Дело канского городского головы Степанова

27-го декабря в гор. Канске, Енисейской губ., произошла попытка поднять восстание. Стояли праздники, третий день Рождества. В офицерском собрании происходил бал: гг. офицеры весело танцевали, было много публики, блистали красотой местные дамы. Когда бал находился в самом разгаре, в зал вдруг ворвалось несколько человек в солдатских шинелях и произвели ряд выстрелов, частью в толпу, частью вверх, чтобы вызвать панику. Когда потом все улеглось, ибо скоро оказалось, что ничего серьезного тут не было, что это только «путч», в танцевальном зале пришлось подобрать не одну пару погон, сброшенных в испуге гг. офицерами.

Одновременно с этим была произведена попытка поднять такое же восстание на ст. Иланской, находящейся в 30 вв. от Канска, но тоже безуспешная. Словом, это было одно из тех городских восстаний, базировавшихся на солдатской массе и железнодорожном пролетариате, которые спорадически возникали то тут, то там в Сибири, и почти всегда кончались неудачей.

После восстания в Канске начались аресты, расправы, обыски; власти мстили за пережитый испуг. Действовали они, правда, недостаточно энергично, и, когда в марте 1919 г. через Канск проезжал ген. Иванов-Ринов и принял от нач. гарнизона полк. Мартынова рапорт о ликвидации восстания, он остался недоволен. Ген. Иванов-Ринов разъяснил Мартынову, что в таких случаях должно быть расстреляно не менее 10% населения, как то и имело место в то самое время в Енисейске.

Все это являлось прелюдией к драме Степанова, дальше начинается самая драма.

В числе арестованных за восстание был, между прочим, канский городской голова – Степанов, член партии с.-р. фракции центра. Я знал Степанова лично и могу сказать, что к организации данного восстания он не имел /141/ никакого отношения, хотя был вообще человеком достаточно лево настроенным. Дело по обвинению Степанова в участии в канском восстании разбирала специальная военно-следственная комиссия, назначенная из Красноярска. Несмотря на все ее желание обвинить Степанова, она должна была признать, после тщательного следствия, что Степанов никакого отношения к восстанию не имеет. Кроме того, та же комиссия убедилась, что в деле некоторых лиц, привлеченных вместе со Степановым, напр., в деле Александрова, члена уездной земской (или, может быть, городской) управы, фигурировали подложные документы, едва не погубившие всех обвиняемых. В виду этого Степанова решено было освободить; тем не менее власти держали его в тюрьме.

В Канске в это время полным хозяином являлся атаман Красильников, присланный туда из Омска специально для борьбы с канскими повстанцами. Красильников – огромного роста мужчина, с внешностью тюремного Ивана, с широкой развевающейся бородой, вечно пьяный хулиган в генеральских погонах, – был воплощением сибирской атаманщины. Для Степанова не могло ничего быть хорошего от такого представителя власти в уезде, неограниченно в нем правившего. Еще в то время, когда Степанов находился за военно-следственной комиссией, некоторые офицеры из отряда Красильникова делали попытки взять его из тюрьмы, но тюрьма его не выдавала, да кроме того и военно-следственная комиссия протестовала против расправы прежде времени. Но, когда непричастность Степанова к восстанию выяснилась окончательно и был поставлен вопрос о его освобождении, Красильников, не желая выпустить намеченной жертвы из своих рук, обратился в Красноярск к ген. Розанову с просьбой разрешить ему принять свои меры против Степанова. Об этой телеграмме я был тогда осведомлен из источника, не подлежавшего сомнению.

На просьбу Красильникова ген. Розанов прислал утвердительный ответ, и участь Степанова была решена. Красильников задумал повесить Степанова, и повесить публично; ген. Розанов впоследствии говорил в свое оправдание, что этого он Красильникову не разрешал. Место для казни выбрали наиболее людное, площадь около вокзала. Повели туда Степанова из тюрьмы днем, путь лежал через весь город. По случайности или, может быть, это было сделано сознательно, но идти пришлось мимо того дома, в котором жила семья Степанова, его жена и двое детей подростков, сын и дочь. И жена и дети увидели его и бросились за ним на вокзал. Там на глазах огромной толпы, в присутствии своей семьи, не знавшей что ей делать от ужаса и горя, Степанова повесили на фонарном столбе около водокачки, и труп его подтянули высоко на кронштейне. Так он висел 29 часов.

