Гипотетический сценарий коллаборационизма

 

Что значила бы оккупация? В следующей главе Майкл Берли рассматривает ужасные последствия победы Германии в Восточной Европе. Очевидно, что в Западной Европе, которая больше подходит в качестве модели для Британии, все было иначе. Во Франции, Нидерландах и других оккупированных западноевропейских регионах расовая политика не была возведена в абсолют, как это случилось на Восточном фронте, хотя евреев и отправляли на восток в лагеря смерти независимо от их гражданства. В остальном модель эксплуатации Западной Европы была в большей степени основана на экономических, а не на расовых принципах. В частности, Франция стала своего рода дойной коровой германской мобилизации: многие тысячи французских военнопленных содержались в качестве трудящихся заложников в Германии, тем самым предоставляя рабочую силу и гарантируя хорошее поведение режима Виши.

В последнее время вошло в моду утверждать, что ответ британского народа на вторжение и оккупацию не отличался бы от реакции французов, чехов и люксембуржцев. Этот вопрос, само собой, восходит к сути британского национального самосознания. В опубликованной в 1995 г. книге о военном времени на Нормандских островах журналистка газеты Guardian Мадлен Бантинг утверждает, что, поскольку “островитяне шли на компромисс, сотрудничали и братались [с захватчиками], как и жители оккупированной Европы”, их опыт “непосредственным образом бросает вызов представлению, будто Вторая мировая война доказала, что [британцы] в корне отличаются от остальной Европы”. Бантинг полагает, что пример Нормандских островов в 1940–1945 гг. подрывает “миф об отличии британского характера от характера континентальных европейцев”. В свете исследования Бантинг “узкое, националистическое понимание войны” необходимо заменить “признанием общности европейской истории в эти тревожные годы”[841]. Рецензируя ее книгу, драматург Джон Мортимер описал острова как “идеальный полигон для испытания британского характера и британской добродетели под давлением”. Он заключил, что “британцы подверглись проверке и проявили себя не лучше, а порой и гораздо хуже многих народов Европы”[842]. Даже журналистка Энн Эпплбаум в консервативном журнале Spectator написала, что “в случае нацистской оккупации британцы повели бы себя не лучше и не хуже других поверженных народов”[843]. Другие авторы представляли Британию, в которой “постепенно начали бы развиваться своеобразные отношения британцев и представителей германских вооруженных сил… и многим детям в больницах подарки дарил бы Дед Мороз с незнакомым акцентом”[844]. Другой историк полагает, что “большое количество вполне приличных британцев стало бы сотрудничать с немцами в борьбе с сопротивлением, просто чтобы установить хоть какой-то мир”[845].

Все эти комментаторы не сумели разглядеть существенное различие ситуации на Нормандских островах и на основной территории Британии. Во-первых, Военное министерство приказало островам не оказывать сопротивления захватчикам, поскольку их стратегическое значение было минимальным, в то время как в Британии Черчилль призывал людей “сражаться на пляжах” 4 июня. Сент-Хелиер, как Черчилль сказал о Лондоне, едва ли мог поглотить всю германскую армию. Во-вторых, с островов эвакуировали треть населения, включая всех физически крепких мужчин призывного возраста (и 10 000 из них безупречно служили на войне). Оставшиеся 60 000 жителей охранялись контингентом из 37 000 немцев – а это соотношение при переносе на основную территорию Британии потребовало бы от нацистов перебросить на остров тридцать миллионов солдат! В-третьих, жителей Нормандских островов нельзя приравнивать ко всем британцам, хотя внешне их города и похожи на городишки Суррея. Жители Гернси по-прежнему называют жителей Джерси “жабами”, а в 1939 г. на островах еще широко был распространен нормандско-французский язык, который был их оригинальным диалектом[846]. На долю островов приходится всего 0,1 процента населения основной территории, в связи с чем они представляют собой слишком статистически незначительную выборку, чтобы использовать ее в качестве политического барометра для остального Соединенного Королевства. География и социальный состав островов также сделали невозможным результативное сопротивление. Плоский ландшафт, высокая плотность населения, наличие в годы войны большего количества немцев на квадратную милю, чем в самой Германии, отсутствие политических партий, профсоюзов и очевидных центров сопротивления не позволяют считать острова показателем того, как отреагировали бы на вторжение нацистов лондонский Ист-Энд, шахтерские долины Южного Уэльса, северо-восточные фабрики или трущобы Глазго. Даже Бантинг признает, что “на островах не было традиции противостояния власти. Они были непреклонно иерархическими, конформистскими обществами”[847].

