На Мурманске. Че-Ка. В угольной яме

На Мурманской пристани наш ледокол поджидала огромная толпа: собрался весь город. Здесь был в пол­ном составе красноармейский полк, портовые рабочие и просто обыватели. Все пришли встречать освобождённых иохангцев.

Множество красных флагов, оркестр музыки, пение «Интернационала».

После всех вывели и нас, арестованных.

Снова проклятия, угрозы, дикие вопли. Потом повели через весь Мурманск. Этот путь был нашей Голгофой.

Толпа, возмущённая видом обезображенных иохангцев, требовала немедленного самосуда над виновника­ми страданий этих последних.

Предметом особенного гнева толпы были Судаков и некоторые надзиратели бывшей тюрьмы. Весь путь толпа старалась расправиться с Судаковым по-своему, и этому мешали только часовые, нас сопровождавшие. Но иногда, когда энергия последних ослабевала, казалось, вот-вот Судаков и мы все будем уничтожены толпой.

Уничтожены и разорваны, в буквальном смысле этого слова.

Всякий из толпы считал своим долгом, своею прямою обязанностью бросить в нас камнем, палкой или куском льда. И снова, больше всего ударов доставалось на долю бывшего начальника Иохангской тюрьмы.

 

Наконец, нас привели к низкому деревянному зданию - тюрьме.

Здесь после тщательного обыска и избиения некоторых из бывших между нами партизан, нас ввели в общую камеру. В помещении, едва ли предназначен­ном больше, чем на двадцать человек, мы нашли около сотни раньше нас арестованных. В этой камере была вся высшая администрация Мурманского края, арестованная в первые же дни переворота. Между ними был начальник края Ермолов, сенатор Виноградский, много военных, а также и ряд местных интеллигентов.

Все они сидели здесь уже около месяца, дожидаясь своей участи. Некоторые из них были полны ни на чём не основанном оптимизмом. Так, например, Ермолов и Виноградский думали, что их скоро выпустят - они в числе первых были расстреляны Кедровым.

Помимо скученности нашей камеры, плохого питания, было организованное и тщательно продуманное издевательство. Всех нас заставляли в центре города производить самую грязную и утомительную работу. Чистить отхожие места, пилить огромные брёвна, при­чём на это собирался весь большевистский город. Старого полковника Н. заставляли нести огромные ящики со снарядами, а когда он, изнемогая, падал, то его подбадривали ударами палок. И всё это при одобрительном хохоте многочисленных зрителей.

«А, белогвардейцы, ездили на нашей шее, теперь и мы поездим!!»

«Ишь, какие белолицые!»

Особенно неистовствовал комиссар Мурманской Че-Ка молодой коммунист. Его репутация была весьма сомнительной, даже в большевистских кругах. Его считали нечистым на руку, рассказывали о том, как он беззастенчиво и развязно грабил арестованных. Я в этом убедился воочию.

При обыске он заметил у меня запонки, простые, позолоченные.

«Золотые?»

«Нет», - отвечаю.

«Врёшь, небось?»

Я пожал плечами, Он начал разглядывать эти запон­ки и после некоторого раздумья положил их себе в карман, прибавив:

«Пригодятся».

У Новикова он нашел серебряный портсигар и, ни слова не говоря, спрятал его к себе. Новиков вздумал было возмущаться, просить расписку в отобрании портсигара, но угрожающий окрик:

 «Поговори ещё», - заставил его примириться с этим столь явным грабежом.

Вечером, в первый же день нашего пребывания в Мурманской тюрьме он пришёл в камеру и здесь обратил внимание на мои высокие сапоги.

Это были обыкновенные русские военного образца сапоги.

«Скидывай».

Я остолбенел от этого окрика и этого приказания, дикого даже при всей существующей большевистской обстановке. Я решительно отказался подчиниться этому требованию. Комиссар вызвал четырех караульных, и сапоги были с меня насильно сняты.

Несколько дней я ходил на обязательную рубку дров в город босиком. На моё счастье в это время была не­значительная оттепель.

По рассказам Ермолова и других администраторов Мурманского края, переворот в Мурманске представ­ляется происшедшим следующим образом:

Уже 20 февраля стало известно о бегстве генерала Миллера, и тотчас же группы портовых рабочих начали собираться около дома начальника края. Попытка вооруженного разгона толпы оказалась безрезультатной и чреватой последствиями. Полковник Д-ский[614], давший распоряжение стрелять по толпе, был зверски убит. Несколько человек из стражи было ранено. Толпа беспрепятственно завладела городом и встретила сопротивление только среди офицеров миноносца, находившегося в Мурманском порту. В результате этого столкновения шесть морских офицеров покончило самоубийством. Мало кто из администрации или офицерского состава успел скрыться. В числе этих редких счастливцев был, как я говорил выше, и доктор Белелюбский. Полковник Соколовский был арестован почти на самой границе Финляндии и жестоко избит комиссаром Че-Ка.[615] Впоследствии, по слухам, он был тоже расстрелян. Находившиеся на Мурманске иностранцы успели в боль­шей своей части уехать на пароходе «Ломоносов». Отряд же датчан в количестве 60 человек подвергся общей участи и принужден был капитулировать перед большевиками. Но после того, как эти датчане признали Советскую власть, они не только были оставлены на свободе, но им было возвращено их оружие. Вскоре они были отправлены за границу. Говорят, столь мило­стивое к ним отношение было продиктовано из Москвы.

