Два типа трагедии. 1688 и 1776 гг.

 

Революции 1688 г. на Британских островах и 1776 г. в североамериканских колониях Британии имели ряд общих характеристик: изначально обе они казались невероятными; большинство людей, как бы критически они ни относились к правительству, не спешило обращаться к вооруженным силам; единодушно признавалось, что так дальше продолжаться не может; в исторической ретроспективе наблюдались значительные разногласия о причинах того, что в итоге было сделано; но при этом в политических интересах необходимо было объявить значение революции огромным и определенным. Однако в отношении каузальности две революции сильно различаются. Падение Якова II случилось в узкий промежуток времени в результате ряда событий, которые современники считали обескураживающими, а историки объясняют волей случая. Это была революция, которая и тогда, и потом казалась непостижимо недоопределенной. Историки конфликтов 1770-х и 1780-х гг., напротив, всегда утверждали, что Американская революция была переопределенным, давно откладываемым результатом назревавших общественных, религиозных и идеологических конфликтов в сфере права и религии. Это в равной степени верно как для тех, кто связывал революцию с британской политикой, так и для тех, кто впоследствии объяснял ее в первую очередь внутренними проблемами самих колоний[338].

И все же рассуждать о гипотетических сценариях можно, даже признавая наличие серьезных предпосылок Американской революции, ведь эта революция была гражданской войной, в которой каждая из сторон имела вполне вероятную альтернативу, а не единогласно поддерживаемой колониальной освободительной войной, нацеленной на выход из-под контроля полностью чуждой оккупационной власти. В то время как подавляющее большинство англичан и шотландцев в 1688 г. сохраняло нейтралитет, ожидая, какая из сторон одержит верх, в 1776 г. в тринадцати колониях наблюдалась совершенно иная картина. Там люди часто были политически мобилизованы и привержены той или иной стороне со времен принципиальных конфликтов и местного принуждения, наблюдавшихся с начала 1760-х гг. В Англии в 1688 г. смена правительства прошла мирно, хоть за ней и последовали мучительные раздумья относительно теоретических последствий совершенного; в 1776 г. американские колонисты уже вели теоретические дебаты и быстро втягивались в тяжелую гражданскую войну с соседними сообществами других убеждений. Только заключение мира в 1783 г., перманентное исключение лоялистов и последующая волна триумфализма создали иллюзию единства национальной цели и неизбежности полностью независимых Соединенных Штатов.

Следовательно, эта переопределенность предполагает не неизбежность, а два гипотетических сценария, две ярких и несовместимых альтернативы: британскую Америку, еще более надежно интегрированную в британскую действительность церкви и короля, торговли и науки, или республиканскую Америку, отступающую обратно к режиму демократической политики, межконфессиональных конфликтов и аграрной самодостаточности,[339] что многим английским наблюдателям напоминало 1640-е и 1650-е гг. Само собой, эти варианты определялись действием политических факторов, поскольку британская модель будущего американского общества не предполагала обращения к насильному прозелитизму. Она не включала и последовательных мер по переселению аристократии и джентри на плантации: колониальное общество было и так в достаточной мере восприимчиво к английским аристократическим идеалам. Однако она предполагала попытку сделать церковь Англии в Америке основой толерантного режима в плюралистическом обществе, в чем многие колонисты – и не только диссентеры – видели коварную претензию на духовную власть[340].

Английскую гегемонию тоже часто считали вероломной, поскольку все чаще она выражалась в процессах культурной имитации: консьюмеризм, пропитанный английской эстетикой и торговыми нормами, придавал американскому культурному обществу все более английскую ориентацию[341]. Впоследствии эти формы английского влияния были быстро перекрыты ликованием по поводу образования новой республики и обретения независимости, а также первыми успехами эксперимента по созданию конституции. Образ молодого общества, отвергающего политическую коррупцию старого мира в пользу республиканской невинности[342] и пренебрегающего порочной роскошью современного консьюмеризма во имя грубой простоты,[343] был таким убедительным, что в результате вылился в национальный миф. Когда коррупция и роскошь вернулись, чего было не избежать, они отдавали должное этому мифу и не имели права его низвергать: как считалось, колониальная культурная исключительность указала путь к американской политической независимости. И все же только в ретроспективе стало казаться очевидным, что эволюция американских ценностей сделала независимость неизбежной.

