А.Ф. Пребышевский Из воспоминаний бывшего политзаключенного

Иоканьгской каторжной тюрьмы [390]

 

1935 г.[391]

 

Пребышевский Александр Феофилович С 1913 г. служил в Балтийском флоте.  В 1917 г. был командирован во флотилию Северного Ледовитого океана в г. Архангельск, избран председателем комитета дивизии траления военных тральщиков, а затем членом Центрального комитета флотилии, комиссаром технической части. Член партии большевиков  с 1917 г. При белых был арестован, сидел в Архангельской губернской, затем в Иоканьгской тюрьмах, освобождён в феврале 1920 г. и вывезен в Архангельск. В 1930-е гг. проживал в г. Мурманске, работал на тралбазе старшим механиком.

[…][392] В сентябре месяце[393] нас отправили в Иоканьгу в каторжную тюрьму, там разместили нас в землянке.

Иоканьгская каторжная тюрьма состояла из одной большой и одной маленькой землянки, рядом был расположен фанерчатый барак. Заключёных сидело очень много, свету не было, спать ложились по команде, лежали боком, так как повернуться места не было, не говоря уже о том, что выходить со своего места нельзя, так как обратно не попадёшь. Кормили отвратительно, давали полфунта белого сырого хлеба - мороженного, делили его ножом, сделанным из обруча, случайно найденного под нарами. Люди все были голодные. И вот начинаются сборы по кучкам, идут разговоры, что будем делать, и что ждёт нас в дальнейшем. Вдруг неожиданно раскрывается дверь землянки, раздаётся окрик: «Смирно, собаки!» Все замерли, входит конвой и с ним начальник тюрьмы Судаков, его помощник Дьяков, известный палач Мамай. Зорко осматривают углы. Пройдя, на середине [землянки] около печи, которая была разломана, произносит слова: «А где большевистская сволочь, он же комиссар?» – это он ищет Пребышевского. Раздаются два голоса: «Вот он, здесь». Подходя ко мне, Судаков спрашивает: «Кого тебе надо, царя или большевиков?» Я ответил: «Я уважаю тех, кто уважает рабочих». Палач меня бьет прикладом до бесчувствия. Очнувшись, вижу перед собой т. Шишко. Шишко был командирован в милицию начальником, а затем от этой должности отстранён. Я был с ним в близких отношениях. Он прибыл из Архангельска, сообщил кое-какие новости о фронте, о том, что Красная Армия борется настойчиво, и привёз мне посылку: сухари, бочонок сельдей и два помела, так как [на них имелась] хвоя, которая была разделена между собою. Но вот беда: после селедок всех измучила жажда. На обед давали тёплую рассольную воду и сверху наливали жир со шпика – в общем, слабительное. Заключённые заболевают цингой и дизентерией. Хвою, которую мне прислали, стали употреблять вместо лекарства.

Делаем собрание. Сговорились совершить побег, распределили обязанности между собой: сделать подкоп, снять часовых, открыть камеры, обезоружить конвой, состоявший из 100 человек, кроме администрации. Три ночи прошли в работе по подкопу, на третьи сутки днем удалось сообщить в остальные землянки через разносчиков пищи о нашем намерении. На 4 сутки из среды арестованных – это был Шишко и ещё один предатель - выпросились к начальнику и там всех нас выдали. Вдруг начинается стрельба и продолжается около двух часов. Открыли двери, ворвался конвой, началось поголовное избиение, кроме, конечно, Шашко[394] и его соучастника. Затем вывели всех нас на улицу, оцепили в кольцо и начали допрашивать, кто зачинщик и организатор. Товарищи нас не выдали, что организаторами были я, Носов и лейтенант Михайлов. В землянке обнаружен подкоп, ввиду наступления темноты заключённых по двое впускали в землянку, избивая прикладами. Вскоре после этого начальник Судаков, по случаю именин своей жены, напившись пьяным, отдал распоряжение открыть огонь по фанерчатому бараку, в котором было убито и ранено 25 человек, медицинской помощи оказано не было. Тяжело раненные истекали кровью, а будучи вынесенными в амбар, они там замерзали (в который относили всех больных заключенных, чтобы они скорее умирали). Кроме землянок, были еще карцеры. Первый карцер узкий и коротенький, человек в нем только стоял, в щели продувало. Второй карцер – это ледник, с холодной водой на полу, в нём сидело 5 человек, из них трое умерло, остались двое - я и ещё один раненый, который вскоре скончался. Мы из карцера были вынесены без сознания.

После были построены рубленые бараки, в которых нас разместили и где мы содержались до 1920 г.