Из этого краткого описания видно, что власть в Мурманске оказалась ещё более беспомощной, чем в Архангельске. Вполне естественно, что генерал Скобельцын, узнав о происшедшем в тылу у него восстании, закончившемся переходом власти к местным большевикам, счел за наиболее благоразумное, не дожидаясь развития дальнейших событий, отойти в Финляндию. Тем более, что он не был информирован ни о месте нахождения Штаба Главнокомандующего, ни о судьбе войск Архангельского фронта.

К середине марта, времени, когда я был привезён в Мурманск, туда уже прибыли красные войска  и ожи­дался со дня на день комиссар Кедров. А в ожидании его приезда безраздельно царила Чрезвычайная Комис­сия. Она, в полном смысле этого слова, неистовствовала, и ей была чужда и тень либерализма, которым до из­вестной степени щеголял Архангельск.

Вся решительно интеллигенция без единого исключения была арестована. Правда, что она была немногочисленной в этом заброшенном городе. Офицеры, инже­неры и учителя, врачи, конторщики - все, кто хоть мало-мальски претендовал на интеллигентность и не был большевиком, попал в тюрьму, причём его имущество было разграблено или конфисковано. По-видимому, можно утверждать, что сильнее всего в области пострадал от большевиков и больше всего было жертв их насилия в Мурманске.

На третий день моего пребывания в Мурманской тюрьме, под вечер, были впущены в нашу камеру два датчанина. Один, чрезвычайно изящный офицер и дру­гой солдат, видимо, его денщик. Им разрешили взять с собою кожаные саквояжи и всё необходимые для ев­ропейца вещи. На фоне нашей камеры казались такими странными эти два европейца, принесшие с собою несессеры, кофейники, будильник и неотобранные деньги.

Офицер, говоривший немного по-французски, объяс­нил мне, что он повздорил с комиссаром по вопросу об уменьшении пайка для его солдат. Он был уверен, что его должны завтра же выпустить, и эта его надеж­да осуществилась. На другой же день он покинул нашу камеру.

Но ночь, проведённая им в тюрьме, оставила в нём большое впечатление.

Двое партизан были вызваны в коридор. Они не хотели идти, их вытащили, избили, и тут же в коридоре расстреляли. Но главное мучение, как мне говорил датчанин, он испытывал от действительно антигигиенических условий, в которых мы находились. Мы все спали на грязном полу. Изобилие паразитов. Невыносимо спёртый воздух, запах параши - показались датчанину чем-то чудовищным. Он был журналистом, корреспондентом большой Копенгагенской газеты и приехал на Мурманск в погоне за сенсациями. Вероятно, он их получил.

Но я воспользовался его кратковременным пребыванием в камере и подробно его информировал о послед­них днях Северной области. Вероятно, ему я обязан тем, что о моей судьбе стало известно в Норвегии и во Франции, в результате чего состоялась интервенция в мою судьбу со стороны Международного Красного Креста, Брантинга и французской прессы. Комиссар В. Че-Ка Могилевский показывал мне впоследствии в Москве телеграммы, просящие Советское правительство об облегчении моей участи.

На седьмой день пребывания нашего в Мурманской тюрьме мы, то есть все арестованные на Иоханге, Новиков и я были вызваны из камеры, ещё раз обысканы и затем нас заставили под угрозой расстрела бежать через Мурманск на пристань. Почему заставили нас бежать, - по-видимому, это была одна из форм большевистского издевательства. Мы бежали по скользкому, оледенелому снегу, боясь больше всего оступиться и упасть. Один из нашей партии, пожилой больной мужичок, не выдержавший быстрого бега и поскользнувшийся, был заколот штыками сопровождавшего нас конвоя.

Мы снова на ледоколе. Снова неизменное избиение Судакова, и крики, и ругань комиссаров. Но на этот раз нам была приготовлена новая форма пытки. Все мы, в количестве около 30 человек, были посажены в угольную яму. Узкая, длинная, насквозь пропитанная чёрной липкой пылью - таково было наше новое местонахождение. Раз в день нам сбрасывали вниз хлеб и спускали небольшое количество воды. Особенно гнетущее впечатление в этой обстановке производили наши спутники, ибо были они в большинстве своём отбросы общества, давнишние и закоренелые преступники. И хотя все мы были нищими, и ни у кого из нас не было ничего с со­бою ценного, это не мешало тому, что под покровом темноты угольной ямы процветало воровство. Явлением неизбежным были также ежедневные драки из-за бро­саемой вниз порции хлеба. От недоедания и холода двое из нашей партии умерло, но тщетно мы просили убрать мертвецов, их убирать не хотели, и несколько дней ехали трупы вместе с нами в угольной яме.

