквита. Девятнадцать человек, собравшихся на заседание 31 июля, были разделены на три неравные группы: одна вместе с большей частью партии выступала за незамедлительное провозглашение нейтралитета (в нее входили Морли, Бернс, Саймон, Бошан и Хобхаус), вторая склонялась к вступлению в войну (и состояла только из Грея и Черчилля), а третья еще окончательно не определилась со своей позицией (в частности, Кру, Маккенна, Холдейн и Сэмюэл, но, возможно, еще и Ллойд Джордж и Аркур, а также, конечно, сам Асквит)[749]. Морли выступал решительно против вступления в войну на стороне России, и казалось, что большинство склоняется к его точке зрения. Однако угроза Грея уйти в отставку, если будет избрана “радикальная и бескомпромиссная политика невмешательства”, снова завела министров в тупик[750]. Кабинет согласился, что “британское общественное мнение сейчас не позволит нам поддержать Францию… мы не можем дать никаких обязательств”[751]. Ситуация не разрешилась и тогда, когда вечером 1 августа Черчилль сумел убедить Асквита позволить ему провести мобилизацию флота после новостей о германском ультиматуме России[752]. Это лишь подтолкнуло Морли и Саймона пригрозить отставкой на заседании следующим утром, и большинство опять сплотилось в своем противостоянии многократным призывам Грея к однозначному заявлению о намерениях. На первой сессии в то решающее воскресенье удалось договориться лишь о том, что “если немецкий флот зайдет в Ла-Манш или пройдет по Северному морю, чтобы осуществить вражеские операции у французских берегов или торговых путей, британский флот обеспечит всю защиту, которая будет в его силах”[753]. Даже это – хотя это вовсе нельзя было признать объявлением войны, учитывая, что подобные действия немецкого флота были крайне маловероятны, – оказалось неприемлемо для министра торговли Бернса, который сразу подал в отставку. Сэмюэл заметил: “Если бы встал этот вопрос, Асквит поддержал бы Грея… и остались бы еще трое. Думаю, все остальные ушли бы в отставку”[754]. В тот день за обедом у Бошана семеро министров, в число которых входил и Ллойд Джордж, выразили озабоченность даже умеренными морскими мерами[755]. Если бы они знали, что Грей уже тайно отозвал сделанное Лихновскому предложение о французском нейтралитете в русско-германской войне и что Лихновский даже прослезился за завтраком у Асквита тем утром, вероятно, они решили бы действовать[756]. Но в действительности Морли, Саймон и Бошан присоединились к Бернсу и подали в отставку, после того как вечером Грей сумел добиться принятия обязательств перед Бельгией, угрожая отставкой сам. Полномочия с себя также сложил парламентский секретарь Чарльз Тревельян.

 

Война против тори

 

Почему же тогда правительство не пало? Очевидный ответ, как Асквит записал в своем дневнике, заключается в том, что Ллойд Джордж, Сэмюэл и Пиз обратились к подающим в отставку министрам и попросили их “не уходить или хотя бы повременить с уходом”, после чего те “согласились ни о чем не объявлять [в тот день] и занять свои привычные места на заседании Палаты”[757]. Но почему же эти колеблющиеся в остальных вопросах министры в столь решительный момент воспротивились отставкам? Традиционно на этот вопрос отвечают одним словом: Бельгия.

