Как развивался кризис у чехов

Параллельно тому, как формировалась по новому чехословацкая дипломатии, аналогичный процесс происходил в низах армии, но только иного значения. Начало ему положил так называемый приказ за № 588, изданный военным министром Стефанеком но приезде его в Сибирь. Этим приказом чехословацкая армия переводилась на положение обычной регулярной армии, в которой не могло быть места разного рода демократическим вольностям, вроде комитетов, выборного командного состава и других новшеств революционного времени. Если Чехословакия стала независимым государством и если прежний институт уполномоченных, возглавляемый Нац. Советом, был заменен обычными консулами и послом, как их общим руководителем, то, естественно, аналогичные реформы должны были быть введены и в армию. Удивительного и неожиданного тут ничего не было, и тем не менее в той обстановке, в которой эти реформы вводились, они больно ударили по всей солдатской массе. Они послужили ферментом, под влиянием которого в армии началось брожение, направленное против применения приказа № 588. Об этом движении в чехословацкой армия я слышал и раньше, но подробные сведения о нем получил только в ту весну, которую я проводил в Красноярске, в апреле месяце, даже собственно еще в конце марта. Сведения о нем приходили ко /166/ мне разными путями и из разных источников, главным же образом повод к ним явился следующий.

В марте 1919 г. мной была издана в Красноярске брошюра «Дальний Восток и наше будущее», с приложением статьи о ген. Гайде, о чехословацкой армии и сибирской демократии. Это был ответ мой ген. Гайде на его публичное отречение от слов, им мне сказанных и мною, быть может, несколько поспешно оглашенных. Так как этот инцидент получил тогда в сибирской цензовой прессе, постаравшейся придать ему некоторое политическое значение, большую огласку, то я на нем останавливаюсь здесь подробнее.

Осенью 1918 г. томские биржевики во главе с известным монархистом, полк. Сумароковым, организовали сбор на поднесение ген. Гайде золотого оружия. Золотое оружие было поднесено ему, когда он находился во Владивостоке в сентябре 1918 г., перед тем как произошла моя встреча с ним на перегоне между Харбином и Владивостоком. Во время этой встречи я сказал генералу, что томские биржевики поднесли ему золотое оружие, но понимает ли он, чего они от него ждут и чего хотят. «Они хотят, - сказал я ген. Гайде, - чтобы вы этим золотым клинком закололи русскую свободу». Генерал, кажется, не ожидал этой фразы и несколько смутился (я, впрочем, не знал тогда, что в это время в его поезде находился адмирал Колчак), а затем сказал мне, что «больше этих подарков делать ему не будут». Этим разговор и закончился.

Позже, в Томске, я читал лекции о Дальнем Востоке и нашем будущем. Я сознательно выбрал Томск, имея в виду томских биржевиков. На лекции, между прочим, я привел, характеризуя цензовую среду, и этот разговор. Так как полк. Сумароков был боевым монархистом, то он не пожелал оставить без ответа мою ссылку и послал ген. Гайде, который перед этим только что оставил чешскую службу и перешел к Колчаку, - значит золотой клинок мог ему там пригодиться, - газетные отчеты о моей лекции с запросом, точно ли передана мной его слова. Ген. Гайда не решился собственно отрицать слов, им сказанных, но написал в ответ Сумарокову, что смысл, приданный его словам мною, есть моя выдумка.

Слово «выдумка» было во всяком случае произнесено, и по всему фронту цензовой прессы от Урала до Востока прошла целая волна утрированного возмущения, которое изливалось и в статьях, и в фельетонах, и в стихах, и в прозе. Про меня писали, что я лгун, что я наклеветал на уважаемого генерала, сочинил, чего не было, и не знаю, каких еще только сравнений не употребляли по моему адресу в сибирской прессе. Привлекли также к ответу и партию, «лидером» которой я, по мнению прессы, являлся.

На все это в другое время можно было бы не обращать внимания. Мало ли, что писала обо мне цензовая пресса, начиная с моего выступления в Обл. Думе против Гришина-Алмазова. Но промолчать на этот раз я не мог.