В Архангельске опять повторилась прежняя история, снова огромная большевистская толпа, на этот раз на вокзале, сочувствующая больным иохангцам и враждебная нам. Снова избиение Судакова и угрозы расправиться со всеми нами судом Линча. Но меня ещё до того отделили от всех, в том числе и от Новикова, и со специальной стражей отправили в Особый отдел Архан­гельской Че-Ка.

[…]

 

Архив русской революции. В 22 т. - Т.9-10. – М.: «Терра»: Политиздат, 1991. - Т. 9. - С. 61, 74-75, 81-88.

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

Стенограмма беседы представителя Истпарткомиссии Е.А. Двинина с участниками восстановления Советской власти на Мурмане И.И. Афанасьевым, И.С.Лыковым и В.Г. Ольштинским [616]  

 

                                                                                                                 8 декабря 1934 г.

АФАНАСЬЕВ. Я находился в то время в роте службы связи. Связь с Горелой[617] между нами была, но чтобы был организован какой-то кружок, этого нельзя сказать, просто ребята приходят и говорят, наблюдают, слышат о движении войск, что на Архангельск делается наступление. Были всё-таки немного в курсе дела.

22-го[618] вечером было маленькое совещание. Там Меренюк, Дмитриев Костя был из Ростова на Дону, Морев (сейчас работает в Ленинграде) и ещё кто-то. Присутствовало человек пять.

Первым делом мы что постановили. Из Архангельска было радио: «Миноносец «Юрасовский»[619] во что бы то ни стало вооружить, поставить с полным вооружением на бочку и связать с берегом». Это было приказание начальника службы связи. Мы знали, что миноносец готовится. Накануне Морев и Меренюк имели связь с Радченко и Орловым. Те говорят, что завтра, дескать, что-то нужно сделать. Стамило был содержателем[620]. Тот говорит, что мы обезоружены, ничего нет. Дмитриев, Морев, я, Меренюк свои револьверы дали, штук шесть набрали. А кто возьмётся их перенести? Взялся перенести Морев. Подпоясался и унёс. Как сдал это – не знаю, но, в общем, всё передал.

На завтрашний день [621] я только с дежурства из управления пришёл, сели пообедать, отобедали, около двух часов Макавеев прибежал, говорит: «Вооружайтесь, нужно выходить, переворот». Винтовки у нас были почти на каждом. У меня с маяка японская винтовка, карабин французский и револьвер кольт. Я Косте Дмитриеву дал французский карабин, сам взял японку, и пошли. У меня было сто патронов. Собрались, где клуб НКВД[622], где хлебопекарня, около столовой. Тут явился Орлов, руководитель, с комендантской командой вышел. Часть была ранее освобождённых, они в комендантской команде служили.

ДВИНИН. [623] Каким образом освобождённые?

АФАНАСЬЕВ. До этого или впоследствии, караул местный несли. У них то же самое, на караул идут – в винтовке два-три патрона.

Топчемся на месте. Пока собрались, хвать – нет пулеметной команды, куда она пошла – никто не знает, и Орлов не знает. Что делать? Давайте идти по складам. Там, где барачки-чемоданчики, где ТЭЦ сейчас – по этому оврагу мы стояли. Проморгали, нас уже порядочная кучка. Приходим туда, у складов датчане стоят, но, верно, сопротивления никакого. Вошли, склады вскрыли, забрали пулеметы, на лошадей поставили…

ДВИНИН. Вы проходили этой дорогой?

АФАНАСЬЕВ. Милицейский,12 мы живем сейчас, тогда было 36, где сейчас первое хирургическое отделение – мы в этом бараке жили. Мы шли около клуба ГПУ, пошли по ул. Шмидта и т.д.

ДВИНИН. А около почты вы были?

АФНАСЬЕВ. Лошадей потребовали, поставили пулемёты на лошадей, потом все пошли по своим участкам. Один отряд отправили на «Ксению», Морев пошёл туда, один (мы) по Варяжскому проспекту (Сталинская) и один по Ленинскому проспекту к Ермолову, где сейчас адм. милиция[624]. Флаг висел. [625] Разделились на три партии и пошли, а в это время уже была слышна перестрелка. Есаул Соколовский[626] помещался [там], где сейчас «Мурманрыба». Недавно дощатые, бревенчатые барачки [были] сломаны. Здесь было и ополчение, и штаб. Они отсюда шли.

Пулеметная команда ушла, вышла на Совдеповскую горку и производила перестрелку с есаулом. Выяснилось, что они тоже знают.

ДВИНИН. Там Палатников был?

АФАНАСЬЕВ. Не помню. Александров даже не знал, куда они пошли, за нас или против нас, но ушли, уже нет.