На самом деле свидетельства показывают, что в случае германской высадки в Британии, хотя немцы и могли бы выиграть организованные военные действия за счет превосходства вооружения и более совершенной тактики ведения боя, они столкнулись бы с неумолимой, беспощадной враждебностью вооруженного народа – пускай вооружен он и был кое-как. Чтобы завоевать страну, пехоте необходимо было оккупировать города. Армия, которая держится за свои танки и лагеря, не обязательно победоносна. На основании того, что мы знаем о событиях в Британии в мае 1940 г., совершенно очевидно, что любое германское вторжение, каким бы оно ни было жестоким, столкнулось бы с невероятно сложной задачей.

Четырнадцатого мая военный министр Энтони Иден по радио призвал “большое количество мужчин… в возрасте от семнадцати до шестидесяти пяти лет вступить” в местные отряды самообороны. Не успел он закончить свое обращение, как в полицейских участках по всей стране заголосили телефоны. На следующее утро выстроились длинные, но аккуратные очереди, и за двадцать четыре часа в добровольцы записалась четверть миллиона британцев. К концу мая Военное министерство, которое ожидало лишь 150 000 новобранцев, получило 400 000 рекрутов, причем поток желающих вступить в ополчение не иссякал. К концу июня добровольно сражаться с ожидаемым захватчиком вызвались не менее 1 456 000 мужчин[848]. Более трети из них были ветеранами Первой мировой войны.

Само собой, они были плохо вооружены. Часто отряды самообороны не ждали инструкций вышестоящего командования и сразу начинали патрулирование, вооружившись сельскохозяйственными инструментами, дробовиками и самодельным оружием. Винтовку получал лишь каждый шестой. Именно в этот период 1940 г. Ноэл Кауард написал жалостливую песнь ополченцев:

 

Пожалуй, брен бы нам не помешал,

Да и гранат бы дали заодно.

Патронов у нас сотни,

Но все они промокли,

А у майора Хуза

Есть старая аркебуза,

Которая стреляла при Ватерлоо.

С насосом старым, вилами и тяпкой

Аэродрома нам не защитить,

Поэтому скорее давайте всем по брену,

Иначе добровольцев придется распустить [849].

 

Однако, как показали гражданская война в Испании и Варшавское восстание, нестандартно вооруженное население может оказаться в высшей степени эффективной силой партизанско-повстанческого движения. В июне Министерство информации расклеило на острове Уайт плакаты, которые очевидным образом показали, что правительство будет приветствовать любые формы сопротивления: “Жители этих островов сплоченно выступят против захватчиков, и каждый будет считать своим долгом сдержать врага и привести его в смятение, помогая нашим войскам всеми способами, которые подскажут смекалка и здравый смысл”. В распространяемой в то же время листовке “Будь стоек” охлаждался пыл чересчур ретивых: “Гражданскому населению не следует совершать самостоятельные нападения на воинские формирования”[850].

Особенно эффективным сопротивление оказалось бы в районах плотной застройки. Современный историк-“постревизионист”, изучающий проблемы военного Лондона, описал, как “население, в целом, вынесло «Блиц» с честью, отвагой, решимостью и поразительным чувством юмора”[851]. Том Харрисон из проекта Mass Observation, который фактически сделал себе карьеру на развенчании военных мифов, все равно полагал, что при “Блице” “многие британцы проявили себя великолепно. Возможно, даже превосходно. Они не подвели ни солдат, ни лидеров страны”[852]. Нет оснований полагать, что они бы отреагировали на вторжение и оккупацию иначе, чем на ночные бомбардировки: пожалуй, их реакция была бы даже более пылкой. Воздушные налеты на Лондон начались только в сентябре 1940 г., так что боевой дух населения был бы гораздо выше, чем в Германии в мае 1945 г., когда германское сопротивление наконец оказалось сломлено после четырех лет бомбардировок и одного года опустошительных налетов “тысячи бомбардировщиков”.

