Чешская дипломатия и союзники

Характеризуя выше чехословацкую армию, я оговорился, что там речь шла о первом периоде пребывания чехов в Сибири. Этот период трудно определить хронологически, но условно можно его обозначить как тот, когда Чехия еще не сделалась самостоятельным государством, а еще оставалась на положении угнетаемой национальности. Но вот на Западе происходит сначала военная, а потом государственная германо-австро-венгерская катастрофа. Сбываются вековые стремления Чехии к самостоятельности, с помощью союзников образуется новая республика - Чехословакия. В Сибири этот период внешним образом отмечается приездом туда нового военного министра только что родившейся республики, ген. Стефанека. Одновременно происходит переворот 18 ноября 1918 г., выдвинувший на первый план адмир. Колчака. Сколько я помню, стояла уже настоящая сибирская зима, конец ноября или самое начало декабря, когда из Владивостока в Омск через Красноярск в сопровождении Богдана Павлу проехал давно ожидаемый чешской армией ген. Стефанек.

Ген. Стефанек в этот момент являлся уже не заговорщиком из среды угнетаемой нации, каковыми заговорщиками являлись перед тем все чехи, а не только сибирские, - это был военный министр признанного державами-победительницами государства. Также точно и Богдан Павлу теперь выступал в новый роли: перед тем он был конспиратор, даже глава конспираторов, так как он являлся председателем Чехосл. Национ. Совета, стоявшего во главе всего чехословацкого движения в Сибири, - теперь же он ехал на запад Сибири, как официальный посланник, как посол новой республики. Эта перемена в положении прежних демократических заговорщиков, ставших государственными деятелями европейского типа, не могла, конечно, не отразиться на всей их психологии и на характере их дальнейшей деятельности в Сибири.

Первым признаком такой перемены был у чехов новый курс по отношению к съезду членов Учредительного Собрания, пытавшемуся на Урале - правда, не достаточно энергично и больше в области резолюций - организовать противодействие Колчаку и уничтожить его диктатуру. Чехи перед тем более или менее покровительствовали съезду, теперь же с приездом Стефанека сразу перешли на другие позиции. При их явном попустительстве сибирские войска произвели свержение остатков самарской власти в Уфе и арестовали целый ряд «учредильщиков», привезенных впоследствии в Омск и там трагически погибших. Я говорил выше в главе о Н.В. Фомине, что сам я тогда на Урале не был и события эти происходили не на моих глазах, почему я о них не говорил подробно. Но они теперь достаточно освещены в печати[2], и нет нужды к ним возвращаться еще раз. /153/

Эта перемена чешской политики не могла быть неожиданной и странной: чехословацкая республика стояла в полной зависимости от союзников и была им обязана самым фактом своего существования. А союзники в это время совершенно определенно перешли на сторону Колчака, содействуя чем только могли его возвышению. Шмераль приводит даже со слов майора Кратохвиля такое заявление Стефанека к войскам в Сибири:

«Не смотрите односторонне на омские события. Переворот не был приготовлен только в Омске, главное решение было в Версале».

Правда, к тому времени, когда Стефанек приехал в Сибирь, Чехослов. Нац. Совет издал уже прокламацию с протестом против переворота в Омске, с заявлением, что этот переворот противоречит идеалам свободы и народоправства и нарушает начала законности, вследствие чего Совет считает кризис власти не завершенным. Но, во-первых, быть может, именно эту точку зрения Стефанек считал как раз «односторонней», и, во-вторых, с приездом его самый факт существования Совета терял всякий смысл. Со Стефанеком ехал Богдан Павлу, но уже не в качестве председателя Совета, а в качестве официального посла республики. Я имел в Красноярске на вокзале краткую беседу с Павлу при проезде Стефанека, при чем как раз беседа вращалась главным образом около вопроса об отношении самого Павлу к воззванию Национального Совета о Колчаковском перевороте. Воззвание было подписано не самим Павлу, - он ездил в это время встречать Стефанека, - а Потейдлем и Свободой, и я интересовался узнать, как он к нему относится. Павлу отвечал на это очень уклончиво, и можно было только понять, что теперь положение вообще изменилось, что Чехия стала самостоятельным государством, что прерогативы Национального Совета уже становятся недействительными и вопрос об отношении к правительству Колчака нельзя решать так прямолинейно, как решил его Совет в своем воззвании.

Я совершенно не помню выражений, которые при этом употреблял Павлу, но общий смысл его слов был именно такой. Утешительного в том, что он сообщил, было вообще мало, таков был для меня совершенно ясный итог этой беседы с ним. Самого Стефанека я ни тогда, ни после не видал, но по поведению Павлу я мог хорошо ориентироваться и в его настроении. Становилось совершенно очевидно, что вместе со всеми союзниками верхи чешского командного состава и чешской дипломатии делали ставку на Колчака, при чем они до чрезвычайности идеализировали характер его власти, в чем им скоро самим пришлось воочию убедиться. Но это разочарование должно было придти еще, хотя и в недалеком будущем, пока же чехи либо прямо помогали Колчаку устранять своих противников, либо молча присутствовали при том, как они и без них устранялись. И в том и в другом случае политические результаты представлялись совершенно одинаковыми, разницы между ними не было никакой. Чехи попадали в орбиту международной дипломатии и решительно откалывались от сибирской демократии, держаться вблизи которой они старались перед тем все время. /154/