По Варяжскому проспекту мы дошли до службы связи, 10-го барака тогда, дома ГПУ (когда оттуда идешь – низкий барак это было наше управление связи), забегаем на центральную. Ни души, никого, ни начальства, никого, один только дежурный. Я дальше не пошёл, потому что так всё оставить всё-таки нельзя. Мишин у нас был, Свободин (моя дирекция): «Ну, что?» – «Николай Петрович, вы куда?» – «А что?» Я говорю: «Видишь? На, мою винтовку, бери, а я останусь здесь».

ДВИНИН. А ты верил ему?

АФАНАСЬЕВ. Когда было какое-[нибудь] совещание, его никогда не принимали. Они пошли с ребятами дальше, а я остался здесь, звоню[627] - на Горелую гору. Чернов там был радист и Попов. Вызываю Чернова и говорю: «Передавай, что переворот в нашу сторону». Там был Котуков начальник рации, временно поставлен, и было два дежурных офицера поставлены. Радист работал так: «Принимай», - он стоит и сразу же пишет, - «передавай», - тоже. Он не отходил, а если уходит – ключ на запор, слушай, а уже передавать ничего не можешь. Я ему (Котукову)[628] говорю, что, дескать, ты позови мне Чернова, отойди от телефона. Понимает, но не хочет. Берёт трубку и говорит: «Брось волынить, время, - говорит, - отошло, зови, кого просят». Тогда Чернов подошёл. В Мурманске переворот в поворотом в нашу сторону.

Отсюда наши пошли дальше. Слышал я, что «Ломоносов» был, потом удрал. Через некоторое время является наш начальник службы связи, побледневший, обеспокоенный. Заходит Евдокимов. Нельзя сказать, что хороший парень, молодой ещё. Я говорю: «А вы где были?» «Я, - говорит, - ходил за юрасовским,[629] за шифром». Шифр был один. «Нужно телеграмму зашифровать». – «Какую?» Ещё Мессер был начальником Дирекции маяков, из Архангельска. Они почему-то с осени все перебрались.[630] Там был Гонипровский – начальник рации, бывший кондуктор, впоследствии был произведен в подпоручики. Телеграмма была такая: «Облить все бараки, зажечь, на катер, удрать». Эта телеграмма была дана в Иоканьгу из Мурманска, давал распоряжение Мессер. Зимовал он здесь всё время, потому что суда все здесь зимовали.

ДВИНИН. Телеграмму передали?

АФАНАСЬЕВ. Нет, она [631] попасть туда, очевидно, не могла. И Срыдлов был здесь. [632] Я с Костей Дмитриевым добегаю до управления, мы сразу забегаем к нему на квартиру. Жена, двое детей. «Где Мессер?» - «Он, - говорит, - в 10 часов ушёл на пристань, не возвращался». – «Врёшь». Обыск. Но какой обыск – в сундуках смотрели, мол, у них в ящике бомбы есть. Нет ничего. Ничего не нашли. Назавтра только принесла два нагана, сама принесла.

Ребята ходили до тёмной ночи. Тут перестрелка была.

Звонит через некоторое время Истомин из порта в службу связи: «Где Мессер?» Говорю: «Последняя весть, что на пристань уходил». Говорит расстроенно: «Из-за него вся эта история получилась». (Истомин - старик). Но какая история – мы не договорились; дескать, из-за него вся история поднялась. Перед этим у них совещание было в порту, очевидно, он там присутствовал и, очевидно, у них было такое постановление, что нужно суда взять, а Мессер говорит: «Не сдаваться добровольно».

Вечером поздно ребята вернулись. У нас были патроны и винтовки в складах. Призываю кладовщика: «Давай». – «Начальника нет». – «А я приказываю, всё, что есть, выкатывать». Всё, кому что нужно, раздали. В это время как раз и приходит Евдокимов. Я его спрашиваю: «Где был?». – «У «Юрасовского». – «Зачем?»

Яковлев был техником, впоследствии, кажется, был командиром порта здесь и, кажется, помощником […][633] порта в Ленинграде. Он к нему зашёл и у него сидел. В ночь с 21-го на 22-о е[634] сразу же я собрал собрание. Нужно что-то решить, оставим мы начальство на местах или нет. Нужно что-то сделать.

ДВИНИН. Ночью 21-го?

АФАНАСЬЕВ. С 21-го на 22-ое вечером. Решили оставить на местах. Евдокимов и Свободин ребята были молодые. Доверяете им? Доверяем. Комитет избрали. С Горелого передают: «Темно, оружия нет, все разбежались, нужна охрана, и т.д.»

ДВИНИН. А кто распоряжался?