Несомненно, как давно признавали в Министерстве иностранных дел, решение вмешаться в войну на стороне Франции “далось бы гораздо проще, если бы германская агрессия… предполагала нарушение нейтралитета Бельгии, поддержание которого Великобритания гарантировала” по условиям двух конвенций от 1839 г.[758] Оглядываясь назад, несомненным кажется и то, что Ллойд Джордж и другие называли нарушение бельгийского нейтралитета важнейшей причиной того, что они сами – и “общественное мнение” – склонились к поддержке войны[759]. На первый взгляд это кажется неопровержимым. Шестого августа 1914 г. “единственное международное обязательство” Британии поддерживать бельгийский нейтралитет во имя закона и чести и “отстаивать принцип… что малые государства не должны ущемляться” обеспечило две главные темы для речи Асквита “За что мы боремся?”, с которой он выступил в Палате общин[760]. Оно также стало лейтмотивом успешной кампании Ллойда Джорджа по призыву добровольцев в Уэльсе[761]. Если ориентироваться на последующие мемуары участников войны, включая Грейвза и Сассуна (не говоря уже о злободневных карикатурах в журнале Punch), бельгийский вопрос задел всех за живое[762]. Тем не менее есть основания для скепсиса. Как мы видели, в 1905 г. в Министерстве иностранных дел считали, что конвенция 1839 г. не обязывала Британию обеспечивать бельгийский нейтралитет “в любых обстоятельствах и при любом риске”. Когда вопрос всплыл в 1912 г., не кто иной, как Ллойд Джордж, выразил озабоченность, что в случае войны Бельгия должна “быть либо совершенно дружественна этой стране… либо… совершенно враждебна”, ибо нейтралитет скомпрометирует британскую стратегию блокады[763]. Что любопытно, когда 29 июля вопрос был поднят в Кабинете, при ответе на германское вторжение в Бельгию было решено ориентироваться на “политику”, а не на “юридические обязательства”[764]. Таким образом, правительство решило косвенным образом предупредить немцев, что нарушение бельгийского нейтралитета может спровоцировать “перемены” в британском общественном мнении. Так Грей сумел ответить на немецкую уклончивость по этому вопросу, сообщив о сложившемся в Кабинете единодушном мнении, что “в случае нарушения бельгийского нейтралитета… сдержать общественные настроения будет крайне сложно”[765]. Но это ни к чему не обязывало само правительство. Удивляться этому не стоит, ведь некоторые министры на самом деле склонялись отказаться от бельгийской гарантии.

Ллойд Джордж был среди тех, кто, как вспоминал Бивербрук, пытался сказать, что немцы “пройдут только по самому южному углу”, а значит, в таком случае “нейтралитет будет нарушен несильно”. “Видите, – говорил он, [указывая на карту], – это лишь маленький уголок, и немцы заплатят за весь причиненный ущерб”[766]. Как бы то ни было, многие ожидали (пускай и зря), что бельгийцы не обратятся за поддержкой к Британии, а просто подадут официальный протест в случае прохода немцев через Арденны. Ставка немцев на британский нейтралитет 30 июля явным образом предполагала вторжение в Бельгию, но даже утром 2 августа, после того как Ягов однозначно отказался гарантировать нейтралитет Бельгии, Ллойд Джордж, Аркур, Бошан, Саймон, Ренсимен и Пиз согласились, что о вступлении в войну можно будет подумать только в случае “ полноценного вторжения в Бельгию”. Такую же позицию занял Чарльз Тревельян[767]. Именно этим объясняется осторожный выбор слов в составленной тем вечером резолюции Кабинета, которую Кру передал королю. Она гласила, что “серьезное нарушение нейтралитета [Бельгии] поставит нас в положение, о возможности которого господин Гладстон говорил в 1870 г., когда вмешательство было предпринято, чтобы склонить нас к действию”[768]. В связи с этим, когда утром 3 августа Асквит получил новость о германском ультиматуме Бельгии, он ощутил огромное облегчение. Требование Мольтке о беспрепятственном проходе по всей территории Бельгии, последующее обращение короля Альберта к Георгу V и состоявшееся на следующий день германское вторжение, по словам Асквита, существенно “упростили ситуацию”, поскольку это позволило Саймону и Бошану отозвать свои прошения об отставке[769]. Следовательно, сделанные в последнюю минуту попытки Мольтке и Лихновского гарантировать послевоенную целостность Бельгии были тщетны[770]. Когда Бетман-Гольвег пожаловался Гошену, что “Англия обрушится на них во имя нейтралитета Бельгии” – “просто ради клочка бумаги”, – он упустил главное. Затребовав прохода по всей территории Бельгии, Мольтке, сам того не желая, спас либеральное правительство.