Письмо ген. Гайде я прочитал дорогой, когда ехал из Омска в Красноярск с выше упоминавшимся сенатором - «сибирским Кони». На ст. Тайга я купил /167/ свежий номер «Сиб. Жизни» и там, по пословице: на ловца и зверь бежит, - нашел целую литературу о самом себе. До Красноярска у меня было времени достаточно, чтобы обсудить, что делать и как отвечать генералу, оказавшемуся между двух огней. Ответ собственно можно было бы написать весьма просто, но, во-первых, существовала военная цензура, с которой я должен быть считаться, а, во-вторых, - должен сказать здесь это прямо - я не хотел сжигать всех кораблей относительно ген. Гайды. Я не верил в долговременность и прочность его союза с Колчаком и полагал, что он еще может пригодиться.

Моя статья в ответ ему первоначально появилась в томской газете «Труд», потом в сокращенной перепечатке в ново-николаевском «Нар. Слове», но уже в Иркутске из газеты «Мысль» она оказалась целиком вычеркнутой цензурой. Я мог только удивляться, что этого не случилось еще в Томске.

Тогда я решил обойти цензуру, перепечатав статью в отдельной брошюре. По закону это можно было сделать, так как предварительной цензуры для брошюр не существовало, а уже после отпечатания каждая вышедшая книжка представлялась в канцелярию управляющего губернией в 8 экз. для просмотра. Как она там просматривалась, я не знаю, знаю только, что цензурный аппарат был налажен, по крайней мере в Красноярске, плохо; напротив, аппарат по распространению, я действовал через кооперативы, работал энергично. Раньше чем цензура успела рассмотреть брошюру, она уже разошлась по разного рода общественным организациям и частным лицам, в том числе нашла себе доступ в чехословацкую армию в виду приложенной при ней статьи о ген. Гайде.

Чехи охотно покупали мою книжку, и среди них я нашел не только читателей, но также лиц, пожелавших войти со мной в непосредственное общение. Эти знакомства обновили мои связи с армией чехословаков, главным образом на ее низах, в чисто солдатской среде. Наиболее ценными являлись тут установившиеся таким путем сношения между мной и представителями нескольких полковых комитетов, находившихся либо в самом Красноярске, либо на линии железной дороги на запад, к Томску, и на восток от нас, к Иркутску. Это были чрезвычайно важные и чрезвычайно ценные связи. Так как чешская армия была хорошо сплочена и изнутри организована и так как, несмотря на приказ № 558, комитеты пока что существовали и охватывали почти всю внутреннюю интимно-политическую жизнь солдатской массы, так как они продолжали пользоваться в ней несомненным авторитетом, то иметь с ними непосредственные сношения для меня представлялось более, чем желательным. Чрез них я мог стоять в курсе всей политической и военной жизни армии, мог от них получать всестороннюю информацию и о ее внутренней жизни, о командном составе и царивших среди солдат настроениях. С другой стороны, через тех же делегатов я имел возможность в той или иной мере оказывать хоть отчасти влияние на формирование политического образа мышления чешских солдат, даже не входя с ними в непосредственное общение и в более тесное соприкосновение. Непосредственное общение с широкими /168/ солдатскими массами требовало бы неизбежно выступления на массовых собраниях, что было далеко небезопасно, что же касается сношений с представителями полковых комитетов, то их можно было вести вполне конспиративно.