АФАНАСЬЕВ. Офицерство. Где, дескать, эту охрану брать. Помню, у нас был Соболев, после меня он был немного комиссаром. Соболев пошёл, я пошёл на Горелую гору, человек 15 из комендантской команды нам дали. Буря. Ночевали там. С вечера арестовали офицеров, утром встали, забрали и привели сюда. Утром приходим оттуда, у нас уже Революционный комитет заседает в управлении службы связи. Как будто был Игнатьев из Промсоюза, потом Александров, Радченко. Я привёл, сдал. Котукова отпустили, а тех двух так и не видел. После пошло. Тут дня три походили, пока что, а потом всё пошло своим чередом. Был Чумбаров-Лучинский. Нужно было обеспечить Горелую. Мы весь город мобилизовали: лошадей, топливо, дрова, продукты, керосин, бензин – всё это нужно было доставить в порядочном количестве. Работали тогда день и ночь беспрерывно.

ДВИНИН. Вы помните, где собирались? Мне так рассказывали – собирались у штаба или у квартиры Ермолова. Как это было?

АФАНАСЬЕВ. Мы подходим к службе связи, а у него флаг уже спущен. Отряд, который пошёл по Ленинскому проспекту – пошёл к нему, но я слышал, что когда к нему пришли, то все вещи у него были собраны. В Печеньгу он собирался ехать на курорт.

ДВИНИН. Почему?

АФАНАСЬЕВ. Уже почувствовал. Вещи были связаны. Сопротивления как будто никакого не оказывал. Не один и не двое пришли, так он уже видел. А как его арестовывали – я уже не знаю.

Мы на три части разделились: по Варяжскому, по Ленинскому и на «Ксению».

ДВИНИН. Чумбарова-Лучинского вы помните?

АФАНАСЬЕВ. Он с Ивановым приехал.

ДВИНИН. Какой он был из себя?

АФАНАСЬЕВ. Молодой парень, лет 22, не больше.[635] Но зажигательно говорил.

ДВИНИН. Говорят, что он сильно говорил. А они просто говорил?

АФАНАСЬЕВ. Очень просто, всем понятно говорил. И он до того говорил, что, когда приехал, в горле хрипело, - ведь каждый вечер был митинг. Публика не входила, не помещалась.

ДВИНИН. Его любили тут?

АФАНАСЬЕВ. Да, очень, и он действительно зажигал в то время. В службу связи он пришёл к Евдокимову. Получилась маленькая задержка с радио, и он говорит: «Я приказал, и я с вами сделаю всё, что хочу, через 24 часа, если только не передадите это радио».

ДВИНИН. Он интеллигент или из рабочих?

АФАНАСЬЕВ. Из студентов, можно сказать. И по наречию. Действительно, человек образованный. Иванов – этот был более простой.

ДВИНИН. Чумбаров-Лучинский был комиссаром при Иванове?

АФАНАСЬЕВ. Нет, агентом РОСТА. Помню, что он давал все сведения в Печеньгу. Было тогда выражение такое, что, дескать, финн[ов] заставил замолчать красным огненным языком. Как будто, такое было выражение. Туда был послан отряд, и их разогнали. Это уже был послан отряд после переворота, около Печеньги.

[…][636]

 

АФАНАСЬЕВ. Не получали ли вы[637] телеграмму за подписью Мессера, как я говорил, что, мол, [надо] облить керосином бараки, зажечь и удрать. Евдокимов говорил, что он пошёл за шифром.

ЛЫКОВ. Телеграмма была на имя Гонипровского, но почему-то оказалась у Судакова в их штабе. Это та телеграмма, про которую он говорит.

ДВИНИН. Значит, она была?

ЛЫКОВ. Была, и не у Гонипровского её нашли, а в делах.

ДВИНИН. Вы хотели говорить, что нашли в канцелярии.

ЛЫКОВ. Нашли, сколько людей списывалось. Там масса людей вывозилась просто для расстрела не на месте, а целые акты были о вывезенных на баржах.

ДВИНИН. А баржа там была?

ЛЫКОВ. Очевидно, в какие-то времена были такие пароходы, которые попутно возили в собой баржи. С чем они их тащили? На одной из барж около 27 товарищей было увезено, которые как будто пропали без вести. Очевидно, на них уже был акт на списание. На одном из пароходов были вывезены самые видные, самые деятельные лица; когда разбирали деловые бумаги – то же самое, расстреляны.

Характерный случай надо отметить из документов, когда в день именин Судакова был обстрел по бараку, стрельба по бараку в сонных людей.

ДВИНИН. А какой документ был?

ЛЫКОВ. Это было организовано под пьяную лавочку Судаковым. Документ был такого содержания, что обнаружен побег арестантов и произведена пулеметная стрельба по бараку для успокоения, где убито во время организованного побега около 11 человек. Какая-то крестьянская инспекция была, которая отмечает, что впредь до специальной комиссии не хоронить их.