Несмотря на все разговоры о гибели на Даунинг-стрит или в бункере “Цитадель” в Уайтхолле на углу Молла у здания Конной гвардии, сам Черчилль, вероятно, принял бы смерть в более прозаическом Нисдене. Бункер “Пэддок” на севере Лондона, замаскированный под одну из построек Глэдстоун-парка, представлял собой подземный город, где размещался Кабинет военного времени и 200 служащих. Именно из оборудованной там радиовещательной студии Черчилль призывал столицу к сопротивлению. Когда бункер открыли для журналистов в 1995 г., одна из газет написала: “«Пэддок» стал бы последним рубежом Черчилля. Британская империя могла бы пасть именно здесь, когда германские танки пошли бы по Доллис-Хилл-лейн, сминая защитников городской лужайки”[853]. После войны Черчилль заметил: “Обеим сторонам предстояло ужасное кровопролитие… Я намеревался использовать фразу: «Всегда можно забрать с собой еще одного»”.

Само собой, Нормандские острова не могут служить единственной аналогией для оценки поведения британцев в случае немецкой оккупации. В некотором отношении более показательно сравнение с Францией. И все же те, кто использует Францию Виши в качестве модели для того, что происходило бы в Британии, не учитывают многих существенных различий между положением Британии и Франции в 1940 г. Граждане Третьей республики были не столь лояльны своему правительству, как подданные короля-императора и королевы Елизаветы. С 1924 по 1940 г. во Франции сменилось тридцать пять кабинетов министров, а в Британии – только пять. Шестого февраля 1934 г., когда самым противоречивым политическим вопросом в Лондоне было введение экзаменов по вождению, в Париже пятнадцать человек погибли и более 2000 получили ранения в уличных боях на площади Согласия. Поляризация французского общества и политики – в то время как в Британии коммунисты и фашисты регулярно теряли свои позиции – привела к тому, что на выборах 1936 г. 37,3 процента избирателей проголосовали за левый Народный фронт, а 35,9 процента отдали свой голос неофашистским партиям. Никто в британской политике не говорил о Лесли Хор-Белише так, как Шарль Моррас из “Аксьон Франсез” говорил о Леоне Блюме, утверждая, что министра-еврея “необходимо пристрелить – но только в спину”[854]. Коррупция, партийная борьба, демагогия, антипарламентские лиги, антисемитизм и широкая оппозиция самому конституционному строю в 1930-х гг. характеризовали французскую, но не британскую политику. Во Франции, где еще не сомкнулись пропасти, возникшие полвека назад в ходе споров о деле Дрейфуса, выступление единым фронтом против нацизма было просто невозможно. Девятого июля 1940 г. Андре Жид написал в своем дневнике: “Если германская власть обеспечит нам достаток, девять из десяти французов примут ее, причем три-четыре из них с улыбкой”[855].

И в то же самое время Гарольд Никольсон писал своей жене, что лучше принесет в Сиссингхерст смертельный яд (“оголенный кинжал”), чем будет жить под каблуком у нацистов: “Внезапная и благородная смерть меня ничуть не страшит”[856]. Хотя в середине 1930-х в Британии широко распространились пацифистские настроения, к началу войны их политическое влияние фактически сошло на нет, о чем свидетельствует низкая посещаемость митингов во время Странной войны и отсутствие пацифистских веяний в Лейбористской партии. Как бы то ни было, британский пацифизм покоился на религиозных и моральных принципах, в то время как во Франции отказ служить часто имел под собой нигилистическую, аморальную подоплеку. Летом 1939 г. в Париже завоевал популярность заголовок “Гибнуть за Данциг?”. Ни один британец не написал бы, как Роже Мартен дю Гар написал в сентябре 1936 г.: “Что угодно, только не война! Что угодно!..Даже фашизм во Франции. Ничто, ни мытарства, ни рабская зависимость не сравнится с войной. Что угодно, даже Гитлер, только не война!”[857] Что касается политической коррупции, в Британии не было афер, сравнимых с делами Ставиского и Ано, а также со скандалами с Австрией и Aérospatiale [858]. Франция пережила два вторжения Пруссии в 1870 и 1914 гг. и понесла большие, чем Британия, потери в Первой мировой войне. При продаже домов там даже отдельно указывалось, что они находятся “вдали от путей вторжения”.

