Альтернативы Стюартов: империя со множеством парламентов – или без парламента вообще.

 

Что касается Америки, гипотетический сценарий необходимо связывать с поздними Стюартами и их наследниками в изгнании, ведь в случае создания британской трансатлантической империи одним из вариантов существования Британской Америки в восемнадцатом веке было сохранение ее статуса британского владения в рамках империи, по-прежнему управляемой этой династией, которой была уготована столь странная судьба. Такой исход мог подразумевать установление одного из двух довольно разных порядков, которые могли бы укрепить долгосрочное единство английской империи. Первый установился бы, если бы осуществились планы Якова II по реорганизации колониального правительства и если бы он сумел удержаться на троне в 1688 г. Второй установился бы, если бы один из его преемников вернул престол, который Яков потерял, а отношения Британии с колониями впредь копировали бы отношения между королевствами Британских островов.

Можно сказать, что планы Якова II в отношении американских колоний отражали его непоколебимую приверженность бюрократической централизации и неприятие представительных ассамблей. Однако они оставались вероятным ответом на американские реалии, поскольку Яков с самого начала активно участвовал в колониальных делах. Как герцог Йоркский, в 1664 г. он получил в собственность колонии Нью-Джерси и Нью-Йорк, после того как они были завоеваны в ходе второй англо-голландской войны. Яков имел опыт колониальных конфликтов, поэтому, будучи собственником Нью-Йорка, он упорно отвечал отказом на местные требования о созыве ассамблеи. В 1683 г. он неохотно согласился на создание такого института, но быстро распустил его по восшествии на престол в 1685 г., когда Нью-Йорк получил статус коронной колонии[321]. Массачусетс также лишился собственной ассамблеи, когда в 1684 г. была пересмотрена и переиздана его хартия. Затем Яков пошел еще дальше и объединил колонии Коннектикут, Массачусетс, Нью-Гэмпшир и Род-Айленд в новое владение, доминион Новая Англия, под управлением генерал-губернатора. Впоследствии доминион был расширен за счет включения в его состав Нью-Джерси и Нью-Йорка, из-за чего возникли опасения, что Яков хочет сделать его образцом для слияния всех американских колоний в два-три доминиона[322]. Вероятно, путем запрета колониальных ассамблей и усиления власти генерал-губернатора, в первую очередь планировалось превратить колонии в легко обороняемые военные единицы, в то время как задача установления религиозной толерантности в отношении упорствующих конгрегационалистов была вторична. Однако комплексный эффект этих мер привел к полномасштабному всплеску “папизма и произвола”, уже знакомого в Англии, и неожиданному подъему сопротивления, после того как в колониях стало известно о побеге Якова в декабре 1688 г.: в Америке тоже произошла Славная революция[323].

Если бы в Англии не случилось революции 1688 г., американские колонии на том этапе развития вряд ли смогли бы противостоять централизации своих правительств в трех “доминионах” и ликвидации или ослаблению местных ассамблей. В отсутствие структуры, которую эти ассамблеи обеспечивали в восемнадцатом веке, маловероятно, что колониальные конституционные дебаты приняли бы ту форму, которую они в итоге приняли. Америка, с самого начала подчиненная английской власти и организованная по образцу устройства метрополии, где вестминстерский, эдинбургский и дублинский парламенты – но особенно вестминстерский – играли гораздо менее важную роль, имела бы гораздо меньший потенциал к сопротивлению в 1760-х и 1770-х гг.[324]