Судаков знал, что белогвардейцы бегут, и дал распоряжение облить бараки и двери керосином и всех сжечь, но ему помешали моряки радиостанции, арестовавшие Судакова и открывшие камеру.

Когда открыли камеру, тов. Рябов от радости выскочил в коридор, стал танцевать, но тут же скончался от разрыва сердца. Я пошёл к Судакову на квартиру для обыска, у него нашли порядочный узел отобранных вещей от заключенных, серебро, золото и т.д.. Затем подошёл ко мне его сын лет 6-7, спросил, что будете делать с папой. Я ему ответил: «Ты спроси у своего отца». Тогда жена Судакова упала в обморок и отказалась от мужа. И оказалось, что она неоднократно была избита за то, [что] давала кусок хлеба арестованным. Далее спросили Судакова, почему он поступал по-зверски с арестованными, он ответил, что наши же арестованные доносили ему, что мы хотели убить его, и показал записки об этом бывшего моряка Шишко и Переменко, пришлось арестовать и их. В складах у Судакова нашли большое количество консервов, шпику и несколько корзин куропаток, за куропатками он посылал арестованных, из которых многие замерзли в горах, так как были разутыми. Шишко и остальных его прислуг я отправил в Архангельск, где они и были осуждены, а Шашко[395] до вынесения приговора перерезал себе горло и умер.

 

ГАМО, ф. П-2393, оп.2, д. 416, л. 122-124. Незаверенная машинописная копия.

 

 

№ 18

 

А.А. Гефтер. Северные воспоминания [396]

1923 г.[397]

Гефтер Александр Александрович (?-1956).Р одился в Одессе. В 1914 г окончил юридическое отделение Санкт-Петербургского университета, курсы гардемарин флота. По сдаче экзамена при Морском корпусе осенью 1917 г. произведён в мичманы. Служил на крейсере «Память Азова». С конца 1917 г. в подпольных организациях в Петрограде. В декабре 1918 г. прибыл в Мурманск. С весны 1919 г. в Финляндии. В Северо-Западной армии в отряде катеров. В эмиграции во Франции, член Военно-морского исторического кружка в Париже. Автор романа «Секретный курьер», написанного на основе воспоминаний о подпольной работе в Петрограде и пребывании на Севере, а также ряда сборников морских рассказов, наиболее известный из которых – «В море корабли». Скончался в Париже.

 

    Это было в 1918 году.

    У маленького таможенного здания, стоявшего у пароходной пристани финского города Ваза, в шесть часов туманного ноябрьского утра собралось несколько человек, ожидавших совершения таможенных формальностей. Я, бывший в группе, заинтересовался пароходом, который должен был отвезти всю компанию, состоявшую из меня, братьев С., бывших гвардейских казаков, и жены одного из них – в Швецию, где в то время концентрировались силы антибольшевистской группы.

    Обещанный пароход представлял из себя маленький финский буксир шхерного типа, - настолько маленький, что труба его едва возвышалась над пристанью. На нём нужно было пересечь Ботнический залив в самом его узком месте, между Вазой – на финской, и Умеа – на шведской стороне. «Если не будет шторма, то весь путь можно будет проделать часов в 7».

    Когда вышли из порта и пошли узкими шхерами, плавание обещало быть прелестным. Буксир мчался, как на гонке, бороздя своей крепкой и широкой грудью совершенно зеркальную поверхность. Но за грядой, где начинался свободный залив, ясно были видны буруны и пёстрое от беляков море.

    Я стоял у низкого борта, смотря на быстро мчавшуюся вспененную воду… - Скорей-бы – к делу! Но, к сожалению, нет ясной и выработанной цели, а люди, с которыми придётся идти об руку, мало известны, как самостоятельные инициативные единицы. – Вот со мною едут братья С., - образованные (оба окончили университет), смелые и честные люди, а старший брат С. – даже исключительного мужества. Но, что они дадут и что могут дать?

   В Стокгольме будут люди, которые будут руководить движением и поддерживать его с материальной стороны. Нити новой организации начались в Гельсингфорсе. Она, по-видимому, обладала крупными средствами.

   Инженер Г., устроивший перевозку из Вазы в Умеа, произвёл на меня на первых порах очень выгодное впечатление. – Плотный, с большой головой и крутым лбом, умно и логично рассуждавший. Патриотизм его не носил квасного характера и был очень последователен.