Военные обстоятельства, возможно, и правда вынудили бы королевскую семью, которая служила главным фокусом верности и безусловным гарантом государственной законности, покинуть страну. Подобно тому как BBC оборудовала в Вустершире Вуд-Нортон-Холл, куда перебралась бы в случае падения Дома вещания, королевская семья выбрала четыре резиденции – в первую очередь, Мадресфилд-Корт графа Бошана неподалеку от Вустера – на случай, если оставаться в Виндзоре будет невозможно[859]. Предполагалось, что оттуда члены королевской семьи отправятся в Ливерпуль, а затем в Канаду, чтобы продолжать имперское сопротивление. Королевские регалии, в 1939 г. перенесенные в Виндзорский замок завернутыми в газету, будут снова развернуты в Оттаве в качестве символа непрерывности законной власти короля Георга VI. Однако малоизвестный комментарий о плане королевской эвакуации может вызвать сомнения относительно того, где же все-таки планировалось разместить их итоговую резиденцию – в Оттаве или в Доме правительства на Бермудах. Двадцать пятого мая 1940 г. президент Рузвельт услышал от своего государственного секретаря Корделла Халла, что прибытие короля и королевы в Канаду:

 

окажет негативное политическое воздействие на Соединенные Штаты. Они согласились, что политические противники администрации используют это, чтобы обвинить президента в установлении монархии на североамериканском континенте. Они также согласились предложить королю найти приют, скажем, на Бермудах, чтобы не обострять республиканские настроения в США[860].

 

Рузвельт даже упомянул об этом в разговоре с британским послом в Вашингтоне лордом Лотианом. Хотя в то время это вызвало гнев Черчилля, американская поддержка была так важна для окончательного освобождения Британии, что в случае настойчивых просьб администрации президента королевская семья вполне могла бы в итоге укрыться на Бермудах, в Дели, Канберре или Окленде. Стоит также отметить, что американцы не имели возражений по поводу транспортировки золотых запасов и ценных бумаг Банка Англии в Канаду. Первая партия этих ценностей была отправлена из Гринока на легком крейсере “Эмеральд” 24 июня, и за следующие три месяца все наличные богатства Британии были размещены в хранилище площадью шестьдесят квадратных футов и высотой одиннадцать футов на третьем подземном уровне монреальского отделения канадской страховой компании “Сан-Лайф”, где их охраняли две дюжины полицейских[861].

Британское сопротивление в метрополии возглавил бы полковник Колин Габбинс, впоследствии вошедший в Управление специальных операций. Один из невоспетых героев войны, Габбинс в мае 1940 г. занимался организацией вспомогательных подразделений. Он стал бы британским Жаном Муленом, поскольку именно его “забытая” организация сформировала бы ядро национального сопротивления захватчикам. Базируясь в Коулсхилл-Хаусе неподалеку от Хайворта и Суиндона, 3524 мужчины и женщины учились обращаться со взрывчаткой, устраивать засады, вести партизанскую войну и налаживать коротковолновую связь. Из хорошо укомплектованных убежищ в лесах, погребах и даже покинутых барсучьих норах по ночам выбирались бы патрули по три-пять человек, которые терзали бы противника с тыла[862]. Судя по опыту германской оккупации на остальной территории Европы, на долю вспомогательных подразделений – а возможно, также и миллионов их необученных сподвижников – выпало бы немало страданий. Нормой были бы жестокие расправы над пленниками. После падения Дюнкерка в континентальных лагерях военнопленных у Гитлера уже содержалась бы четверть миллиона узников. Местные чиновники – мэры, члены местных советов, сквайры, председатели ротари-клубов – тоже оказались бы схвачены, чтобы гарантировать хорошее поведение остального населения, и расстреливались бы группами по десять человек за каждого убитого немецкого солдата. Черчилль сказал: “Они пытались бы нас запугать, но мы были готовы на все”[863].

Без сомнения, угроза возмездия могла бы изменить взгляды некоторых людей на целесообразность сопротивления. Это стало бы заметнее, когда деревни вроде Шемли-Грин в Суррее постигла бы та же судьба, что и чехословацкий поселок Лидице и французскую деревню Орадур-сюр-Глан. Региональный комиссар гражданской обороны по Восточному региону и бывший вице-канцлер Кембриджского университета сэр Уилл Спенс полагал, что в случае победы немцев он в первую очередь должен обеспечить благополучие гражданского населения. Он угрожал начальнику штаба Габбинса Питеру Уилкинсону, что “арестует любого члена [вспомогательных подразделений], ведущего деятельность на вверенной ему территории”[864].