И все же, как заметил Уилсон, к вступлению в войну Кабинет склонила не столько германская угроза Бельгии, сколько германская угроза Британии, которая возникла бы в случае падения Франции, о чем упорно твердили Грей и другие милитаристы. Этот вывод можно сделать на основании составленной 2 августа записки Асквита Венеции Стэнли, где он описал шесть принципов, которыми руководствовался: только шестой касался британских “обязательств перед Бельгией, чтобы не допустить ее использования и поглощения Германией”. Четвертый и пятый были важнее и гласили, что, хотя Британия не была обязана помогать Франции, “ликвидация Франции в качестве великой державы идет вразрез с британскими интересами” и “мы не можем позволить Германии использовать пролив в качестве вражеской базы”[771]. Подобным образом главный аргумент знаменитой речи Грея, обращенной к Палате общин 3 августа (и прочитанной до получения новостей о германском ультиматуме Бельгии), заключался в том, что “если Франция потерпит поражение в борьбе ни на жизнь, а на смерть… я не думаю… что мы окажемся в положении решительно использовать свои силы, чтобы… не допустить попадания всей Западной Европы, что лежит напротив нас… под власть единственной державы”[772]. Стратегические риски невмешательства – изоляция, потеря друзей – перевешивали риски вмешательства в войну. В частной беседе на следующий день Грей сказал: “Бельгией дело не ограничится. Следующей станет Голландия, а после Голландии – Дания… Положение Англии будет потеряно, если позволить Германии таким образом получить господство в Европе”. “Политика Германии, – сказал он Кабинету, – это политика великого европейского агрессора, столь же опасного, как Наполеон”. Очевидно, что этот аргумент склонил на его сторону даже колеблющихся, включая Аркура[773]. Таким образом, Морли не слишком ошибался, когда сказал, что Бельгия обеспечила “прошение… об интервенции в интересах Франции”[774].

Однако была и другая, возможно даже более важная, причина, по которой в 11 часов вечера 4 августа 1914 г. Британия вступила в войну. В период с 31 июля по 3 августа единство Кабинета поддерживала одна главная мысль: страх пустить к власти тори[775]. Еще 31 июля Черчилль через Ф. Э. Смита тайно передал Бонару Лоу вопрос, “готова ли оппозиция прийти на помощь правительству… [если будет сделано до восьми отставок] … и сформировать коалицию, чтобы заполнить вакантные должности”[776]. Бонар Лоу отказался отвечать, но после консультации с Бальфуром, Лансдауном и Лонгом отправил Асквиту письмо, в котором ясно обозначил позицию тори, сказав, что было бы “смерти подобно… при текущем положении дел сомневаться в необходимости поддержки Франции и России”. Предложенная Бонаром Лоу “решительная поддержка” “всех мер, которые [правительство] сочтет необходимыми для решения этого вопроса”, была ничем иным, как завуалированной угрозой, что консерваторы с готовностью займут позиции либералов, если правительство так и не сможет договориться о принятии соответствующих мер[777]. После многих лет воинственной критики со стороны консервативной прессы – и особенно принадлежащих Нортклиффу газет – это стало решающим фактором, который укрепил уверенность Асквита. Он сказал Кабинету, что в столь разобщенном правительстве отставки вполне обыденны. Но, продолжил он, “ситуация на государственном уровне далека от обыденности, и я не могу убедить себя, что другую партию возглавляют или составляют люди, способные с ней справиться”[778]. Сэмюэл и Пиз тотчас все поняли и отговорили Бернса: “Если бы большая часть Кабинета сейчас ушла, управление перешло бы к сторонникам войны, а этого ему вовсе не хотелось”. “Альтернативное правительство, – заметил Пиз, – будет гораздо меньше желать мира, чем наше”. Три дня спустя он сказал то же самое Тревельяну, и к этому времени его мысль подхватили также Саймон и Ренсимен[779].