В таком случае первая альтернатива предполагает – как в то время свято верили вигские историки, – что правление Стюартов положило бы конец парламентам. Это по крайней мере спорно: если Карлу I, Карлу II и Якову II было тяжело работать с парламентами в основном из-за религиозных конфликтов, можно предложить альтернативный сценарий, в котором достижение компромисса по религиозным вопросам сделало бы Стюартов не более нерасположенными к практике работы демократических ассамблей, чем любая другая династия. История Стюартов после 1688 г. подтверждает это, поскольку побег Якова II в 1688 г. не решил династического вопроса. Заговоры с целью реставрации “готовились, разоблачались и расследовались в 1689–1690, 1692, 1695–1696, 1704, 1706–1708, 1709–1710, 1713–1714, 1714–1715, 1716–1717, 1720–1722, 1725–1727, 1730–1732, 1743–1744, 1750–1752 и 1758–1759 гг. Вдохновленные якобитами иноземные вторжения срывались стихией и королевским флотом (почти в равной пропорции) в 1692, 1696, 1708, 1719, 1744, 1746 и 1759 гг.”[325]. Эти попытки все чаще сопровождались прокламациями Якова II, его сына и внука, в которых провозглашалось безграничное уважение к формам государственного устройства, прежде подвергавшимся угрозам с их стороны. После 1689 г. с минимальной терпимостью к представительным ассамблеям стали относиться уже Вильгельм Оранский, виги и Ганноверы, а Стюарты в изгнании начали призывать к созыву свободных парламентов, не восприимчивых к щедротам духовенства[326]. Помимо цели освобождения вестминстерского, эдинбургского и дублинского парламентов, существовала легитимистская конституционная теория, которая, подчеркивая значимость монархии, подразумевала, что единство королевств Англии, Шотландии и Ирландии выражается исключительно в факте их подчинения общему суверену. В 1660 г. восстановленная монархия намеренно отменила кромвелевские унии с Шотландией и Ирландией; надеясь на поддержку шотландцев, Стюарты планировали отменить и унию 1707 г. Шотландские якобиты стремились к реставрации династии Стюартов и эдинбургского парламента, а ирландские якобиты десятилетиями вынашивали аргументы о законодательном равноправии Англии и Ирландии, громче всего провозглашенные ирландскими вигами в 1780-х гг.[327] Если бы Якова II не сгубил его религиозный пыл, такой конституционный modus vivendi мог бы подойти и для него.

Подобная структура оказалась бы столь же полезной в Северной Америке, как и на Британских островах. До 1770-х гг. американцы-колонисты тоже порой выражали желание получить большую законодательную автономию в стабильных рамках империи. Они обращались к аргументу, который Ганноверам казался поразительно торийским, связанным с огромным пиететом к короне: ассамблея каждой колонии называлась равноправной вестминстерскому парламенту, а составные части империи, как утверждали американцы, объединялись только подчинением общему суверену. Этот аргумент был свойственен не только немногочисленным американским колонистам. Он был распространен и в Англии, в сочинениях реформаторов вроде диссинтерского священника и философа Ричарда Прайса[328]. Подобно тому как якобизм на поздних стадиях стал походить на протестное движение, когда к его доктринальным основам прибавился ряд общественных требований, заложивших почву для платформы Джона Уилкса, конституционные доктрины эхом отдались во многих неожиданных точках политического спектра. Британия Стюартов, возможно, пришлась бы по вкусу электорату по обе стороны Атлантики.

После провозглашения независимости стало казаться, что американские колонисты всегда были ярыми противниками монархии. Некоторые отрывки из сочинений отцов-основателей действительно можно интерпретировать подобным образом. К примеру, в 1775 г. Джон Адамс, который одним из первых в своем поколении стал призывать к полной независимости, а впоследствии стал вторым президентом США, утверждал, что идея “Британской империи” в Америке не гарантировалась конституционным правом, “была внедрена в качестве аллюзии на Римскую империю и должна была внушить мысль, что прерогатива имперской короны Англии” была абсолютной и не распространялась на Палату лордов и Палату общин[329]. Однако большинство колонистов привлекала удобная и внешне патриотическая точка зрения, что каждая колония была связана с империей только посредством связи с короной. Для многих американцев эта модель оставалась привлекательной и после обретения независимости. В 1800 г., размышляя о текущем балансе сил между федеральным правительством и штатами, вирджинский революционер Джеймс Мэдисон, соавтор “Федералиста” и избранный в 1809 г. четвертый президент США, утверждал:

 

Фундаментальный принцип революции заключался в том, чтобы колонии были скоординированы между собой и с Великобританией внутри империи с общим исполнительным сувереном, однако не объединялись общим законодательным сувереном. Законодательная власть в каждом американском парламенте оставалась столь же полной, как и в британском. Королевская прерогатива в каждой колонии действовала через признание верховенства исполнительной власти короля, как происходило и в Британии, где также признавалось это верховенство[330].

 