   Над ним стоял англичанин Лич, в распоряжении которого были, казалось, неисчерпаемые средства. Он, как говорили, был «коммерческим советником» при Британском посольстве. Про него рассказывали, что, после революции, он скупил все большие газеты в Петербурге и в Москве. Кроме того, он принимал участие в одном крупном товариществе на Севере России, а именно, на Мурмане, где предполагалось поднять упавшее рыболовство, которое было совершенно забито норвежцами, построить верфи для рыболовных судов, склады, расширить Мурманский порт и т.п.

   Однако, большевики мешали Личу в осуществлении его планов. Ему нужны были руки и мясо, и вот, он с инженером Г. образовали организацию, занимавшуюся переброской офицеров через Швецию на Мурман.

   К этому времени Мурман был уже занят союзниками, - англичанами, французами, американцами, итальянцами и сербами. Оккупационная линия опускалась к югу на половину пути Мурманско - Петроградской железной дороги. Таким образом, на Севере была твердая база, откуда с помощью иностранцев можно было начать борьбу… Но что за люди начальники иностранных оккупационных отрядов, какие у них полномочия, каковы их истинные намерения?

У меня ещё свеж был в памяти развал Петербургской организации, неустойчивость и невыработанность её планов и полное отсутствие веры друг в друга её членов. Что было ещё худо, - это то, что иностранцы обыкновенно были совершенно не осведомлены о сути дела и слушались с полной верой того, кто говорил хорошо на их языках, благодаря чему получилось, что очень часто они, обладая неограниченными возможностями, либо ничего не делали, либо даже вредили делу.

   - Между тем, буксир стало сильно покачивать.- Он вышел из шхер и теперь шёл уже заливом, на котором гуляли частые и злые ноябрьские волны. – Через полчаса буксир стало изрядно заливать, и он сильно убавил ход. Небо стало затягивать тёмными тучами, и ветер всё крепчал. В милях 2-х к западу виднелся какой-то низкий остров. Капитан буксира решил стать под его прикрытие. Добрались до острова уже с большим трудом и с залитым водой машинным отделением.

    В маленькой бухте было совсем спокойно.

    - Это был остров Вальгрунд, с лоцманской станцией и тремя - четырьмя фольварками.

    К ночи ветер превратился в настоящую бурю. На следующий день – то же. Выйти в море не представлялось ни малейшей возможности. Таким образом, нам пришлось провести на Вальгрунде четыре дня. За это время вынужденного сиденья на лесистом небольшом острове, среди бушующего моря, питаясь здоровыми и вкусными крестьянскими продуктами, мы отдохнули и набрались сил больше, чем в любом санатории.

    Вечером, при слабом свете маленькой керосиновой лампочки мы сидели в бревенчатой кухне лоцманского домика и вели беседы. Много говорили о Личе. Младший С., проведший с Л. целый месяц в одном отеле, в Гельсингфордсе, рассказывал много о нём. – В последнее время у Лича, по профессии горного инженера, были нефтяные фонтаны в Трансильвании. Во время войны он каким-то образом пристроился к дикой дивизии. До войны он, принимая участие в золотоискательных экспедициях в Манчьжурии, побывал на Аляске, в Америке, пережил какое-то необыкновенное происшествие на носившемся в беспомощном состоянии пароходе без паров, в течение 2-х недель, словом, представлял из себя фигуру незаурядную.

    Что было особенно интересно, - это вопрос, представляет ли Лич из себя самостоятельную величину, входит ли в какой-либо частный синдикат, или является замаскированным, представителем английского правительства. Но пока, было слишком мало данных, для того, чтобы решить этот вопрос. Однако, если даже он и был представителем правительства, то во всяком случае, он был заинтересован и в ряде крупных личных предприятий.

    На четвертый день к вечеру погода стала утихать и было решено на следующий день утром выйти в море.

    Утром, ветер сильно спал, и, хотя на море было довольно свежо, выйти представлялось возможным. Часов через 6 открылся шведский берег. Навстречу вышел лоцманский катер, который по узкому фарватеру привел нас в Умеа.

    Через сутки, получив разрешение на проезд в Стокгольм, мы выехали туда. На одной из больших узловых станций, приблизительно на полдороге к Стокгольму, нас встретил некий В-лярский, выехавший к нам по распоряжению Лича. Передав С-ву письмо от Лича, В. поехал дальше к Хапаранта, пограничной станции между Швецией и Финляндией, куда должны были прибывать члены будущей добровольческой армии, которой предстояло действовать но Севере.

    В. принадлежал к сильно скомпрометированной фамилии, известной, между прочим, печальной историей с бриллиантами. Сам В. провёл очень бурную молодость. Во время войны он был лётчиком, а до войны блуждал по свету, добывал золото и скитался на Камчатке.