От представителей полковых комитетов я узнал о движении в армии против приказа № 588 и очень скоро убедился, что это движение по существу далеко ушло от своего первоначального источника и грозит превратиться, - вернее, уже превратилось, - в глубокий морально-политической кризис, вызванный не тем или иным отдельным, удачным или неудачным приказом министра Стефанека, а общим характером политической обстановки, в том числе международной, в которой находилась вся чехословацкая армия в Сибири. Основные этапы этого движения, сообразно которым развивался кризис в чешской армии, поскольку сейчас я могу это восстановить в своей памяти без справок с документами, которые находятся теперь не в моем распоряжении, состояли в следующем. Оно возникло еще в конце 1918 г. и проявилось прежде всего на Урале. К моменту колчаковского переворота оно настолько уже обозначилось, что Нац. Совет счел необходимым, дабы не потерять нравственной связи с армией, отгородиться от ответственности за переворот 18 ноября и от солидарности с Колчаком. После приезда министра Стафанека это движение получило новые стимулы и широко разлилось по армии. Здесь же, на Урале, именно в Екатеринбурге, еще в конце зимы произошло собрание представителей чехословацкого гарнизона, которое и приняло соответствующие резолюции об отношении к текущим событиям. На том же гарнизонном собрании была создана инициативная ячейка, которой было поручено сформулировать лозунги движения и созвать на основе их общеармейский съезд для выработки общеармейской линии политического поведения. На съезд могли быть выбираемы представители только от солдатской массы, а не от командного состава в чем состояла характерная отличительная черта этой стадии чехословацкого движения. Съезды бывали там и раньше, на съездах происходила и организационная и политическая работа, но раньше эти съезды были легализированы и объединяли всю армию от верхов и до низов. Теперь же приходилось созывать съезд самочинно и делать его исключительно органом солдатской массы. Этот первый общеармейский съезд был созван в том же Екатеринбурге в апреле месяце 1919 г., в средине месяца или в самом начале его второй половины. Сколько я помню, на него собралось 44 делегата, главным образом от 1-ой и от 2-ой дивизий, так как делегаты 3-ей дивизии, стоявшей значительно дальше к востоку, в районе Красноярска, на съезд опоздали и прибыли туда только к самому концу его работ. Съезд принял ряд важных решений, но все-таки в виду недостаточной полноты состава постановил считать себя конференцией, а не органом, полномочным на общеармейские решения, обязательные для всей солдатской массы. Делегация от съезда отправилась в Омск к Павлу, была им принята, хотя и неохотно, и имела с ним бурное объяснение. В делегации приняли участие и представители 3-ей стрелковой дивизии, заявившие о своей солидарности с принятыми резолюциями. /169/

Не считаться совсем с резолюциями съезда Павлу не мог и потому частично некоторые требования съезда обещал выполнить. Так, напр., съезд настоятельно выражал желание, чтобы из Чехословакии была направлена в Сибирь особая делегация, по составу обязательно социалистическая, которая бы, ознакомившись на месте с положением армии, помогла ей найти достойный выход из политического тупика, созданного для нее поведением чешской дипломатии. Точно также съезд от себя направил делегацию на родину. Впоследствии такая делегация действительно прибыла из Чехии под председательством д-ра Крейче, но она далеко не во всем удовлетворила солдатские круги.

Заканчивая свои работы, Екатеринбургская конференция постановила созвать новый съезд с полным представительством всех частей армии и на нем еще раз пересмотреть принятые решения. Делегацию от конференции Павлу, однако, предупредил, что такой съезд допущен не будет. Тогда решено было созывать его конспиративно и нелегально. Бременем этого съезда была назначена приблизительно половина мая 1919 г., несколько позже этот срок был отодвинут на 30 мая; место же съезда оставалось окончательно не определенным, предполагалось лишь, что его работы будут происходить где-нибудь в районе наиболее густого сосредоточения чехословацких войск, то есть или около Томска и Мариинска, или около Красноярска. Съезд этот собрался впоследствии в Иркутске уже около средины июня месяца.

Все эти сведения и вообще всю информацию об этих событиях, все документы, обрисовывающие их деятельность, а также текст редактированных на них воззваний, я получил приблизительно во второй половине апреля 1919 г., за месяц или за три недели до предполагаемого созыва съезда. Из всего этого для меня сама собой возникала задача - во что бы то ни стало продержаться на воле до этого съезда и постараться попасть на него, чтобы принять участие в его работах по определению линии политического поведения чехословацкой армии в Сибири. Для этого мне, разумеется, было необходимо предварительно сговориться с наличными полковыми делегатами об их позиции на съезде, при чем эти переговоры с ними желательно было поставить таким образом, чтобы для них самих сделалась ясной необходимость и важность, моего присутствия на съезде. Работу эту приходилось вести с известной осторожностью - я был все-таки иностранцем для чехов, а всю свою интимно-политическую жизнь они тщательно скрывали от чужих глаз.

Знакомясь с политическим настроением и взглядами тех делегатов, с которыми я встречался то вместе, то порознь, я составил себе известное представление о политической физиономии чешского солдата за этот период времени, и должен был этим представлением руководиться. Позже один из членов делегации д-ра Крейче (в октябре 1919 г.) выставил против меня обвинение, что, на основании моих отзывов о политическом настроении чешских солдат, у чешской дипломатии составилось убеждение, что среди чехов есть много «большевиков» и что это в некоторых случаях привело к печальным последствиям.