Фельдмаршал фон Браухич, который командовал группой армий и должен был принять на себя управление Британией, 9 сентября 1940 г. подписал “Приказы об организации и функционировании военного правительства в Англии”. Все огнестрельное оружие и все радиоприемники предписывалось сдать в течение двадцати четырех часов после британской капитуляции. Чтобы обеспечить сговорчивость населения, предполагалось брать заложников, а расклейщиков плакатов казнить на месте. Но самой жуткой была мера, в соответствии с которой “работоспособное мужское население в возрасте от семнадцати до сорока пяти лет [планировалось] как можно скорее интернировать и отправить на континент, если только ситуация на месте не потребует применения исключительных мер”[865]. Таким образом, Альберт Шпеер получил бы огромную дополнительную рабочую силу для своих строительных проектов. Чиновники Оборонного экономического командования также лишили бы страну сырья и стратегического оборудования. Мятежники, демонстранты и владельцы огнестрельного оружия подлежали военному суду. До конца войны это предполагало бы голод и тяготы, причем, судя по французскому опыту, чем хуже становилась бы обстановка, тем большую поддержку получало бы сопротивление.

Худшая судьба была бы уготована 430 000 британских евреев, которых ждало неизбежное “переселение на Восток” – то есть отправка в лагеря смерти, расположенные на территории Польши. Учитывая, какой далекий путь приходилось проделывать до Освенцима евреям с Крита и юга Франции, маловероятно, чтобы Гиммлер построил газовые камеры на территории Британии. Мадлен Бантинг полагает, что британский народ и полиция оказали бы содействие при облавах на евреев или, по крайней мере, не стали бы им препятствовать[866]. Это не учитывает тот факт, что британцы, в отличие от многих французов, не винили евреев за войну или социальные неурядицы. Относительно небольшая численность Британского союза фашистов (где в конце 1937 г. насчитывалось лишь сорок постоянных сотрудников и который ни разу не получал ни единого места в Парламенте) также предполагает, что антисемитизм в Британии был распространен гораздо меньше, чем во Франции. Показательно, что нацистской пятой колонны в военной Британии – несмотря на все усилия MI5 и Особой службы обнаружить, а порой и выдумать ее – на самом деле не существовало[867]. Примеров того, как британцы оберегали бы евреев – как рабочие охраняли их от головорезов Мосли в Ист-Энде, – было бы гораздо больше, чем случаев, когда они выступали бы против. Евреи вошли бы в число самых отчаянных антинацистов британского сопротивления и заслужили бы уважение за это, подобно тому как во время битвы за Британию уважение заслужили свободные силы Польши и Чехословакии.

Первого августа 1940 г. Геринг приказал Рейнхарду Гейдриху из Главного управления имперской безопасности (РСХА) “одновременно с военным вторжением начать действия, направленные на противодействие многочисленным влиятельным организациям и обществам Англии, враждебно настроенным по отношению к Германии, и эффективную борьбу с ними”. В число этих организаций входили профсоюзы, масонские ложи, частные школы, Церковь Англии и даже скаутское движение. Для координации уничтожения политических противников Германии планировалось создать шесть айнзацкоманд, которые должны были расположиться в Лондоне, Бристоле, Бирмингеме, Ливерпуле, Манчестере и Эдинбурге (или в Глазго, если бы был разрушен мост через Форт). Командовать операцией должен был назначенный Гейдрихом руководитель СС и полиции полковник СС доктор Франц Альфред Зикс, бывший декан экономического факультета Берлинского университета. В итоге Зикс оказался в Смоленске, а не в Лондоне, и убил там множество советских комиссаров, за что впоследствии его приговорили к двадцати годам тюрьмы[868]. Чтобы помочь Зиксу выявлять враждебно настроенных граждан и организации, в РСХА составили список из 2820 имен и адресов людей, которых необходимо было взять “под стражу с целью защиты”. Этот Sonderfahndungsliste GB – “Особый розыскной список”, или “Черная книга”, – составлялся наспех: к примеру, Зигмунд Фрейд умер в сентябре 1939 г., а Литтон Стрейчи скончался в 1932 г. Тем не менее он показывает, кого нацисты считали своими потенциальными противниками не только в политической, но и в культурной и литературной сферах. Помимо политических лидеров, включая Черчилля, Идена, Масарика, Бенеша и де Голля, в список вошли Герберт Уэллс, Вирджиния Вулф, Олдос Хаксли (который с 1936 г. жил в Америке), Дж. Б. Пристли, Ч. П. Сноу и Стивен Спендер, а также эмигрировавший историк искусства Фриц Заксль и книгоиздатель левого толка Виктор Голланц[869]. Когда Ребекка Уэст узнала, что они с Ноэлом Кауардом тоже попали в список, она телеграфировала: “Дорогой, здесь люди, с которыми мы должны были погибнуть!” Пожалуй, было наивно ожидать, что “Черчилль, Уинстон Спенсер, премьер-министр” будет терпеливо ожидать ареста в “Чартвелл-Мэнор, Уэстерхем, Кент”, но список дает представление о том, как тщательно нацисты планировали проредить высшие эшелоны британской общественной жизни. Подозрительным образом в списке отсутствовали имена сторонников мира с Германией, включая таких выдающихся личностей, как Джордж Бернард Шоу (который 7 октября 1939 г. написал о Гитлере в журнале New Statesman: “Наша задача – заключить с ним мир”) и Дэвид Ллойд Джордж (который в 1936 г. заявил: “Он действительно великий человек. Ему подходит именоваться фюрером, поскольку он прирожденный лидер – прирожденный государственный муж”)[870].