    На Стокгольмском вокзале мы были встречены князем О., также принадлежавшим к организации Лича. До революции он занимал пост товарища прокурора в Царстве Польском. В настоящий момент он жил в Grand Hotel Royal. Сам Лич занимал также там помещение.

    В 1918 году, благодаря приезду огромного количества русских, в то время бывших со средствами, а многих – даже с очень большими средствами, большие отели Стокгольма переживали пышный Renaissance[398].

    Русские деньги разменивались чрезвычайно выгодно, на Швецию русские смотрели как на временный этап и поэтому не стеснялись их разбрасывать. С другой стороны, шведы также не могли ещё себе представить, что Россия развалилась и погибла, и по инерции продолжали в неё верить.

    Я несколько раз ходил в Grand Hotel с С., у которого там бывали деловые встречи. Там кристаллизовалась деловая группа финансистов.

    За короткий месячный период, протекший со дня бегства из Кронштадта до прибытия в Стокгольм, я не отвык чувствовать себя связанным с тем делом, которому был предан в Петербурге. В Гельсингфорсе сразу пришлось столкнуться с эмигрантами. Это представители аристократии, начиная с Великого князя Кирилла Владимировича, и плутократии. Среди них шныряли дельцы маленького калибра, устраивавшие займы людям с большими именами, и едва, едва пошевеливались личности новой формации, впоследствии достигшей в своей деятельности гигантских размахов, - люди, ведущие сношения с Россией через голову большевиков, а иногда – и с их помощью. Некоторые пытались завязывать торговлю (конечно – контрабандную), другие посвятили себя опасному промыслу переправки беженцев через финскую границу,- опасному, главным образом, для них самих, так как они находились в беспрерывных сношениях с большевиками, и достаточно было произойти между двумя сторонами простой ссоре, дело кончалось расстрелом. Так, между прочим, было расстрелян камергер Стояновский, очень многих перевозивший за границу.

    В 1918 г. беженцы, прибывшие в Гельсингфорсе, останавливались в «Сосьете Хюзет», ни о чём на первых порах не думая. Необходимо было прийти в себя, отдохнуть, а, главным образом, подкормиться. Через некоторое время начинали слегка покучивать, а затем, соскучившись, понемногу перекочевывали дальше, - в Стокгольм, Копенгаген, а те, кто имел связи – в Париж. Лица, имевшие большие деньги, разделились. Часть, как Меликовы и Лианозов, остались в Гельсингфорсе, другая перебралась в Стокгольм.

    При этом наблюдалось следующее любопытное явление. По мере увеличения течения в какую-нибудь страну, увеличивались строгости по части выдачи разрешения въезда, что только увеличивало общее стремление. Казалось, что масса была заражена стадным психозом, тем же непонятным инстинктом передвижения, что овладевает вдруг полевыми мышами или муравьями. Почему бы, казалось, было не остаться в Финляндии, поблизости от Петербурга, в особенности в 1918 году, когда каждую минуту ожидали конца большевиков?

    Кроме того, из Гельсингфорса легко было поддерживать связь с оставшимися в Петербурге родными и близкими, а при помощи контрабандистов - финнов получать оставленные драгоценности или документы.

    Однако же, беженцы уходили дальше, уходили с трудностями, теряя на размене, из лучших условий – в худшие. Беженская толпа, помимо всего, отличалась крайним легкомыслием, и часто можно было наблюдать, как люди, пережившие только что в России тяжёлые драмы, наполняли кабаре и кафе - шантаны.

    В общей массе не наблюдалось стремления сомкнуться и идти на борьбу, но этого буквально требовали от офицеров, из которых 99% провели четыре года ужасной войны на полях сражений.

    И это происходило здесь, под боком финского народа, выделившего из себя единственный в мире Schutz-Car, то есть, «белую гвардию».[399] Часто приходилось слышать, как родители доказывали, что их сын не военный, следовательно, он не должен идти воевать с большевиками. Простой, чисто животный инстинкт защиты своего логовища и семьи не был свойствен этим людям, а в это же время они могли видеть развод караула у дворца на Эспланадной, который производился часто 45-55-летними представителями свободных профессий, докторами, юристами, инженерами, не военными фигурками, подчас с солидным брюшком. Но это были финны. Небольшое число офицеров, находившихся в то время в Гельсингфорсе, было уже взято на учет, и при первой оказии должны были быть переправлены в Швецию, а оттуда - на Мурман.