Это было очень не точное изложение моих взглядов на чехословацких солдат. Я, действительно, находил на основании того материала, который проходил /170/ через мои руки, что у солдат-чехов безусловно наблюдается временами очень яркое проявление большевистского настроения, - это относилось особенно к их взглядам на свой командный состав, на чешское офицерство, нередко проникнутое, как то замечалось в Красноярске в штабе 3-ей дивизии, традициями немецко-австрийского юнкерства. Ненависть, иногда очень обостренная, и недоверие, порой очень глубокое, к собственному командному составу, было широко распространено в это время у чехов и питалось самыми разнообразными источниками. Этим настроение их принимало оттенок большевистского. Но в смысле политического мировоззрения, поскольку его можно было уяснить по тем данным, какие проходили через мои руки, картина получалась несколько иная. Чешские солдаты того времени в своей массе были убежденные и сознательные демократы, правда, порой очень крайние «левые», но все же демократы. Из этого прежде всего и приходилось исходить в сношениях с ними и в выработке линии политического поведения. Здесь были их и сильные, и слабые стороны.

Рассматривая с этой точки зрения как те, так и другие, я обращал прежде всего внимание на ту роль, которую чехи придавали приказу за № 588 министра Стефанека.

«Наша малая дружина,

- говорится в одном обращении Екатеринбургского съезда к чехословацкому правительству,

- явилась зерном, из которого выросла самостоятельная армия, имевшая, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, с самого начала свой особый характер, у которого нет ничего общего с современными армиями, построенными по старым образцам. Наш солдат был не только солдатом, но и гражданином. Он не располагал тем, что имели почти все армии: организованным государственным аппаратом, и поэтому мы должны были его сами из себя создать. Так возник Национальный Совет для России и другие демократические органы нашей армии. Но деятельность их была довольно широка. Этими учреждениями, которые не имели ничего общего с большевизмом, мы были горды и свято их оберегали. Они были частицей нашей автономии, за которую мы пошли сражаться и которую мы требовали для всей нации. Они заменяли нам общественность, печать, парламент, политические организации, всё, что в демократической стране называется гражданской свободой. К сожалению, освобождением нации и созданием правительства на родине очень мало сделано для нас, для устранения нашей оторванности от родины, для установления правильного сообщения с нею. Мы убеждены, что нам автономные учреждения и дальше нужны».

Между тем они оказались аннулированными приказом за № 588, против которого поэтому и протестуют авторы приведенного документа, принятого всем съездом и направленного с особой делегацией на родину. В обращении к правительству, из которого взяты приведенные слова, эта мысль о необходимости оставить в армии автономные учреждения играет доминирующую роль, ей там посвящено главное внимание. Но в моих глазах приказ за № 588 не играл такой всеопределяющей роли, как в глазах чешских солдат-делегатов. Я полагал вообще, что на этой почве им не выиграть своей тяжбы с командным /171/ составом. Мое внимание привлекала, напротив, такая сторона, которая в воззвании у них оставалась в тени, будучи в ней выраженной всего в нескольких строках:

«Мы боимся, чтобы история когда-нибудь не сказала, что мы своим присутствием здесь помогали правительству, которое не отвечало нашим политическим убеждениям, и шли против русской демократии».

И еще одна фраза такого же рода:

«Когда мы были на фронте, за нашими спинами власть завоевана была реакцией».

Именно эти мысли, бегло выраженные в постановлениях съезда, привлекали особенное мое внимание. Направить сюда все русло политической мысли тех делегатов, с которыми я имел дело, и составляло мое основное задание. Как это было сделать? По существу эта задача не представляла особенных трудностей, материала для решения ее имелось много, но дело в том, что в самом политическом настроении чешских солдат и в лозунгах, ими принятых, отсутствовала психологическая подготовленность к восприятию надлежащего решения. Чехословацкая армия стояла в общем на точке зрения «пассивного» протеста, тогда как вся обстановка требовала от них, - раз они, действительно, не желали, чтобы за их спиной организовывалась реакция, и раз они не хотели помогать правительству, которое не соответствовало их политическим убеждениям, - протеста хотя бы с известной долей активности.