Около проходили поезда, пассажиры высовывались из окон и спрашивали, что это такое. Им отвечали, что это канский городской голова Степанов.

Перед тем как на Степанова набросили петлю, он крикнул: «Да здравствует Учредительное Собрание». Но людям, его убивавшим, едва ли было не безразличным, кто он и каковы его политические убеждения. Со Степановым сводили личные счеты разоблаченные им в начале 1917 г. старые охранники царского режима, снова призванные на службу министром Пепеляевым еще /142/ в бытность его директором департамента милиции (был такой департамент при Колчаке). И они через Красильникова добились казни Степанова.

 

Все это кошмарное дело в том виде, как оно тут изложено, я передал проф. Персу, и в своей передаче я сделал только одно отступление от этого текста, именно следующее. Когда я сказал профессору о посылке Красильниковым телеграммы ген. Розанову и о разрешении ген. Розанова казнить Степанова, я прибавил, что, может быть, профессор не поверит точности моей информации, тем более, что я не могу, по вполне понятным причинам, назвать ему источника, из которого я заимствую эти сведения. Но ведь вот тут же, рядом со мной, сидит управляющий губернией, которому все это дело известно не хуже, чем мне. Если мои сведения не верны и я оклеветал Розанова, пусть он их опровергнет и снимет с ген. Розанова мои обвинения.

После этого наступила большая пауза, и все ждали, что скажет управляющий губернией. Но тот хранил глубокое молчание и ни в одной детали даже не пытался исправить мой рассказ.

Что было делать

Приводить ли еще примеры усмирительной практики колчаковских генералов? Не излишне ли это? Тот, кто не убедился сказанным, ничем не убедится, сколько бы перед ним ни развертывать этот кровавый свиток. Я предпочитаю поэтому оборвать его, чтобы подвести некоторые итоги.

События, рассказанные выше, почти все относятся к весне и лету 1919 г., когда положение колчаковского правительства считалось сравнительно прочным, а оптимисты говорили – блестящим. Большие надежды прежде всего внушало положение на фронте, не внутреннем – этим пока нельзя было особенно похвалиться, – а на «внешнем», на уральском. За март и за апрель положение на фронте представлялось в таком виде: был взят Ижевский завод, была взята Бугульма, взят Сарапуль, шло продвижение на Оренбург. Ударный пункт к этому времени уже определился, и колчаковские войска направлялись всем фронтом на Волгу: на Самару, на Казань, на Вятку, на Оренбург. К концу апреля падение этих городов, казалось, было предрешено, и благодаря этому выходили к тем приблизительно исходным пунктам, на которых они были в июле предшествовавшего года. По сообщению прессы, красная армия повсюду спешно отступала, увозя из городов все ценное имущество и оставляя целые местности. Казалось, «еще напор – и враг бежит». Впереди маячила уже златоверхие купола московского Кремля. К тому же начал наступление и ген. Деникин. Правительство чувствовало себя как будто прочным и ждало со дня на день вести о признании его союзниками (термин «Антанта» в Сибири в это время не употреблялся). Пред лицом всех этих фактов невольно вставал вопрос: что было делать? /143/

Для меня лично, впрочем, тут не возникало никаких колебаний. На ту власть, которая царила, я смотрел, как на организацию «сибирских фашистов», употребляя современные термины и аналогии. И если она чем-либо отличалась в моих глазах от европейского фашизма, то лишь в невыгодную для себя сторону. Это были фашисты на чисто сибирский манер, насквозь пропитанные специфически-уголовным элементом, в такой форме невозможным в европейской обстановке.