    Они-то уже совсем не знали, кто их посылает, знали только – зачем и верили в то, что всё будет устроено, как следует. Безответные, как и при царе, они покорно шли, куда приказывали, и во время всех бывших антибольшевистских авантюр дали кровавую ниву расстрелянных, замученных, растерзанных, - все эти Ивановы и Петровы, не говорившие на иностранных языках, не имевшие знатных родственников, которые выхлопатывали бы им визы в Париж, Лондон и Берлин, а оставались на местах, покинутые сначала – союзниками, а потом и своими начальниками…

 

    У С. было свидание с Личем в роскошном, мрамором облицованном кафе Стокгольмского Grand Hotel. В честь огромного количества русских, занимавших чуть не три четверти гигантского отеля, прекрасный оркестр играл цыганские романсы, а вокруг – пальмы, фонтаны, мавританские мраморные балкончики, запах духов, масса красивых женщин, ищущих добычи, дорогие сигары, величественные лакеи…

    Я за одним из столиков поджидал С. – Сегодня он должен был узнать день отправки на Мурман. Из Гельсингфорса прибыла партия офицеров из 15 человек и тоже ждали очереди. Бывшие в то время в Стокгольме моряки ехали к Колчаку. Но это было ещё не окончательно решено, и я решил ехать на Мурман. Моряки должны ехать через Канаду, затем в Японию, и оттуда - в Сибирь. Это было очень долгое и дорогое путешествие. Во главе их стоял капитан 1-го ранга И.И. Ладыженский. После разгрома армии, он с небольшим отрядом бежал в Маньчжурию, где умер от тифа.

   Мне пришлось ждать С. довольно долго. Очевидно, заседание финансистов затянулось. Но возможно, что собрание было занято и вопросом о Юдениче. Из всех генералов, кандидатура которых выдвигалась, как руководителей добровольческой армией в Европейской России, безусловно, на первом месте был Юденич. На всех буквально гипнотическое влияние оказывала фраза, которую всегда про него говорили: «Генерал, который никогда не знал ни одного поражения».

   Приезд его в Стокгольм устроил младший С. Однако, по пути он останавливался в Гельсингфорсе, где принимал участие в заседаниях с тамошними финансистами, возглавляемыми Лианозовым. Там и был создан план кампании на Северо-Западном фронте, причем базой являлся Ревель. Однако, в первое пребывание Юденича в Гельсингфорсе, вопрос этот не был выработан, и генерал приехал в Стокгольм. Его штаб составлял полковник Даниловский, бывший во время войны адъютантом при одном из великих князей. Он обладал дивным цветом лица и бородой, но на ход событий влияния не оказывал. Другим спутником Юденича был Покатилов, штабс-капитан, очень милый молодой человек с университетским образованием. Я несколько раз встречался с Юденичем в Стокгольме. Генерал держался очень уверенно, говорил, что если ему не будут мешать, то он большевиков «раскидает». Если не будут мешать!

   Пришел С. – «У русского консула Боссе через 2 дня будут готовы английские (на въезд в Мурманский район) и транзитные норвежская визы».

   - Итак, вот он приходит, желанный момент. До сих пор мне ещё не приходилось встречаться с «оккупационными иностранцами», и я был преисполнен радужных надежд.- «Из Италии едет генерал Миллер, который примет на себя командование русскими частями. Обоснуется он в Архангельске».

    Про Миллера говорили, что он очень порядочный человек; как о военной величине, о нём ничего не говорили, известно только было, что он очень интересуется формами. При нынешних условиях это было скорее противопоказанием. Рассчитывали, однако, на его связи у иностранцев. Это было, не надо забывать, - в 1918 году, когда думали, что иностранцы, кроме своего приезда в Россию с орудиями, оружием, обозами и Cantin Board`ами[400] будут и воевать. При этом последнем условии Миллер, конечно, был бы очень полезен, являясь руководителем, при котором состоит штаб сведущих русских офицеров.

 

    В середине декабря я вместе с еще одним моряком, старшим лейтенантом фон Т., выезжал на Мурман через Швецию и Норвегию, конечным пунктом которой являлся Нарвик. Из Нарвика уже русское судно должно было перевезти нас на Мурман.

    Перед отъездом Лич угощал С., ныне покойного графа Шувалова и меня виски.

    Граф П.Шувалов, известный среди друзей под ласковым именем «Павлика», представлял из себя совершенного рыцаря, благородного, всегда готового на самопожертвование. У него был туберкулез берцовой кости, почему его нога всегда была в железной шине. Это обстоятельство не помешало ему проделать всю русско-немецкую кампанию в качестве добровольца, а во время большевиков дважды ходить в Петербург секретным курьером.