Пассивный характер протеста у чешских солдат я видел в том, что у них основным лозунгом являлось требование ухода домой, требование увода войск через Восток на родину. Но чехи не могли своими средствами выехать домой. Для того, чтобы совершить этот огромный путь через Суэцкий канал и Триест из Владивостока в Прагу, у них не имелось никаких технических средств, совершить этот путь они могли только с помощью союзников, а союзники не желали их вывозить из Сибири. Удерживая же там чехов, они возлагали на них тяжелую задачу поддержки правительства Колчака путем охраны железной дороги от нападений повстанцев. Очевидно, надо было искать какой-нибудь выход из этого положения, при чем я полагал, что этот выход должен быть такой, чтобы для всей массы солдат-чехов он мог казаться практически выполнимым и вместе с тем не слишком противоречил их общему настроению.

Пока мы искали с чешскими делегатами выхода из этого положения, события шли своим чередом. Полк. Прхала, нач. 3-ей дивизии, стоявшей в Красноярске, издал особое «Объявление к населению Енисейской и части Иркутской губ.», в котором говорилось, что постоянные нападения на линию железной дороги, не прекращающиеся злоумышленные крушения поездов, террор над железнодорожными служащими и пр., заставили чехов взять железнодорожную линию под свою охрану. Полк. Прхала объявил поэтому о твердом решении чехословацких и других союзных войск не допускать никакой порчи железнодорожного пути, не допускать никаких насилий над мирным населением и злодейских покушений на жизнь как чехословаков, так и местных русских граждан.

«Всем жителям, находящимся на расстоянии десяти верст по обеим сторонам железной дороги, объявляем,

- говорит дальше полк. Прхала,

- что полоса эта нейтральна, и всякий, кто заблаговременно не сообщит о каком /172/ бы то ни было здесь подозрительном движении, будь это уже со стороны населения местного или лиц чужих, пришедших, будет привлечен к строгой ответственности. Те же, кто будут настигнуты или уличены в участии в большевистской агитации, в порче путей, насилии или же убийстве, как равно и все, кто не подчиняется распоряжениям чехословацких и прочих союзных властей, будут подвергнуты строгим карам, не исключая и смертной казни».

Полк. Прхале не давали спокойно спать лавры ген. Розанова, и он издал объявление, в сущности повторяющее приказы знаменитого генерала. Лучшее демонстрирование солидарности между ними трудно было бы себе представить.

Почти одновременно с опубликованием полк. Прхалой этого объявления я получил от солдат-чехов предложение сформулировать в письменном виде те общие решения, к которым мы начали с ними в конце концов приходить. Они желали получить такой документ, чтобы на съезде иметь проект готовой резолюции, которую осталось бы только провести. Однако, дать просто им в руки проект такой резолюции я не счел для себя удобным по многим причинам, но я предложил им другое. Я сказал, что я напишу критику приказа полк. Прхала, постаравшись ее по возможности фактически обосновать; что этот документ будет в то же время заключать в себе материалы для резолюции, если не самую резолюцию. Затем, я предложил им, что такую критику приказа полк. Прхала я, с одной стороны, представлю ему самому с сопроводительным письмом - и, с другой, передам полковым делегатам в нескольких копиях за своей подписью, и эти копии они могут размножить и распространить тем или иным путем перед съездом.

Так составился мой доклад, - «Приказ полк. Прхала и мирное население Енисейской губ.», поданный мной ему 12 мая 1919 г. и вызвавший с его стороны попытку принять против меня репрессивные меры.

Смысл доклада сводился в общем к тому, что всякого рода насилия над мирным населением и разного рода «злодейские покушения», как выражался сам полк. Прхала, производятся у нас не только какими-либо разбойными бандами а - прежде всего - агентами самого правительства.

«Мирное и благонамеренное население Енисейской губ. страдает в настоящее время,

- говорится в заключительной части моего доклада

- от насилий и злодейских покушений на его жизнь не только со стороны каких-либо разбойничьих банд, а - и это особенно важно - со стороны агентов правительственной власти и руководимых ими карательных отрядов так называемого особого назначения. Этот основной факт полк. Прхала в своем приказе не учел и, если он не станет и дальше его учитывать, то он может еще больше уничтожить в ней деревень, и еще больше залить страну кровью, чем она залита кровью до сего времени отрядами особого назначения, но он не даст ей мира и, не дав мира, поставит свои войска в совершенно безвыходное положение».

