Дворец Конгрессов, август 1998 г.

Здесь всё еще царит некий хаос. Первый афиши появляются в погруженном в летаргический сон августовском Париже. Виктор Гюго заговорил на квебекском диалекте, мы репетируем песни, сцены, движения, но бОльшая часть нашего коллектива еще не обладает необходимым опытом. Мы все слишком разные, мы не знаем друг друга, и, самое главное, не каждый из нас способен схватывать всё на лету!
Проходят дни, и послеполуденные часы становятся всё более тяжелыми. Возбуждение неизвестности поблекло. Требования режиссера изо дня в день всё более жёсткие. В коридорах всё реже слышится смех. Беззаботные времена ушли в прошлое. Вот уже добрых пятнадцать дней мы практически живем в этом Дворце Конгрессов, которые между собой называем «Аквариумом». Элен худеет с каждым днём, ритм репетиций очень напряженный. Сцена с клеткой, в которой по сюжету заперта Эсмеральда, отравляет прелесть сегодняшнего утра. Я – в зале, созерцаю эту необъятную пустую сцену, и говорю себе, что вся эта обстановка – просто сокровище для артистов. Я сознаю, что «кровопускания», которые ежедневно устраивает нам Жиль, часто обоснованны и необходимы. Там, наверху, мы все словно обнажены, все равны. Элен вяло отбивается перед впечатляющей красной клеткой. Связанная по рукам и ногам шнурочками, удерживаемая двумя акробатами – Фред и Себ, если я правильно помню, - она, кажется, воспринимает всё это как игру – в отличие от Жиля, который настроен совсем по-другому. Непрерывно жестикулируя, он со всех ног несется к сцене, легко запрыгивает наверх, резко отталкивает её, чтобы занять её место и показать, как нужно играть: «Я хочу сопротивления! Тебя же вот-вот изнасилуют!! Перестань кудахтать, покажи мне ярость!»
Почти уверена, именно в тот момент я увидела подлинную ярость в глазах Элен. В сравнении с такими монстрами сцены, как Брюно и Люк, создаваемая ею Эсмеральда в глазах Жиля не имеет никакой ценности. Он постоянно встряхивает её, обращается с ней всё более грубо, и иногда совершенно выходит из себя. Элен сопротивляется, но не падает духом. Вот еще одна смертная казнь – “Bohémienne”. Нужно петь, танцевать, и не задеть ни одного из танцоров, которые проносятся мимо неё по сцене, как машины на скоростном шоссе. Импровизации нет места. Все рассчитано с точностью до миллиметра, и малейшее отклонение может быть опасно. В процессе репетиций Элен становится настоящей львицей. Из её усталости рождается гнев, и этот гнев она использует, чтобы заставить появиться на свет ту самую Цыганку, которую все так ждут.

 

Всё это постепенно обретает жизнь под моим изумленным взглядом… Но когда я думаю о Сегаре, то вспоминается мне прежде всего Элен-насмешница, Элен-задира. Прежде всего во время представлений. Наше последнее представление во Дворце Конгрессов было похоже на детский садик. На сцене Эсмеральда, вместо привычного ножа, угрожала Фебу водяным пистолетиком; в клетке, где её держат пленницей, она раскидала искусственные экскременты, специально для Фролло… Короче говоря, Элен подшучивает над всеми нами и развлекается в любом месте в любое время. Несмотря на всё то, что ей пришлось пережить в августе 1998 года, это именно её серебристый смех, раздававшийся на выходе из Дворца, словно звучал на всю столицу!
Брюно Пельтье в тот период был сильно отстранен от остальных членов труппы. И к тому же, я думаю, он каждый день скучал по родине. Он готовился стать Гренгуаром, как атлет высокого класса готовится к соревнованиям. На репетиции Брюно – всегда воплощение прилежности и старания, как и в тот день, когда я впервые увидела его на МИДЕМ. Он задает много вопросов; без указания Жиля, он учит наизусть движения танцоров, чтобы естественно смешиваться с ними. Он хочет придать значительности своему персонажу, и для этого придумывает ему собственную историю и создает психологический профиль Гренгуара! Из-за изгиба панелей, установленных справа от сцены, я вижу его, сидящего рядом с Люком и Патриком. В тот день мне кажется, что Брюно только что пришел, он все еще в движении..У него озабоченный вид… Он, абсолютное воплощение мужественности, хочет придать своему Гренгуару женственности. Он хочет подарить ему «женскую чувствительность». Его роль – поэт, вот он и рассказывает истории, будто менестрель. Брюно не хочет образ пассивного Гренгуара, он отрабатывает точную жестикуляцию. Когда он рассказывает «Время соборов», его мощный голос сопровождается до миллиметра отточенными движениями.

 

Он приветствует каждое появление танцоров, певцов и элементов декораций дружелюбно распахнутыми объятиями, руками, простертыми к небу… Он расстилается перед нами, как красная ковровая дорожка… Мне кажется, в самом начале наша беззаботность заставляла его добродушно подсмеиваться в глубине души…