Попытки определить, кто на самом деле пошел бы на сотрудничество с немцами, сэр Исайя Берлин назвал “самой жестокой [игрой], в которую только может играть англичанин”[871]. Хотя во главе страны могло оказаться обычное жалкое сборище фанатиков-фашистов, обделенных вниманием государственных служащих и амбициозных оппозиционеров, чтобы обеспечить политическую законность коллаборационистского правительства в глазах населения, необходимо было привлечь к руководству хотя бы несколько узнаваемых на национальном уровне личностей. Как мы видели, более всего подходил для этого герцог Виндзорский, который в частном порядке выступил против войны в 1939 г. и даже в декабре 1940 г. не под запись сказал американским журналистам, что Британии стоит найти общий язык с Гитлером, чтобы предотвратить неизбежный в ином случае триумф большевизма. Недавние сенсационные описания замечаний и действий герцога летом 1940 г. преувеличивают его пособничество нацистам. Все серьезные историки того периода согласны, что, несмотря на тщеславие и наивность, он не совершил никаких предательских действий[872]. Другой вопрос, что он сделал бы, если бы Англия все же пала. Если бы Риббентроп умаслил герцога, который в конце мая находился на юге Франции, и предложил ему возможность вернуться на свободный престол и исцелить национальные раны – а герцогине, вероятно, сделал бы еще более заманчивое предложение сыграть роль леди Макбет, – вполне возможно, оба они согласились бы. Герцог мог бы объяснить свое решение попыткой сохранить Британскую империю в статусе жизнеспособной мировой державы – тем более что Гитлер снова и снова повторял, что не испытывает к ней враждебности. Реставрация герцогского режима, само собой, потребовала бы отмены сделанного четырьмя годами ранее отречения. Вся мощь пропагандистской машины Геббельса, во главе которой, возможно, встал бы Уильям Джойс (“Лорд Хо-Хо”), занявший бы пост генерального директора BBC, была бы направлена на изменение британских представлений об отречении. Мы примерно знаем, какая линия была бы избрана, поскольку в сентябре 1940 г. Джойс опубликовал свое политическое заявление “Сумерки над Англией”. В нем он написал:

 

Интересно наблюдать, как священная конституция и все принципы народного представительства за несколько часов уничтожаются по указке пары закоренелых интриганов вроде Болдуина и архиепископа Кентерберийского… Эдуарда сместили с трона за выходные… Ни один другой вопрос не дает людям больше оснований высказать свое мнение, чем вопрос о личности короля или президента… И все же никто не посоветовался с англичанами, прежде чем избавиться от их короля[873].

 

Таким образом, возвращение Эдуарда VIII на трон подавалось бы в качестве демократической инициативы.