Затем, эта власть совершенно не искала для себя той по возможности широкой базы, какую все-таки стараются найти европейские фашисты, прекрасно знающие, что без народа управлять теперь не принято. Европейские фашисты стараются поэтому привлечь к себе народные массы так, как у нас привлекали их когда-то «зубатовцы», но для сибирских фашистов, при их государственной бездарности, даже зубатовская политика оказывалась недоступной. Да они, впрочем, и помимо этого в ней не нуждались. Сибирские фашисты во главе с адмир. Колчаком представляли собою чисто кастовую власть, узко ограниченную и замкнутую, власть верхней прослойки военных кругов. Европейские фашисты сохраняют все-таки гражданскую структуру власти и не посягают на ее полную ломку, но сибирские фашисты власть гражданскую всецело подчинили власти военной, сведя первую на нет. Высшим органом власти являлся поэтому при Колчаке не совет министров, как то следовало бы по колчаковской конституции, – совет министров был тогда в совершенном загоне и никакой роли не играл, – а высшим органом власти, если не по конституции, то фактически, было военное учреждение – ставка.

Здесь, в ставке, находившейся вдали от фронта, в самом Омске, решались все государственные дела, большие и малые, творилась вся политика, и внутренняя и международная. Полк. Лебедев, ген. Степанов, Иван Михайлов, Сукин, министр Пепеляев, Гинс – вот та компания, которая направляла всю политику и в руках которой находился и сам Колчак. Настроена ставка, была ультра-реакционно, озлобленно и монархически. Это был боевой военный центр нарождавшейся всероссийской реставрации. Люди, наполнявшие ставку, ничего не признавали, кроме своих узко-кастовых интересов. Лучше всего это сказалось на их отношении в земельной декларации – даже она показалась им слишком радикальной, о чем я говорил уже выше. В вопросах международной политики ставка была настроена в пользу японцев, что и понятно для таких заядлых монархистов. Проводником японской ориентации там был мин. ин. дел Сукин, человек с символической фамилией, воспитавшийся в заграничных посольствах царского времени. В вопросах внутренней жизни на стороне японцев стоял мин. фин. Ив. Адр. Михайлов, которого «молва убийцей нарекла» (дело Новоселова), оставив за ним в истории Сибири кличку «Ваньки Каина». Михайлов являлся самым талантливым человеком среди тех государственно-бездарных людей, которые окружали Колчака, но он обладал всего только талантом интригана, виртуоза в этой области, не останавливавшегося перед чисто фашистскими методами устранения своих противников. /144/

Весной 1919 г. вся эта банда – ибо это была действительно банда – достигала кульминационных пунктов своего влияния, и одно время казалось, что она вот-вот получит всероссийское значение, к чему она так стремилась. Если бы это случилось тогда, «сибирские фашисты» приобрели бы право требовать себе места на международной арене и, быть может, положили бы начало для создания союза мировой реакции. Такую перспективу я считал возможной не только весной 1919 г., но и позже, осенью того же года, во время наступления Деникина, о чем я еще буду говорить, описывая свое столкновение на этой почве в октябре 1919 г. в Иркутске с чешским уполномоченным Богданом Павлу. Нет никакого сомнения, что, если бы такой союз создался, то на восток он простер бы свои щупальца вплоть до Японии, этого стража реакции на всем бассейне Великого Океана.

Я вовсе не считал такую перспективу желательной с точки зрения той общественной позиции, которую я тогда занимал, да и теперь занимаю, хотя, если бы нас и не минула такая чаша, я бы не пришел от этого в отчаяние. Когда реакция приняла бы всероссийский объем, то она, по моему мнению, вызвала бы и всероссийское противодействие. Но, с другой стороны, не было нужды и ждать этого, погружаясь в общественный квиетизм, и наблюдать спокойно реакционную вакханалию, поднимавшуюся с окраин к центру. Поэтому, когда, после падения Директории, людям моего образа мыслей приходилось искать спасения путем выезда из Сибири на Дальний Восток, я предпочел быть среди тех, которые остались на территории Колчака в расчете, что здесь, может быть, еще понадобятся и их силы.