    Он, между прочим, вывез княгиню Палей, супругу Великого князя Павла Александровича, расстрелянного большевиками. Как и многие другие, Шувалов также подпал под влияние Лича и сам просил С. устроить его в личевскую организацию. Личу было очень лестно иметь графа Шувалова, но он почему-то у Лича не остался.

    Впоследствии, месяца через 3, Шувалов вернулся в Гельсингфорс, был очень полезен там своими связями, между прочим с Маннергеймом, с которым был на «ты», ходил в Петербург, откуда привёз очень ценные сведения, так как бывал там повсюду, - в казармах, штабах, присутствовал даже на партийных заседаниях, шёл с Юденичем в августе на Петербург и был убит под Красным осколком шальной шрапнели, когда бой уже прекратился. Он оставил по себе самые лучшие воспоминания у всех его знавших, так как врагов у него не было.

    Виски у Лича было прекрасного качества, выпито его было изрядно, и поэтому настроение у присутствовавших было оптимистически приподнятое; у всех была твёрдая уверенность в успехе, у всех свежо было в памяти впечатление о большевистских войсках, представлявших из себя толпу оборванцев, почти не связанных по виду дисциплиной (1918 год!).

   Не учитывали совершенно связанности и чисто инстинктивной спаянности народной массы, повинующейся простому физическому закону сцепления однородных частиц, которой противопоставлены чуждые барские элементы, этому закону сцепления однородных частиц не повинующиеся и настоящим чувством патриотизма не обладающие,- патриотизма, то есть единственного начала общности, которое могло бы быть противопоставлено связанности народных масс, шедших под большевистским флагом…

    О Мурмане все почему-то думали, как об исключительно холодной стране, почему в дни, предшествующие отъезду, я усиленно экипировался, как для поездки на Северный полюс.

    Четыре дня предстояло ехать до Vardo, одного из самых северных обитаемых пунктов Норвегии, - через Швецию, затем Гаммерфест, мимо Лафотен, столь дорогих сердцу, благодаря Гамсуновским[401] описаниям и тому, что сам писатель продолжал там жить.

    В Нарвик мы прибыли вечером и, в ожидании парохода, снимавшегося утром, принуждены были переночевать в одной из крошечных, но уютных норвежских гостиниц. Тут мы впервые увидели норвежский камелёк, о котором с душевным сокрушением не раз вспоминал потом на Мурмане. Утром в Наврик прибыла догнавшая нас партия из 15-ти офицеров. С ними шла рота солдат, до сих пор бывшая в шведских концентрационных лагерях. Солдаты рвались в Россию и, искренно или нет, но выражали желание драться против большевиков.

   Утром они проходили мимо окон гостиницы на пароход, который должен был отвезти их в Вардё, - построившись стройным рядами; слева с боку орлом шел унтер-офицер, бойко покрикивая порой: «Ать, два, ать, два». Русские всюду самобытны и за границей обращают на себя внимание, если их много, но можно себе представить, какое впечатление произвело на норвежских рыбаков, молчаливых и медленных, это маленькое русское войско, здесь на севере Норвегии, на фоне фиорда, жердей для сушки трески, моторных рыболовных бортов у синего, никогда не замерзающего, благодаря Гольфстрему, океана, сдавленного в этом месте снеговыми горами! - Ещё более слепо, чем ведшие их офицеры, шли эти солдаты через неизвестные им земли и моря в родную страну биться с большевиками, сохранив, благодаря плену, былую дисциплину и «веру в начальство».

    Это было прекрасный военный материал, который при умении им воспользоваться, мог бы принести большую пользу; но воспользоваться им, благодаря последовавшей чудовищной неразберихе, не пришлось.

    Около 10-ти часов утра погрузились на белый, маленький, сияющий чистотой пароход, «Haakon Adelstein», и пошли по кружевному архипелагу Лафотен. Совсем не чувствовалось, что в сущности – это океан, угрюмый и холодный Северный океан.- Спокойная, синяя вода, только вокруг – горы покрытые снегом. И повсюду, обгоняемые пароходом, навстречу, наперерез – рыболовные боты, крепкие, c круглыми формами, моторные двухмачтовые рыболовные боты. Только в Средиземном японском море приходилось мне видеть такое количество рыболовных судов.

    В очень узких проходах Лафотен порой бывало эхо, и тогда звуки двухтактных керосиновых моторов слышны были со всех сторон, будто эти «та-та», «та-та» гнали рыбу, как загонщики на охоте.