Казалось бы, тот факт, что консерваторы гораздо больше либералов желали войны, укрепляет позицию детерминистов: если бы Асквит потерпел поражение, Бонар Лоу точно так же вступил бы в войну. Но можно ли действительно сказать, что все было бы точно так же? Представим, что Ллойд Джордж – поверженный после провала его недавнего финансового билля, озабоченный финансовой паникой, атакуемый пацифистскими колонками Guardian и British Weekly – отвернулся бы от Грея на решающем заседании Кабинета. Грей бы точно подал в отставку, а Черчилль поспешил бы присоединиться к Бонару Лоу. Был бы у Асквита шанс удержаться со своим незначительным большинством, и так до предела напряженным из-за дебатов по вопросу об ирландском гомруле? Кажется маловероятным. Но как быстро сформировалось бы консервативное правительство? Предыдущая смена правительства затянулась: администрация Бальфура продемонстрировала первые признаки расслоения еще в 1903 г. при обсуждении протекционистской реформы, потерпела поражение в Палате общин 20 июля 1905 г., потеряла доверие сторонников Чемберлена в ноябре 1905 г. и наконец подала в отставку 4 декабря. Всеобщие выборы, подтвердившие силу либеральной поддержки в стране, закончились лишь 7 февраля 1906 г. Возможно, события развивались бы быстрее, если бы Асквиту пришлось подать в отставку еще в августе 1914 г. Определенно, план Черчилля о создании коалиции был разработан, чтобы предотвратить любые задержки со вступлением в войну. Но было ли в таких обстоятельствах возможно объявить войну Германии, не дожидаясь всеобщих выборов? Многое зависело бы от короля, который, как и его кузены в Берлине и Санкт-Петербурге, не проявлял особенного энтузиазма в отношении войны, однажды заглянув в бездну[780]. Логично предположить, что смена правительства по крайней мере на неделю задержала бы отправку британского экспедиционного корпуса.

Даже если бы смены правительства не произошло, отправка экспедиционного корпуса не была предопределена и не соответствовала планам, которые Вильсон разработал в сотрудничестве с французским Генеральным штабом[781]. Это объяснялось тем, что, как мы видели, однозначное решение в пользу континентальных обязательств так и не было принято, а потому старые аргументы против этого немедленно всплыли снова, как только разразилась война. Флотские энтузиасты настаивали, как и всегда, что исход войны может решить одна морская сила[782]. Они также склонялись к тому, чтобы оставить часть войск или всю армию на родине, чтобы сохранить общественное спокойствие и предотвратить любое вторжение. Другие беспокоились, что даже шести дивизий (плюс одной кавалерийской дивизии) слишком мало, чтобы внести существенный вклад: кайзер не единственный сомневался, смогут ли “те несколько дивизий, которые [Британия] в состоянии выставить, значительно повлиять [на ход событий]”[783]. Разнились и мнения по вопросу о том, куда именно отправлять экспедиционный корпус и до какой степени отдавать его под французское командование[784]. Решение отправить всего четыре дивизии и одну кавалерийскую дивизию в Амьен, а не в Мобёж (как всегда намеревался Вильсон) было принято после двухдневных споров[785].

Оказало ли это – как утверждали сторонники такого решения и его последующие апологеты – решающее воздействие на исход войны?[786] Иногда высказывается мнение, что план Шлиффена провалился бы и без вмешательства британского экспедиционного корпуса, поскольку Мольтке сильно испортил его своими корректировками[787]. Возможно, французы сумели бы отбить немецкое наступление и без всякой поддержки, если бы сами сосредоточились на обороне, вместо того чтобы пытаться провести собственное наступление. Но они этого не сделали. Даже учитывая ошибки немцев, кажется вполне вероятным, что, несмотря на изначально хаотичное отступление и провал маневра в Остенде, присутствие британских войск при Ле-Като 26 августа и на Марне (6–9 сентября) действительно существенно снизило шансы Германии на победу[788]. К несчастью, корпус не смог добиться победы над Германией. После падения Антверпена и первой битвы при Ипре (20 октября – 22 ноября) стороны на Западном фронте зашли в кровавый тупик, из которого не смогут выбраться еще четыре года.

 

Война без БЭК