Замешательство, упадок духа и отчаяние из-за поражения Британии, без сомнения, обусловили бы появление коллаборационистов, руководствующихся патриотическими (пускай и ложными) мотивами. В своем романе “Вопрос верности” писатель Аллан Масси вывел некоторых лидеров режима Виши и показал, что их – по крайней мере, в самом начале – вело желание защитить свой побежденный народ, когда победа Германии стала свершившимся фактом[874]. “Королевская власть, – сказали бы в Британии, – не должна прерываться”. Узаконить новый режим, несомненно, помогли бы прецеденты 1688 г. и даже Войны роз. Среди кандидатов на роль британского Петена обычно называют Ллойда Джорджа, сэра Освальда Мосли, сэра Сэмюэля Хора, ни один из которых не фигурировал в “Черной книге” РСХА, и лорда Галифакса, имя которого там значилось. Ллойд Джордж, как и Петен, был прославленным героем войны, а также в прошлом занимал должность премьер-министра. Гитлер считал, что сможет с ним сработаться, и в январе 1942 г. сказал Мартину Борману: “Если бы у Ллойда Джорджа была необходимая власть, он бы точно стал архитектором англо-германского соглашения”[875]. Немцы знали, что он скептически настроен по отношению к войне, поэтому он, несомненно, стал бы их главным кандидатом. “Если шансы не в нашу пользу, – сказал Ллойд Джордж Гарольду Никольсону в самом начале войны, – нам точно стоит при первой же возможности заключить мир”[876]. Он повторил это в Палате общин 3 октября 1939 г. К августу 1940 Бивербрук счел, что “общественность разделилась на два лагеря: одни считают, что его должен привлечь Уинстон, а другие полагают, что его поставит Гитлер”[877]. Сам Ллойд Джордж, который в октябре 1940 г. сказал своему секретарю: “Я подожду, пока Уинстон не сломается”, – вполне мог убедить себя, что обязан вернуться к власти, чтобы смягчить худшие аспекты прямого германского правления[878].

Сомнительно, однако, что управлять Британией поставили бы Мосли, даже если бы он и готов был услужить (что маловероятно, учитывая отданный им 9 мая 1940 г. приказ сражаться, “пока чужеземцев не прогонят с нашей земли”)[879]. Ничтожные политические успехи Британского союза фашистов в мирное время сделали бы любое правительство чернорубашечников откровенно марионеточным, а как показала Франция, немцы стремились к легитимности, пускай она и была притянута за уши. Мосли всегда отдавал предпочтение Муссолини, а не Гитлеру, и к началу войны немцы ценили его не слишком высоко. В декабре 1940 г. при перекрестном допросе Мосли королевский адвокат Норман Биркетт признал, что можно “полностью отвергнуть” любое предположение, что Мосли – предатель, который взял бы в руки оружие и перешел на сторону немцев, если бы они совершили высадку[880]. Как бы то ни было, сам Мосли, который был интернирован 22 мая 1940 г., вполне мог повеситься в камере Брикстонской тюрьмы еще до прибытия немцев, ведь он лишился всяческой поддержки в результате своей довоенной деятельности, ареста и направленной против него продолжительной кампании в прессе.

Гитлер также надеялся, что сменить Черчилля на посту премьер-министра сможет невероятно тщеславный сэр Сэмюэль Хор, который ранее был одним из главных сторонников мира, а к концу мая занял пост британского посла в Мадриде[881]. Ему бы польстило такое предложение. Заместитель министра иностранных дел Р. О. Батлер также входил в число государственных деятелей, для которых Realpolitik стояла превыше чувств. Семнадцатого июня он сказал шведскому посланнику Бьорну Прицу, что “официально [он] пока будет выступать за продолжение войны, но при этом постарается убедиться, что не будет упущена ни одна возможность пойти на компромисс, если удастся согласовать приемлемые условия и ни один упрямец этому не помешает”[882]. Батлер был мастером компромиссов, считал политику “искусством возможностей” и с подозрением относился к убежденным политикам вроде Черчилля. Он также сказал Прицу, что руководить действиями правительства в отношениях с Германией должен “здравый смысл, а не бравада”. Когда его спросили о возможности установления в Британии режима наподобие режима Виши, его друг и коллега Энох Пауэлл лаконично ответил: “Рэб был администратором”[883]. Выступая за политику умиротворения с тем же энтузиазмом, что и сам Чемберлен, Батлер вполне мог счесть своим патриотическим долгом сделать все возможное, чтобы облегчить страдания британского народа, наладив работающий механизм взаимодействия с завоевателями.