И теперь, несмотря на все, потом бывшее, я в этом не раскаиваюсь и считаю правильной ту линию поведения, которой я тогда придерживался, хотя она дала в результате далеко не то, на что я в свое время рассчитывал. Я попробую в своем месте объяснить, почему и как эти ожидания не оправдались и в чем они состояли. Но загадывать об этом весной 1919 г. было еще рано, возможности предстояли всякие. Надо было только действовать. Предстояла борьба. Медлить и откладывать было некогда. /145/

 

 

1. Об этом восстании много писалось в тогдашних газетах томских и ново-николаевских. Кроме того, в моих руках находился в то время секретный доклад о нем управл. томской губ. Б. Михаловского, в котором, хотя и с большой неохотой, значительная доля ответственности за восстание возлагалась на лесную администрацию.

2. Омский военпром – военно-промышленный комитет.

3. См. выше о Бржозовском и Жардецком, в рассказе Н. Ф.Фоминой.

4. Что-то вроде «Гастролеры революций».

5.См. дальше, очерк IV, гл. 10-ая «Кап. Шемякин о судьбе Бориса Моисеенко». Кап. Шемякин был нач. штаба у атамана Красильникова.

6.В другом своем приказе, требуя энергичного и беспощадного преследования мятежников, ген. Розанов писал: «за вялость и бездействие буду предавать военно-полевому суду, как потворствующих разбойникам». Приказ от 26 марта.

7. После этого приказа ген. Розанов издал «Обязательное постановление» об охране железной дороги. В нем говорится:

«Мятежники нападают на поезда и разрушают железнодорожный путь. Их задача задержать подвоз товаров с востока, которые так нужны и деревне и городу. Сельское население деревень безразлично относится к такой деятельности мятежников, которые нередко живут в деревнях близ железной дороги и отсюда нападают на железнодорожные станции, портят путь и устраивают крушения поездов. Крестьяне должны мятежников из селений выдавать властям, а дорогу всемерно охранять. Чем скорее сельские общества помогут это сделать, тем скорее в уезде установятся порядок и мирный труд. Так как добровольно этого сельские общества не хотят делать, то я должен принять решительные меры и издать следующее обязательное постановление».

Далее следует самое постановление из 14 пн., которым устанавливается настоящая крепостная повинность всех крестьян придорожной полосы по охране магистрали. Надзор за дорогой устанавливался «непрерывно днем и ночью» с суровыми карами за нерадивость. За каждое крушение поездов крестьяне несли ответственность, либо денежную, либо «с преданием военно-полевому суду», с усилением наказания но 90 ст. закона 18 февр. 1919 года (до смертной казни). В этом приказе лучше всего официальное признание, что правительству крестьяне «добровольно» помогать не желали, а мятежникам помогали.

8.Об этих документах см. дальше в тексте. Опубликовать напечатанную там телеграмму мне пришлось в экстренном заседании иркутской городской думы 25 ноября 1919 г. (когда власть адмир. Колчака еще не была ликвидирована). Заседание было созвано по предложению Зем. Полит. Бюро и посвящено вопросу об организации власти. На заседании присутствовали несколько лиц, делегированных от правительства, и представители всех дипломатических миссий, прибывших перед тем в Иркутск. Из числа последних не присутствовали только японцы, что было очень характерно. Помимо иностранцев, на этом заседании были представлены все общественные организации гор. Иркутска.

9. См. слова о «братской помощи с Востока» в приказе Колчака от 26 дек. 1919 г. за №243/а, данном на ст. Камышет.

10. Взрослого мужского населения истреблять почти не пришлось, так как все оно ушло либо в тайгу, либо разбрелось по другим деревням. Осенью Ст. Баджейская вол. переживала своеобразный кризис: решительно некому было убирать поля, а урожай в этот год, как нарочно, оказался очень обильным.

11. В таком виде он напечатан, напр., в журнале «Нов. Земск. Дело» №№ 24-25, 1919 г.