    В Гаммерфесте сел на пароход также ехавший на Мурман молодой ещё совсем человек, князь М. Всем своим наружным и внутренним обликом он напоминал Петю Ростова из «Войны и Мира». Необыкновенно услужливый, предупредительный, воспитанный и по-детски ещё веселый, он привлекал к себе. Он свободно владел иностранными языками, особенно английским и, приходясь племянником генералу Миллеру, мог бы легко устроиться переводчиком при какой-нибудь иностранной особе, либо состоять при штабе дядюшки. Он, однако, не пожелал этого, а пошёл на передовые линии, образовав драгунский отряд своего имени.

На «Haakon Adelstein» села в Hammerfest`е молодая девица, некая Франциска Вагнер, направлявшаяся также на Мурман. В Петербурге в 1918 году среди англичан она играла большую роль, так как являлась единственным связующим звеном между англичанами, сидящими в тюрьмах и скрывающимися от ареста. Первых она кормила, порой на деньги, вырученные от продажи собственных драгоценностей, а вторым передавала корреспонденцию и устраивала их бегство через границу.

Она омыла труп несчастного Кроми и была единственным человеком, провожавшим его гроб на кладбище. Впоследствии она получила от английского правительства награду, military medal, но до этого некоторые докучные формальности, с которыми сопряжено получение различных разрешений и виз, для неё не были устранены. Во время её пребывания на Мурмане с ней произошёл трагический эпизод. Она случайно убила английского майора, который сам ей подал револьвер, будучи уверен, что он не заряжен.

В Vardo мы были встречены и.о. русского вице-консула, неким Розановым. До революции он был на севере капитаном коммерческого судна. Не получая никакого содержания, он занимался по мере своих сил спекуляцией, дававшей ему некоторые доходы.

До Мурманска мы шли на могучем буксире «Руслан». В его трюме, при довольно плохих условиях, помещалось воинство. 15 человек офицеров скопилось в маленькой штурманской рубке, где невероятно страдало от морской болезни во время перехода по довольно свежей волне, через Варангерфиорд.

  Утром, около 9 часов, мы вошли в глубокий фиорд, которым шли часа два. Это был Кольский залив, в глубине которого лежали Семёновы острова с расположенным на них Мурманском.

Показался огромный порт. На «большом рейде» стоял стройный пятитрубный крейсер, - наш «Аскольд», под английским флагом. На нём держал свой флаг адмирал Green. Там же стоял гигант-ледокол «Святогор», также под английским флагом.

На внутреннем рейде стоял у самой стенки линейный корабль «Чесма» под Андреевским флагом и два маленьких миноносца старого типа, также под Андреевскими флагами.

Большинство буксиров были под иностранными флагами, главным образом - под английскими и французскими. Крупные ледоколы, вроде «Микулы Селяниновича», «Ильи Муромца», «Соловья Будимировича» были под французскими флагами.

Кроме этих судов, стояло еще много норвежских моторных ботов и парусных кораблей, из которых два поражали своими размерами. Это были океанские пятимачтовые корабли, «Катанга» и «Лористон», огромной грузоподъемности, с невероятно высокими мачтами.[402]

В душе каждого моряка живет желание поскитаться по свету на парусном корабле по воле ветров, и мое сердце забилось при виде этих парусных красавцев.

В Кольском заливе также сильны приливы и отливы, как и в Ледовитом океане, и достигают высоты 15 футов, почему палубы кораблей то возвышаются над стенкой пристаней, то проваливаются в пропасть. Во время отлива сваи пристаней обнажаются, а во время прилива - сплошь покрываются водой, но дольше всего остается в воде середина сваи, почему на ней и намерзает maximum льда; вот почему во время отлива сваи с намерзшим на них льдом похожи на гигантские, прозрачные кегли, и весь порт кажется построенным на ажурных изящных подставках, что, взятое вместе с полумраком северной страны, оставляемой солнцем на четыре месяца, даёт сказочный колорит.

Размеры Мурманского порта поражали. Размах строителя был взят во всю широту, как это подсказывается беспредельностью края.

Благодаря близко протекающему Гольфстрему, приблизительно на 100 с лишним вёрст от берега вода не замерзает и представляет исключительное удобство для не прерывающегося в течение всего года водяного сообщения.

После первого удара революции, весь район Мурмана застыл и погрузился в мёртвый сон. Теперь его пытались разбудить. Повсюду видны были огромные склады, рельсовые бесконечные пути, на воде – бесчисленные сваи и бревна для постройки, пригнанные из Архангельска оленьи нарты с лопарями, грузовые автомобили, вагонетки, сани и телеги с крупными английскими лошадьми и мулами, русские и иностранные матросы и солдаты, рабочие; в воздухе стоял стон от всевозможных смешанных звуков, от рёва сирен, пароходных гудков и свиста паровозов, рычанья грузовиков, людских возгласов и грохота товарных вагонов.