Конвой рассказывает, как было поступлено с этими людьми, которые расстреляны. Люди спали в бараке. Нары там в несколько этажей. Пальба была из пулемета. Когда человек спит, то как можно попасть? Ясно, что вдоль туловища. Их не похоронили, но вытаскали в покойницкую, и они замерзли. Когда комиссия известила, что она выехала (конечно, её не было, она так и не приезжала, это только одни слова), он их стал приводить в христианский вид. А кто на этом работает? Те же арестанты. Может быть, действительно, была телеграмма. Он их распаривал в кипячёной воде, чтобы выправить, а то, как они были брошены бесчеловечно, так и замерзли. А разве мерзлый труп скоро распаришь, он сначала будет слизкий, потом уже его надо медленно отводить. Руку стал отводить, приводить в христианский вид, она и сломалась. Рассказывали ребята, участники похода – ломалось. Сделать же нужно быстро. Кипятком ошпарить, положить – разве он отойдет? Ведь мясо должно долго отходить. Так что поломанные все были. В это время был снег. Похоронили. Нельзя было обнаружить, а когда весна настала, картина изменилась. Пороховой погреб, который там был когда-то, был забит сплошь. Песок там был хороший. Сзади ниши в одну и в другую сторону коридоры были целиком натолканы. Сейчас – братская могила. Во все стороны были сделаны коридоры, чтобы набивать людей. Когда они заполнились, рядом с братской могилой нам пришлось прихоранивать. Ковальчук там организовал население, и человек 300 мы похоронили. 

Просто снег. Щиты из фанеры для бараков сколочены, тонкие, щиты наложены. Где камень, где снег, но ведь летом всё это вытаяло. Как из покойницкой вывозили человека с согнутыми коленями, так на нём и лежит щит. Зловоние пошло, когда стало тепло. Когда с порохового погреба подует ветер, невозможно было на базе ходить. Там масса похоронена людей. Они набиты, и к весне эта масса загорела[ь]. В лунные ночи ребята ходили, и в образе человека видно, что горючий газ оттуда выходил. Ребята смеялась, что оттуда прямо покойники выскакивают, настолько спёртый воздух, я сам даже наблюдал. Просто там мог быть взрыв, если спичку чиркнуть. Но когда на луну смотришь, видишь, что ты и кольцо можешь выпустить и всё, что хочешь. Какое-то волнение происходит при горении – другой раз клубы больше выйдут, другой раз меньше. На луне это хорошо видно. Всё это начало гореть.

Перехоранивая, щиты сняли, выкопали могилы и похоронили невдалеке. Правда, они уже разложились. Застрелены. Некоторые в синяках – избиты, видать. Правда, не все, но масса, видно. Некоторые были в крови, другие были просто поставлены сидеть, видно, что оглушённые чем-нибудь и т.д.

ДВИНИН. А собрание, на котором выбирали, было спокойное, деловое?

ЛЫКОВ. Деловое.

ДВИНИН. Уже митинга никакого не было?

ЛЫКОВ. Нет, тут просто по-деловому подошли, выбрали комитет, и комитет этот избирался тоже с разрешения Архангельска. Он так и назывался – «временный». После Ковальчук был назначен комиссаром базы, а председателем Печин[638].

ДВИНИН. А сколько народу было в живых, когда произошел переворот, сколько заключенных было в живых?

ЛЫКОВ. Точно не могу сказать, на двух пароходах ещё люди были отправлены и оставались ещё.

ДВИНИН. Человек 500-700?

ЛЫКОВ. Пожалуй, больше. Пожалуй, человек 1200, около того. Но много померло.

ДВИНИН. Когда послали последнюю партию?

ЛЫКОВ. Последняя партия выехала примерно не раньше, как [через] десять дней, если не 12, после переворота. Через 7 дней пришли только первые пароходы, это я хорошо помню. Думаю, что дней через 12.

ДВИНИН. Потом там никого не осталось из заключенных?

ЛЫКОВ. Нет, остались.

ДВИНИН. Они не захотели поехать в Мурманск?

ЛЫКОВ. Нет, базу тоже нельзя было оставить так, тем более, что база уже ликвидировалась, эту базу нужно было охранять – военное имущество. В ведении Ковальчука были оставлены люди. Вместе с ним они ещё разгружали там военную базу, там была масса продуктов: мясо, масло, маргарин, обувь, одежда и т.д. Целые пароходы ходили разгружать туда, увозили в Архангельск, в Мурманск.

ДВИНИН. А крестиков когда вывозили?

ЛЫКОВ. Во вторую очередь.

ДВИНИН. Тоже вывезли всех?

ЛЫКОВ. Не всех, а тех, которым было не разрешено нигде ходить. Те, которые не были под конвоем, были оставлены под наблюдением комиссара Ковальчука для ликвидации этой базы. Осталась часть из арестованных, более сильных ребят. Они, конечно, занимали некоторые должности: зав. складом. Лошади ещё там были.

Я приехал из Иоканьги в Мурманск примерно уже в июне. Поставили старшим мотористом на радиостанцию. Когда прислали смену новых на радиостанцию, я выехал. Но это уже не интересно.

                                                         (Тел. 6-24 – Управление, т. Афанасьев.)