Галифакса же, вероятно, Черчилль выбрал бы, чтобы сопровождать короля и королеву (которых он прекрасно знал) в Канаду, где планировалось организовать продолжительное сопротивление за пределами метрополии. Как бывший заместитель министра по делам колоний, вице-король Индии, а с начала 1938 г. и министр иностранных дел, Галифакс прекрасно знал империю и был лично знаком с теми колониальными политиками, с которыми пришлось бы иметь дело свободному британскому правительству. Если бы его сумели убедить покинуть обожаемый Йоркшир, вероятно, он стал бы премьер-министром правительства в изгнании. Политическая поддержка, которой он пользовался в начале мая, когда уступил пост премьер-министра Черчиллю, вернулась бы, как только Черчилль встретил бы свой конец. Оставался лишь один возможный политический лидер, Невилл Чемберлен, но он умирал от рака. К октябрю он стал нетрудоспособен и в ноябре скончался.

Если бы немцы пошли по тому же пути, что и во Франции, где они оккупировали индустриализованные, густонаселенные регионы страны и Париж, а столицей марионеточного режима выбрали курортный городок, британским Виши вполне мог стать Харрогейт. В просторных викторианских отелях, включая “Каирн”, “Краун”, “Мажестик”, “Олд-Суон”, “Грэнби” и “Империал”, могли бы разместиться министерства сельского хозяйства, здравоохранения, транспорта и внутренних дел. Внешней и оборонной политикой из Лондона руководил бы фон Браухич либо другой назначенный Гитлером генерал-губернатор или рейхспротектор. В то время как Французское республиканское правительство в конце концов объявило о самороспуске в переделанном кинотеатре, остатки Палаты общин могли хотя бы рассчитывать на зал приемов в Королевских купальнях.

Важным вопросом для любого британского политика, кто возглавил бы хоть “правительство Виши”, хоть канадское правительство в изгнании, стал бы статус империи. Несмотря на сделанное Гитлером в 1937 г. предложение “гарантировать” его сохранение и намеки на это в его речи 6 октября 1939 г., маловероятно, чтобы империя надолго осталась под реальным британским контролем. Если бы Гитлер, победив Россию, обратил свое внимание на США, британские карибские базы стали бы бесценными портами германского флота. Британская империя, как случилось и с Французской, стала бы наиболее вероятной зоной противоречий двух британских правительств. Если бы и харрогейтское (режим Виши), и оттавское правительство (правительство свободной Британии) заявили о своих правах на Индию и другие британские владения, неизбежно возникли бы трения, как случилось в 1940–1942 гг. в Африке, где конфликтовали сторонники режима Виши и свободного французского правительства. Если бы нацистам удалось стравить британцев друг с другом, они одержали бы окончательную победу.

Гораздо проще представить, как Геббельс объяснил бы британскому народу причины катастрофы. Он призвал бы их винить в своем поражении евреев, социалистов, нерешительных демократических политиков “старой гвардии”, милитаристов Черчилля, капиталистов-янки, наживающихся на производстве оружия, зарубежных финансистов и многих других. Он также заявил бы, что королевская семья и Галифакс позорно бежали из страны. (Так и слышно, как лорд Хо-Хо, ухмыляясь, объявляет об их “трусливом побеге”.) Но народу дали бы и новую надежду. Как выразился в своей книге Джойс: “Поражение Англии стало бы ее победой”. Вспомнились бы разговоры Джозефа Чемберлена об англо-германском союзе, которые он вел в начале века, и этот союз был бы “успешно” заключен между Ллойдом Джорджем и Гитлером. Немцев и британцев представляли бы естественными арийскими союзниками в борьбе с большевиками славянами и капиталистами американцами. Чтобы распространять эти идеи, Геббельс пользовался бы не только радио, но и иным средством массовой информации, которое в оккупированной Европе называли продажной прессой. В оккупированной Польше генерал-губернаторство выпускало восемь (почти идентичных) ежедневных газет в различных городах, а также шесть других периодических изданий. Для них писали немцы, которые жили в Польше до войны, а также около 120 поляков. Допускалось и существование политически нейтральных профессиональных журналов, посвященных разнообразным темам – от акушерства до разведения домашней птицы[884].