У самой пароходной сходни стоял матрос с «Чесмы» в валенках, и с повязанными башлыком ушами. Он небрежно опирался на винтовку, и во всей его позе и выражении было столько величавого презрения к прибывшим из Норвегии офицерам, что ясно было, что о прежней дисциплине надо было постараться поскорее забыть.

Рядом, с соседнего судна сгружали бидоны с бензином. И опять, здесь, в манере бросать ящики, как попало, «пусть разобьётся, пусть вытекает бензин», было столько печально знакомого по недавнему Кронштадтскому прошлому, что сердце сжималось от тоскливого предчувствия.

Никто не встретил прибывших, несмотря на то, что об их отъезде из Vardo было дано знать телеграммой. Только находившийся на английской полицейской службе русский моряк проверил документы.

Фон Т. и я пошли в город, рассчитывая встретить знакомых моряков, и, действительно, - с «Чесмы» спускался лейтенант Т. Он сообщил, что в получасе ходьбы, под домом морского штаба, стоит на рельсах салон-вагон, в котором устроил столовую бывший кок «Варяга», которого звали Мишей. Фамилия его была Невражин.

Решили пойти туда похарчить. – Встречавшиеся по дороге дома были выстроены из крупных брёвен, солидно, в два этажа, повсюду проведено электричество, телефон; у маленького здания вокзала перекрещивалось множество железнодорожных путей.

Вода в заливе испарялась, благодаря маленькому ударившему морозу, и белесая густая пелена покачивалась над портом, как театральная декорация.

Пока дошли до вагона-столовой, короткий полярный день уже угас, и в окнах светились тусклые электрические лампочки. Повар Миша оказался здоровеннейшим матросом с сиплым низким басом. Он был очень горд своим умением делать «слойку», то есть слоёное тесто, но мне показалось, что не это составляло главное основание его гордости. – Невражин был на «Варяге» в то время, как разразилась революция. «Варяг» находился в Англии, откуда не уходил, так как были получены из России известия о кровавых расправах в Кронштадте. Командир крейсера решил переждать. Однако, благодаря агитаторам, команда узнала о всём происходящем.

Был составлен заговор перебить всех офицеров. К счастью, офицерам удалось предупредить английские власти, и все матросы были посажены в тюрьму, где и просидели 5 месяцев.[403]

Невражин о причине такой расправы со стороны англичан выражался очень туманно – так, по его словам, они все были посажены в тюрьму безвинно. Меня очень интересовало, что именно заставляло его находиться в стане белых, а не перейти на сторону большевиков, тем более, что он, как старый кадровый матрос, очень скоро нашел бы себе применение. Невражин отвечал, что примкнуть к большевикам он не может, так как исповедует «не убий». Впоследствии, однако, пришлось убедиться, что на собраниях Невражин держался определенно большевистской программы.

Прислуга в столовой была невероятно груба, развязна и грязна. Когда я сделал замечание, что поданный мне стакан чаю без блюдца был слишком грязен, чай был вовсе принят у меня из рук в наказание.

Вообще, первый день принёс с собой много разочарований. – У вокзала мы слышали, как кочегар поезда ругал площадной руганью начальника станции, сделавшего ему замечание, - под общий хохот железнодорожных рабочих, и видно было, что несчастная жертва уже обтерпелась. Чувствовалось, что дисциплины в этом крае, откуда должно было начаться спасение России – нет, надо было только доискаться причины этого явления. Немного времени понадобилось, чтобы её найти. А между тем, в Северном районе было 30000 боевых иностранных войск, англичан, побывавших у Соммы, французов, бывших под Верденом, итальянцев, - из-под Изонцо!

У них-то была и дисциплина, и доверие к начальству, погнавшему их во мрак полярной ночи.

Но на первых же порах ясно почувствовалось, что никакой связи между иностранцами и русскими – нет. Мне не хотелось доверять своему первому впечатлению, но потом оказалось, что оно было совершенно правильно.

Как раз против вагона-столовой, на невысоком пригорке стоял большой одноэтажный дом. В одной половине его помещался морской штаб, где сидел начальник его, капитан 2-го ранга А.А. Зилов, а в другой – вдова контр-адмирала Кетлинского с двумя дочерьми. Покойный адмирал был убит в начале революции присланными на Мурман от большевиков убийцами, ещё до утверждения в России большевизма.[404] Труп убитого зарыли в саду, перед окнами дома.

Впоследствии г-жа Кетлинская могла не раз выехать с Мурмана за границу, благода