                                                         (Тел. 48 Порт или 558 по городскому – т. Лыков)

ОЛЬШИНСКИЙ. [639] Я мало могу сказать. Я тогда работал помощником механика, плавал на судах в торговом порту. Я хорошо знал товарищей, которые сидели в тюрьме, были арестованы. Был Сироткин, Неупокоев и Герасимов, раньше знал их и после. Немного подкачали ребята. Ещё до судов я работал помощником на электростанции. Салмин там был коммунист. Они засыпались в тюрьме[640], нелегально работали, и как раз под новый год 1920 г. они хотели сделать что-то вроде совещания и прямо засыпались. Их арестовали. Я только узнал, когда они уже были арестованы. Я был снят с электростанции, просто был уволен.

ДВИНИН. Из-за этого?

ОЛЬШИНСКИЙ. Не в связи с этим, но уже был замешан. У меня было несколько обысков.

ДВИНИН. В общем, было подозрение?

ОЛЬШИНСКИЙ. Да. Была некто Данилевич Вера Антоновна, она работала в контрразведке. Её брат был непосредственным моим начальником. [Барышня], как барышня – никто и не знал, что она этим занималась. Когда он узнал, то она несколько раз даже ко мне приходила: на кой черт дурачишься и т.д. Были обыски. Шупали и стены, искали оружие, но ничего не могли найти, потому что ничего особенного у меня вообще не хранилось. А почему было подозрение – я был председателем союза металлистов, и хранил знамя союза металлистов, и траурное знамя хранил на «Ксении» в трюме.

Мы дотянули до 2-х часов 21 февраля. Здесь был некто Александров (псевдоним Орлов). Он офицер, приехал специально сюда. Коммунист. Затем Поспелов – известный партизанский отряд был, он тесно был связан с александровцами.

Дело было так. Нам нужно было в порту обязательно забрать в свои руки миноносцы, а миноносцы стояли вроде в ремонте у «Ксении», у транспорта (механический плавучий транспорт). Задание мы получили уже от Александрова 20-го вечером. Песочников у меня был машинистом, он был чрезвычайным комиссаром.

ДВИНИН. Он сейчас в Колпине находится, и адрес его известен.

ОЛЬШИНСКИЙ. А как будто говорили, что он умер. Кузька Песочников.

ДВИНИН. Колпино, ул. Труда, д. 24.

ОЛЬШИНСКИЙ. Он был у меня машинистом на судне. Он большевик. На «Голландии» он приехал. Он просил взять его на пароход, на который я поступил уже старшим механиком. Я взял его. Капитаном был Мульев Александр Павлович. Он сейчас где-то пьянствует. Тоже был крестик. Меня как механика заставляли обязательно поступать в крестики, но я говорил, что я от этого далёк, и ему говорили, что, мол, засыплешься. 19-го вечером капитан этот пришёл ко мне и говорит: «Как быть?» Он уже знал, что нужно готовиться. Я говорил: давай все свои гранаты, свои винтовки, наган – ко мне в каюту, и сам полезай и не вылезай. Он парень хороший, всё говорил, где что делается. Другой раз разругаешься и думаешь, что наверно Кузька выдаст. Иногда поругаемся чуть не до драки.

Вот когда он так мне сообщил, нужно было готовиться. Мне было дано задание обязательно пойти на «Ксению». Крестики уже выступили. На горе, где был Совдеп, место уже срыто, где правление «Мурманрыбы» – уже теперь там свалка, яма. Горелая горка[641] – так называлось это место, потому что там сгорел Совдеп. Они уже были там где-то. Когда я вышел, это было примерно 1 ч. 30 м. дня, они начали уже пыхтеть, не давали никому ходить, начали постукивать (крестики). Мне так и не далось пойти на «Ксению». Александрову удалось кое-как по телефону передать.

Был некто Васильев, столяр на «Ксении». Он был вроде председателем судового комитета и секретарем союза металлистов. Он первый схватил винтовки (кажется, достал у капитана), и это обезоружило «Юрасовский». Миноносец рядом стоял. Было положение такое: если «Юрасовский» даст выстрел, то всё готово, «Юрасовский» наш, Александров начинает наступать с военной базы. У него 300 или 400 человек были вооруженных, действительно, хорошо были подготовлены. Нужно было взять Горелую гору. Там была батарея.

ДВИНИН. Горка?

ОЛЬШИНСКИЙ. Нет, радиостанция, и саму станцию.