До 1770-х гг. путь восстания и автономии представлялся крайне маловероятным. Британский старый порядок – государственное устройство, сложившееся в 1660-х гг., чтобы исключить возможность возврата к ужасам религиозной войны и общественных потрясений, которые потрепали Европу в начале семнадцатого века, – работал прекрасно. Многие современники смотрели на судьбоносные, из ряда вон выходящие события середины 1770-х гг. с ужасом и недоверием: часто звучало мнение, что очевидные причины вовсе не объясняли масштаба разворачивающейся трагедии, и это было правдой.

Хотя кое-кто и предсказывал, что гипотетически Америка может обрести независимость в неопределенном будущем, почти никто не ожидал, что кризис разразится уже в середине 1770-х гг. На допросе в Палате общин 13 февраля 1766 г., когда шли дебаты об отмене акта о гербовом сборе, Бенджамин Франклин классическим образом описал, каким до 1763 г. было положение вещей в представлении колонистов-республиканцев: он сказал, что колонии

 

добровольно подчинялись правительству короны и всячески демонстрировали покорность актам парламента. Хоть в нескольких старых провинциях и живет большое количество людей, чтобы держать их в подчинении, не нужны ни крепости, ни цитадели, ни гарнизоны, ни армии. Эта страна управляла ими, используя лишь перья, чернила и бумагу. Они брали с вас пример. Они не только с уважением, но и с симпатией относились к Великобритании, ее законам, традициям и обычаям и даже восхищались ее методами, которые значительно укрепили торговлю. Выходцев из Британии всегда встречали с особым почетом; быть англичанином значило пользоваться некоторым уважением и занимать высокое положение среди нас[344].

 

Такую точку зрения, вероятно, разделяли даже опытные колониальные управленцы. В 1764 г. Томас Паунэлл, который с 1757 по 1759 г. занимал пост губернатора Массачусетса, искал способы усилить контроль метрополии над меркантилистской империей, укрепляя связи между Уайтхоллом и каждой колонией в отдельности и в то же время старательно избегая возможности создания союза колоний. По мнению Паунэлла, развитие торговых связей сделало трансатлантический разрыв невозможным:

 

если получение независимости предполагает бунт, то нет ничего более далекого от их природы, их интересов, их мыслей. Если будет предложен выход из альянса с метрополией, совершенно точно, что это будет противно их духу; их приверженность протестантской династии Ганноверов навсегда останется непоколебимой; и ничто не сможет вытеснить из их сердец естественную, почти механическую привязанность к Великобритании, чего они и не пытаются скрыть, называя эту страну не иначе, как домом [345].

 

Во втором издании своей работы, вышедшем в свет в 1765 г. после колониальных протестов против акта о гербовом сборе, Паунэлл не внес никаких изменений в этот фрагмент и только предварил свое сочинение посвящением Джорджу Гренвилю, где объяснил последние волнения происками “демагогов”:

 

Поистине великий и мудрый человек не станет судить людей по их страстям – он будет смотреть на всю совокупность их принципов и поведения. Пока он видит, что они поголовно верны своему королю, покорны его правительству, активны во всех аспектах общественного сознания и общественного благосостояния, он не будет считать все то, что их склонили сказать или сделать в таких обстоятельствах, тревожным или возмутительным; и в конце концов он с удовольствием увидит, как они возвращаются к своему истинному доброму нраву, рассудительности и принципам[346].

 

Эти ожидания объясняют, почему революция вызвала такое потрясение. Вирджинский конгрессмен Эдмунд Рэндольф впоследствии написал о состоявшемся в мае 1765 г. в Законодательном собрании Вирджинии знаменитом протесте Патрика Генри против акта о гербовом сборе:

 

В отсутствие непосредственного подавления, в отсутствие мотива, столь сильно зависящего от поспешных теоретических рассуждений; в отсутствие неприязни к монархии; демонстрируя преданность правящему герцогу; имея братскую привязанность к трансатлантическим членам империи; восхищаясь их гением, познаниями и добродетелями; подобострастно культивируя их обычаи и традиции – словом, считая Англию образцом величия и достоинства, законодательное собрание в 1765 г. озвучило принципы, которые через два года вылились в революцию[347].