Дальше говорится, однако, что, если полк. Прхала действительно озабочен тем, чтобы дать обеспечение мирному населению от насилий и злодейских /173/ покушений над ним с чьей бы то ни было стороны, то он должен, прежде всего, на всей линии железной дороги ввести полную дисциплину во все находящиеся там войска и во все отряды особого назначения.

«Он должен сделать так, чтобы со стороны этих войск не наносилось мирному и благонамеренному населению никаких насилий и не производилось никакого, а тем более «злодейского» покушения на его жизнь».

Если бы полк. Прхала попробовал выполнить хоть часть такой, в сущности чрезвычайно скромной и умеренной, программы, он бы вошел в такой конфликт не только с ген. Розановым, деятельность которого в моем докладе была подробно освещена, как воистину «злодейская», на основании тех же фактов, какие я приводил в беседе с проф. Персом, - но и с самим Колчаком. А этот конфликт помог бы быстро чехословацкой армии найти выход из переживаемого ею кризиса и дал бы ей возможность без жгучего стыда за свою роль в Сибири уйти домой на родину[6].

Доклад был мной передан полк. Прхале тотчас по составлении, копии пошли к делегатам. Но, кроме доклада, я представил полковнику сопроводительное письмо, в котором я писал, что печать в Сибири находится в таком положении, при котором я не могу опубликовать своего доклада, но что я это сделаю при первой возможности, чем бы это ни грозило мне со стороны русских военных властей. Кроме того я прибавлял, что я смотрю на чехословацкую армию, как на своего рода военное братство (этот взгляд полковник абсолютно не разделял), где солдаты не изолируются от общегражданской и политической жизни, а потому я очень желал бы, чтобы мой доклад дошел до сведения не только верхов армии, ее командного состава, но и до ее низов, в гущу солдатской массы. Я заявлял, наконец, что за все факты, приводимые в докладе, я беру на себя полную ответственность, как за вполне достоверные.

Дня через два после этого я получил от полк. Прхалы официальное извещение, за подписью как его, так и начальника его штаба, майора Квапила, в котором оба они ставили мне на вид, что всякая пропаганда в чехословацкой армии со стороны посторонних лиц строжайше воспрещена.

Я, впрочем, это знал и без таких авторитетных разъяснений...

Почти одновременно с этим я узнал, что ген. Розанов хорошо осведомлен о содержании моего доклада полк. Прхале. Но, каким путем он с ним ознакомился, мне до сих пор неизвестно. Последнее не представляло, впрочем, большого интереса в моих глазах. Я считал доклад свой официальным документом. Он был написан в защиту мирного населения Енисейской губ., говорить от лица которого я считал своим правом и своей обязанностью, как делегат от него в Учредит. Собрание. Я и подписал доклад в качестве депутата в это учреждение от местного крестьянства (моя кандидатура в Учредит. Собрание была выставлена по инициативе общегубернского крестьянского /174/ съезда). Как официальный документ, я и позже распространял его всюду, где только мог.

Я полагал также, что этим путем я легче всего открою себе дорогу на съезд чехословацкой армии. К сожалению, я не мог тогда дать ему печатное распространение и только в выдержках и в переделке, под другим заглавием и несколько изменив повод для его опубликования, я поместил его в №№ 12-13 журнала «Нов. Земское Дело», который я тогда редактировал.

Позже я узнал, что полк. Прхала, получив мой доклад и особенно сопровождавшее его письмо, поставил вопрос о моем аресте. Я был лучшего о нем мнения. Я полагал, что он попытается это сделать без дальних обсуждений.

Быть арестованным полк. Прхалой, это значило получить лишний довод для приглашения на съезд. Я был убежден в то время, что такой арест - я считал его вообще возможным после того, как получил вышеупомянутое извещение от полк. Прхалы, - не мог бы быть долговременным и опасным. Он придал бы мне популярность в чешской массе, не больше.

Этот арест тогда не состоялся из-за протеста политического уполномоченного тех же чехов. Туча прошла мимо. Но я не знал еще тогда, что над моей головой в то же время собиралась гроза страшнее той, которую готовил мне полк. Прхала.