«Ломоносов» – был такой пароход, на нём уже подготавливались[642] к выезду датчане. Это уже последние отжитки[643] белых, которые опирались на этих датчан, оставшихся здесь как вольнонаемные. Нам нужно было обязательно задержать «Ломоносов». Здесь у нас у лихтерной пристани стоял большой ледокол, забыл название,[644] тральщиков много стояло, «Соловей Будемиров[ич]».[645] Команда была уже вооружена. «Соловей Будемиров[ич]» стоял в ковше у лихтерной пристани, а «Ломоносов» стоял, как сейчас считают, у четвертого, кажется, причала. У него уже всё было приготовлено к отходу, всё было погружено, с запасом, конечно. Когда «Юрасовский» дал выстрел, конечно, все высыпали, но высыпали с голыми руками. По городу была пальба. Александров начал напирать на крестиков, а крестики – кто по домам, кто куда, трусы были, а такие уж были заядлые: князь Мещерский, Ермолов – тот и не выходил, его дома арестовали; затем был городской голова Директорский[646]. Решили бежать в лес. У одного кольт взяли (пулемет) и бросили.

ДВИНИН. Они решили бежать, когда уже началось восстание?

ОЛЬШИНСКИЙ. Да, уже началось. Все стали просто разбегаться. Первым долгом нужно было взяться за оружие. [Там], где [сейчас] Торгсин – здесь были склады интендантские белогвардейские, а где идти в порт, левее – здесь были просто погреба, где лежали патроны. Моментально налетели, часовых сняли без всяких разговоров, они даже не стали защищаться.

ДВИНИН. Датчане?

ОЛЬШИНСКИЙ. Нет, наши русские, крестики. Они поотдавали винтовки. Замки сломали. Весь город вооружился. Запас был большой. Пошли сразу же аресты. Мне было поручено арестовать весь порт, главку. Хотели некоторых расстреливать, но, в общем, старались обойтись без кровопролития. Кто где-нибудь кого-нибудь знал, офицера или еще кого-нибудь – арестовывали.

Какая была тюрьма? Вагон, в который всех сажали. Три вагона набили моментально, даже лечь было негде. Кто сумел первым забраться на верхнюю полку, тот лежал, а остальные просто должны были стоять. Очень много было арестованных.

После всего этого часов в 9 сразу же было задание сорганизовать Мурманский, тогда уездный, комитет, Ревком, временный. Выбрали 9 человек, в том числе был и я комиссаром труда и социального обеспечения. Герасимов был комиссаром печати, Кузька Песочников, Сироткин – все обязанности распределили. Как раз мы заседаем, а здесь был Скрябин, есаул Соколовский (начальник милиции г. Мурманска), Вера Данилевич, Директорский.[647] Правая рука Соколовского, татарин, такой зверь, он тоже уехал. (Скрябин, Соколовский, Вера Данилевич – они уехали)[648].

ЛЫКОВ. Он из порта.

ОЛЬШИНСКИЙ. Здоровенный. Он не считался ни с чем, он пальцем мог отвернуть нос или ухо оторвать. Было так: например, вы после 12 часов ночи попали; раз – ещё ничего, подержат до утра и больше ничего, а второй раз попали – уже замешаны. И избивали прямо плёткой до безумия. Татарин-то и орудовал по его (?)[649] приказанию без всяких. Мы получаем телеграммы от Горелой горы. Тюрьма была в Печеньге. Но они ошиблись. Олени были подготовлены. Они перебрались на ту сторону и уехали в Печеньгу на оленях, а там начальник тюрьмы – славный человек – тюрьму открыл, а эти как раз в лапы и приехали. Подписали: связать и доставить с Мурманск. Через полчаса телеграмма поступает, что Вера Данилевич не даётся аресту. Её, конечно, на штыках подняли, убили там же,[650] а этих сюда доставили. Мы с ними моментально разделались.

ДВИНИН. На чём их доставили сюда?

ОЛЬШИНСКИЙ. На боте.

ДВИНИН. Прямо в Мурманск?

ОЛЬШИНСКИЙ. В Мурманск.

ДВИНИН. А говорили, что в Колу.

ОЛЬШИНСКИЙ. Нет.

На судоверфи[651] на мостках его и убили. Герасимов наш и убил их – по жеребьёвке решили, кому убивать.

Скиндель[652] был агент Чрезвычайной комиссии. 22-го у нас должно было быть собрание. На ул. Моряков был портовый театр. Там собрались. Конечно, пришли все вооруженные, с винтовками, потому что ждали «Минин», «Минин» мог сюда зайти. В самый разгар собрания вдруг кто-то цыкнул, что «Минин» идёт, зашёл в Кольский залив. Но это, конечно, пушка. Все собрались, кто на Зелёный Мыс, кто куда.

ДВИНИН. Собрание было 22-го?

ОЛЬШИНСКИЙ. 22-го.

ДВИНИН. 21-го не было?

ОЛЬШИНСКИЙ. 21-го в 9 часов вечера после всего мы уже собрались, верхушка, актив, для того чтобы сорганизовать временный Ревком, а 22-го уже было общее собрание и утверждение ребят-комиссаров.

ДВИНИН. Может быть, это была провокация?

ОЛЬШИНСКИЙ. Да, он прошёл около Кильдина и прямо на Норвегию.

Наша ошибка была в том, что мы были в таком радостном настроении, что даже ни одно ор