 

Джозеф Галлоуэй, который с 1766 по 1775 г. был спикером Ассамблеи Пенсильвании, в 1779 г. заявил, что во время Семилетней войны “в доминионах Его величества не найти было области, где верных подданных было бы больше, чем в тринадцати колониях… Мысль о неверности в то время едва ли вообще бытовала в Америке, а если все же ее и озвучивали, то это никогда не оставалось безнаказанным”.

Это создавало парадокс: как могла столь сильная привязанность столь резко сойти на нет?

 

Как же могло в таком случае произойти, чтобы еще недавно верные люди вдруг стали поголовно неверными и встали на сторону республиканского правительства, не чувствуя ни ущемления, ни притеснения и только думая о такой возможности?.. Колонисты не столкнулись ни со штрафами, ни с заключениями, ни с притеснениями, которые могли бы оказать такой эффект… Если изучить всю историю человечества, мы не найдем пример столь внезапного перехода от совершенной преданности к всеобщей неприязни. Напротив, всякий раз, когда национальные привязанности сходили на нет, это происходило медленно и постепенно, в результате длительного подавления – не перспективного, а фактического[348].

 

Галлоуэй решил парадокс радикальным образом: колонисты в целом не утратили своей привязанности, как утверждали некоторые ярые сторонники республиканства, поэтому их симпатии можно было вернуть. Этот аргумент по сей день ставит под сомнение устоявшееся представление о революции как кульминации давно взращенного американского национализма.

В своей оценке Галлоуэй был не одинок. Бостонский судья Питер Оливер утверждал, что революция стала “ единичным ” явлением: “Поскольку, обратясь к истории, мы не найдем другой причины бунта колоний ни в Римской империи, ни в любом другом государстве, помимо суровых притеснений”. Однако за Америкой “в ее младенчестве ухаживали с огромной заботой и участием… ее холили и лелеяли… снова и снова спасая от грозящего разорения”; это было “неестественное восстание”, спровоцированное маленькой группой колонистов, “несколькими безудержными демагогами”[349]. Наблюдая за событиями в Нью-Йорке, заместитель министра колоний графа Дартмута Амброз Серл точно так же отреагировал на новости о принятии конституций Нью-Джерси и Вирджинии: “Болезнь чудеснее и в то же время повальнее, чем колдовство в провинции Массачусетс-Бэй в прошлом веке! Ни в одной стране анналы не ведают примеров такого опасного восстания, такого неумолимого безумия и гнева, спровоцированного такими банальными причинами, как те, которые называют эти несчастные люди”[350]. “Неужели потомки не удивятся, – писал массачусетский юрист и политик Дэниэл Леонард, – когда узнают, что нынешние беспорядки начались с отмены парламентом налога в шиллинг с фунта чая и установления налога в три пенса, и не назовут это непостижимым безумием, пятнающим анналы Америки сильнее, чем ужасы ведьмовства?”[351] Только преодолев свое начальное непонимание объяснений патриотов, эти люди начали называть революцию вулканом, взорвавшимся из-за гигантского внутреннего давления.

Трагедия революции 1688 г. перекликается с мотивом сочинения Боккаччо “О несчастиях знаменитых людей”: это “крах великих”, пагубный поворот колеса фортуны, после которого самые благородные и знатные оказываются в самом низу, причем по банальным причинам. В ретроспективе это трагедия случайности. Можно сказать, что это относится и к революции 1776 г., однако необходимость ретроспективной интеграции событий середины 1770-х гг. создала другое впечатление. Теперь кажется, что трагедия 1776 г. объяснялась неумолимой логикой приближающейся погибели, цепочкой событий, которые вели к катастрофе, вызванной не трагической ошибкой, а стремлением к высоким идеалам и добрыми намерениями. Историку надлежит сомневаться, были ли эти причинно-следственные связи в свое время столь же неизбежными, какими их выставили впоследствии. А отказ от неизбежности открывает дорогу для гипотетических сценариев.