Это была старая парадигма дебатов, в которой на первом плане стояли хартии, статуты и привилегии общего права. Само собой, колониальные аргументы в итоге стали выражаться в рамках достаточно сильно отличающейся парадигмы общего права, которая оказалась весьма опасной. Его происхождение можно проследить до середины 1760-х гг. К примеру, в 1764 г. бостонский юрист Джеймс Отис, один из первых патриотов-полемистов, обратился к предложенному Локком антистюартовскому аргументу о естественном праве, чтобы доказать, что правительство распускалось всякий раз, когда законодательная власть предавала его давление и тем самым рушило “этот фундаментальный, священный и неизменный закон самосохранения”, ради чего мужчины “вступали в общество”[331]. Революционная доктрина о том, что по “закону природы” люди, покидающие родину, чтобы построить новое общество в другом месте, “восстанавливают свою естественную свободу и независимость”, еще в 1766 г. прозвучала из уст уважаемого вирджинского политика и публициста Ричарда Бланда. Согласно Бланду, “юрисдикция и суверенитет покинутого ими государства прекращаются”, поскольку эти люди “становятся суверенным государством, независимым от государства, от которого они отделились”[332]. После революции подобные аргументы были выстроены в прямую дорогу к независимости. И все же этот переход к парадигме естественного права не был неизбежным и не распространился повсеместно до 1770-х гг. Если бы империя еще с 1688 г. была организована на основе автономии колоний, лично связанных с королем, подобные положения естественного права, возможно, даже не были бы сформулированы. Англо-американские диспуты могли бы пойти по другому пути и развиваться в четко определенном, обсуждаемом контексте конкретных свобод и привилегий[333].

В рамках английского права была еще одна сфера, где дебаты могли пойти в другом направлении. Формально все земли Америки были переданы короной поселенцам на правах “свободной и равной барщины”, как если бы они находились в поместье Ист-Гринвич в Кенте[334]. По закону они были просто частью королевских владений. В 1766 г. Бенджамин Франклин высмеял эту древнюю доктрину английского земельного закона, однако остальные использовали ее в республиканских целях[335]. Это была доктрина, на которую могли ориентироваться обе стороны. Джон Адамс цитировал ее в интересах независимости, чтобы показать, что в английском праве при Якове I не содержалось ни положения о “колонизации”, ни “положения… об управлении колониями за Атлантическим океаном или за четырьмя морями властью парламента, ни положения о даровании королевских хартий субъектам, которые будут основаны за границей”[336]. По-прежнему бытовало мнение, что колонисты могут использовать доктрину, чтобы предоставить конкретное толкование трансатлантической конституции. Однако эту доктрину можно было использовать и иным образом: утверждение, что люди возвращали свои права по закону природы, покидая королевство, всегда было уязвимым, поскольку король обладал гарантированным общим правом предотвращать подобную эмиграцию (по приказу ne exeat regno). Если колонии были королевскими пожалованиями, некоторые колонисты могли утверждать (вопреки заявлению Бланда о том, что колонии были свободными и независимыми государствами), что они по-прежнему оставались подданными Английского королевства, а следовательно, могли рассчитывать на все права англичан, включая “нет налогам без представительства”. Полная независимость не была ни единственным возможным, ни неизбежным исходом феноменального подъема конституционной и политической теории, наблюдаемого в Америке в 1763–1776 гг.

Несмотря на положения естественного права и самоочевидные истины Декларации независимости, которые вытекали из этих положений, эта более старая конституционная парадигма оставалась базовой до самого начала войны. В 1775 г. лорд главный судья лорд Мэнсфилд в ходе дебатов в Палате лордов заявил, что требования колоний сосредоточены на принципе британского господства, а не на деталях противоречивого законодательства.

 

Если я не ошибаюсь, в одном месте Конгресс сводит все свои недовольства к принятию деклараторного закона [1765 г.], который утверждает главенство Великобритании, или ее право создавать законы для Америки. Это главный камень преткновения. Они отрицают само право, а не способ его реализации. Они передают королю Великобритании номинальное господство над ними, но ничего более. Они отказываются от зависимости от короны Великобритании, но не от самой личности короля, которому они собираются передать шифр. При благоприятном стечении обстоятельств они окажутся в тех же отношениях с Великобританией, в которых сегодня состоит Ганновер, а если говорить точнее, в каких состояла Шотландия по отношению к Англии до заключения унии[337].

 

Таким образом, конституционные доктрины и практические цели были взаимозависимы. В Британии восемнадцатого века под властью династии Стюартов подобные доктрины проще было бы использовать в качестве способа пересмотреть имперские отношения, чтобы совладать с ростом населения колоний, их благосостояния и политической зрелости. В итоге после доклада графа Даремского 1839 г. метрополия рассмотрела бы вопрос о возможности делегирования имперской власти. Вполне вероятно, что непрерывный или отреставрированный режим Стюартов на Британских островах последовал бы конституционной формуле, которая невольно поспособствовала бы более раннему запуску процесса имперского делегирования, и тем самым нашел бы применение американским амбициям, вместо того чтобы им противостоять. Однако реставрации Стюартов, само собой, не произошло, и прогрессивная Британия все больше стала склоняться к блэкстоуновской доктрине абсолютной власти короны в парламенте, в то время как ретроградная Америка, все еще одержимая идеями жившего в семнадцатом веке юриста сэра Эдварда Кока, в итоге начала вооруженное сопротивление.