 

“Внешние причины” и неадекватность телеологии

 

До недавних пор исторические описания причин революции 1776 г., как правило, превращались в знакомый – и телеологический – список мер британской политики и колониальных ответов на них. Все это представлялось в рамках секулярной конституционной парадигмы: акт о гербовом сборе, Тауншендский билль, Бостонское чаепитие, “невыносимые законы”[352]. Решение провозгласить независимость обусловило необходимость заявить, что революцию спровоцировали внешние факторы, то есть “формальные причины” конфликта были истинными: одних этих нововведений британской политики было достаточно, чтобы объяснить реакцию колоний[353]. Такая модель интерпретации подразумевала гипотетический сценарий, однако он был ущербен: приходилось предположить (без уверенности), что незначительные изменения в колониальной политике Вестминстера и Уайтхолла позволили бы сохранить империю невредимой. Хотя политику метрополии действительно необходимо проанализировать подобным образом, представление проблемы исключительно в таком свете затмевало варианты, которые были вполне доступны американским колонистам, в частности, систематически отрицался главный гипотетический сценарий – очевидный и важнейший путь мирного колониального развития в рамках империи в направлении большей политической и меньшей культурной автономии.

Ориентируясь на национальные культурные императивы, современные американские историки Американской революции с завидным единодушием утверждают, что революцию вызвали внешние причины[354]. В настоящее время превалируют две респектабельных научных версии этого тезиса, ни одну из которых нельзя принять в текущей формулировке. Первую в 1960-х гг. предложил Бернард Бейлин. В его модели колонисты в начале восемнадцатого века усвоили английскую политическую риторику “партии Содружества”, в соответствии с которой политическими благами считались земельная независимость, представительные органы, религиозный скептицизм, господство джентри и наличие ополчения, а политическими пороками – регулярная армия, карьеристы, самоуправное налогообложение, вмешательство духовенства в светскую жизнь и неограниченная власть короля. В начале 1760-х гг. колонисты полагали, что видят эти пороки в британской политике. Учитывая природу британской политики и нововведения в колониальной политике, утверждал Бейлин, такие мысли были вполне обоснованы[355].

Второй вариант “внешней” интерпретации имеет гораздо более глубокие корни, однако самая современная его версия была сформулирована Джеком Грином. В ней описывается появление скоординированной, безоговорочно принятой конституционной структуры отношений между колониями и метрополией к началу восемнадцатого века. Эта структура якобы обеспечила фактическую автономию каждой колониальной ассамблее и сформировала квазифедеральную систему колониального самоуправления. Согласно этому тезису, в 1760-х гг. колонисты в массе своей признавали существование широкой американской автономии, находящейся под угрозой со стороны британской политики, а потому вооруженное сопротивление стало окончательным и естественным ответом на настойчивые британские посягательства на эту автономию[356].

Ничем не обосновывая свою позицию, Бейлин и Грин пришли к выводу, что колониальная связь с Британией могла долгое время оставаться нерушимой, если бы не нововведения метрополии[357]. Они утверждали, что колониальные требования могли бы быть удовлетворены и в рамках империи, если бы британское правительство повело себя иначе. Если это действительно так, многим историкам было логичнее рассматривать гипотетические сценарии британской политики, чем американской:

 

Случай, который приводил то одного, то другого человека к власти в Уайтхолле, сыграл свою роль в разжигании имперской гражданской войны. Почти в любой момент все могло бы сложиться иначе – если бы Георг III не повздорил с Гренвилем весной 1765 г., если бы герцог Камберлендский не умер той осенью, если бы Графтон и Конуэй в начале 1766 г. не настояли на кандидатуре Питта на должность премьер-министра, если бы Питт, тогда уже граф Чатам, не позволил бы Графтону навязать ему упрямого Тауншенда в качестве канцлера казначейства, если бы Чатам остался в добром здравии или если бы Тауншенд скончался на двенадцать месяцев ранее, если бы Рокингемы не стали мериться силой, чтобы сместить Графтона в 1767 г., и не отправили бы его в руки партии Бедфорда, если бы Графтон в качестве лорда казначейства нашел бы в себе твердость и настоял на собственной фискальной политике (в отношении чайной пошлины) в 1769 г. Либо вооруженный конфликт случился бы раньше, когда колонисты располагали меньшими ресурсами и были менее подготовлены в материальном и психологическом отношении, чем в 1775 г., либо возобладало бы благоразумие, в результате чего те корректировки в рамках империи, которые явно должны были в конце концов произойти, встретили бы меньше враждебности и осуществились бы ненасильственным путем[358].

 

Два уважаемых автора этого фрагмента, один британец, а другой американец, в опубликованной в 1976 г. работе поразительным образом опустили подобный список гипотетических сценариев для колониальной стороны. И все же, хотя эти гипотетические сценарии политики метрополии не были опровергнуты, внимание все больше переключалось на социальные и конфессиональные конфликты, идеологические дебаты в сфере закона и религии, которые объясняли быстрый переход колоний от верности к неприязни.

В последнее время наука придерживается мысли, что какими бы ни были перипетии британской правительственной политики с 1765 по 1775 г. и кто бы ни занимал руководящие посты, диапазон вариантов британской колониальной политики вряд ли существенно повлиял бы на результат. Наиболее осведомленные колониальные администраторы 1750-х гг. придерживались диаметрально противоположных взглядов на то, следует ли подчинять колонии силой или завоевывать добротой; и все же даже такие разные фигуры, как ястреб Генри Эллис, который предпочитал силу, и голубь мира Томас Паунэлл сходились во взглядах на защиту власти метрополии. Паунэлл в 1764 г. предлагал усилить контроль метрополии над меркантилистской империей посредством укрепления связей между Уайтхоллом и каждой из колоний, всячески избегая при этом формирования союза колоний. Тем не менее Джон Шай утверждал, что якобы мирная политика Паунэлла на самом деле предполагала “Сахарный акт, Валютный акт, акт о гербовом сборе, Тауншендский билль, расширение юрисдикции вице-адмиралтейства, создание свободных портов в Вест-Индии, учреждение позиции государственного секретаря по делам колоний, а также угрозы хартии Род-Айленда, перестройку Массачусетского совета и непреклонную оппозицию межколониальным конгрессам”.

Далее читаем: “Если считать, что Томас Паунэлл и Генри Эллис представляли противоположные варианты американской политики между 1763 и 1775 гг., то спектр исторических возможностей действительно был очень узок”. Напротив,

 

огромное количество исторических сочинений об Американской революции содержит хотя бы предположение о том, что существовали альтернативы британской политике и что случившееся в итоге можно считать печальной историей случайностей, незнания, недопонимания и, возможно, некоторой недоброжелательности. Джордж Гренвиль ограничен, Чарльз Тауншенд великолепен, но глуп, Хиллсборо глуп и жесток, Чатам неизлечимо болен, Дартмут необычно слаб, а сам король очень упрям и не слишком умен. Однако если бы политика не пребывала в таком хаотичном состоянии, возможно, старые виги или эффективное министерство Чатама удержали бы власть, смогли бы разработать и претворить в жизнь поистине либеральную политику в отношении колоний и избежали бы распада империи. Казалось, было именно так.

 

Учитывая, что в 1763 г. британские политики, и в особенности Джордж Гренвиль, не располагали (как сейчас признают историки) новым, угрожающим свободе генеральным планом устройства империи, кажется еще более вероятным, что “немного больше знания, немного больше такта, немного больше политической чувствительности – и все могло бы сложиться иначе”. Однако если даже столь очевидно проамериканский наблюдатель, как Томас Паунэлл, не осуждал принимаемые меры, “есть все основания полагать, что британская колониальная политика в этот период не была ни случайной, ни чувствительной к переменам… Британскую империю к гражданской войне подтолкнул мощный импульс, который фактически не оставил иного выбора”[359].