Очерк четвертый. Кризис чехословацкой армии в Сибири

Роль чехов при Колчаке

Когда люди готовятся или приступают к борьбе, они подсчитывают свои силы и соображают, кто будет за них и кто против них, кто их союзник и кто враг. Две крупные силы привлекали с этой точки зрения мое внимание при Колчаке. Одна - местная, сибирская, другая - иностранная; первая трактовалось мною, как своя, дружеская; вторая... Но иметь вторую врагом представлялось опасным, рассчитывать же на ее дружбу, притом не платоническую, а активную, не было как будто оснований. Первая сила - это были крестьяне, второй же являлись чехи.

К этому времени (конец зимы и весна 1918 - 1919 гг.) чешская армия покинула совершенно уральский фронт. Чехи ушли оттуда, так как солдатская масса не желала воевать за Колчака. Вместо фронта чехи расположились в тылу, при том довольно глубоком: район их расположения начинался не ближе Омска и дальше тянулся на восток к Иркутску. Начиная от Ново-Николаевска чехов можно было встретить, на восток и на юг от него, на каждой узловой станции, на каждом крупном железнодорожном пункте. Под Томском, около ст. Томск 2-ой, был расположен целый чешский городок: дома здесь заменяли железнодорожные теплушки. Рельсы были проложены в несколько рядов, и из эшелонов получились настоящие улицы. Местами на них были сымпровизированы беседки, разукрашенные зеленью. Декоративная часть в чешских эшелонах вообще процветала.

Под Томском стояла 1-ая чехословацкая стрелковая дивизия. Та же картина бросалась в глаза в Красноярске, в месте расквартирования 3-ей стрелковой дивизии. Тут в распоряжении чехов находилась огромная площадь так называемого «провиантского пункта» и, кроме того, от вокзала к мосту раскинулся, как и в Томске, целый городок из железнодорожных теплушек. На улицах постоянно встречались военные в чешской форме. Несколько больших зданий занимали чехи также в центре города, не говоря уже о том, что под их контролем находился весь «Военный Городок».

Дальше на восток: на ст. Клюквенная, на ст. Иланская и около нее в гор. Канске, в Тайшете, в Нижнеудинске, в Черемхове, где находятся /146/ крупнейшие в Сибири каменноугольные копи, - та же картина. И затем новый крупный центр чешского расположения - Иркутск с пригородами.

Во всех этих местах располагались по преимуществу пехота и артиллерия. На юг же от Н.-Николаевска к Барнаулу и еще глубже к горам, к Бийску, встречалась по преимуществу чешская кавалерия. Здесь чешские кавалеристы играли роль карательных отрядов в борьбе с крестьянским движением: их фигуры в характерных красных суконных шароварах постоянно попадались на глаза в этом районе, хотя было их тут не так много, ибо главная масса чехов располагалась вдоль магистрали по средней части Сибири.

В Омске, в правительственных кругах, относились в это время к чешской армии с нескрываемым раздражением: чехам не могли простить ухода с фронта. Считалось, что вместо войны чехи занялись просто спекуляцией, как говорилось в частушках того времени: «Русский с русскими воюет, чехи сахар продают». Как раз в это время стали появляться в официозной прессе, напр., в «Русской Армии», негодующие статьи о чехах, которых довольно открыто обвиняли в бездельничестве. Но это было несправедливо: чехи продолжали играть во внутренней жизни Сибири чрезвычайно крупную роль, хотя и не такую, как в начале. На их плечах лежала огромная работа по охране сибирской магистрали от повстанцев, и эта работа целиком была выгодна правительству.

Чешская армия в Сибири за этот период оказалась в трагически противоречивом положении. С одной стороны, чехословацкие солдаты, действительно, не желали воевать за Колчака и уходили с фронта самовольно, если командный состав принуждал их на нем оставаться. Чешскую армию в это время стала охватывать неудержимая тяга на родину, возвращение туда во что бы то ни стало. Но вместе с тем все чехи, от последнего солдата до генералов, понимали, что вернуться домой они могут только через Владивосток, по «восточному направлению», как говорилось тогда. А чтобы вернуться домой по восточному направлению, нужно было чехам, прежде всего, иметь в своем обладании сибирскую магистраль. Все мысли и чаяния чешской армии были прикованы к этой стальной нити, связывавшей их с внешним миром. Чехи стихийно тянулись к ней. В моменты опасности они хватались за нее судорожно, как бы сознавая, что, если их оторвут от нее, это станет началом их полной гибели. Они затеряются тогда в этих бесконечных сибирских пространствах и будут там уничтожены по частям. Поэтому в глазах чехов железная дорога должна была существовать во что бы то ни стало, существовать и непрерывно работать, несмотря ни на какие препятствия.

Но ведь достичь этого, при наличности все поднимавшегося и поднимавшегося крестьянского движения, было не так просто, и чехам дорого доставалась охрана сибирской магистрали. То тут, то там им приходилось напрягать чуть не до максимума свои силы, чтобы сдерживать напор на ту же дорогу повстанческих армий. Я уже указывал, к каким крупным столкновениям это приводило на практике, в особенности на территории Енисейской губ., между Канском и Тайшетом. А сколько было пролито крови на «камарчагском» или /147/ на «манском» фронте, или на Алтае - опять-таки ради спасения от повстанцев этой же железнодорожной линии.

Борьба всегда обостряет отношения. Обостряла она отношения и чехов с населением, Осенью 1919 г. «Союзом соц.-рев.» была издана нелегальная (печатная) прокламация «О чехах», написанная покойным Борисом Марковым, погибшим впоследствии на Байкале от руки ген. Сипайлова[1]. В этой прокламации, широко распространенной по линии железной дороги, приведено много фактов такого обострения отношений. Хотя чехи в Сибири по отношению к населению держали себя иначе, чем правительственные карательные отряды, тем не менее и они, особенно кавалеристы на Алтае, спускались нередко до уровня ушкуйников какого-нибудь Анненкова или Красильникова.

Так нарастала эта огромная драма среди чехословацкой армии. Не желая помогать Колчаку, чехи на деле оказывали ему мощную поддержку, без которой он погиб бы гораздо раньше, чем это совершилось на деле. Стремясь пойти навстречу населению и помочь ему в борьбе с реакцией, чехи, напротив, становились для этого населения ненавистными, и все на них начинали смотреть, как на врагов. Это проводило к большим осложнениям в рядах чехословацкой армии и вскоре ввело ее в полосу глубокого морально-политического кризиса. Я придавал ему очень большое значение; временами имел возможность близко наблюдать его проявления, как в верхах чешской армии, так и в самых глубоких низинах ее, - поэтому я нахожу нужным рассмотреть его здесь с возможной, при данных обстоятельствах, полнотой.

Что представляли собою чехи

Чехословаки были не единственной иностранной армией в Сибири. Правда, больших иностранных сил там не было, и все разговоры о помощи союзников на фронте, которыми полна была Сибирь летом 1918 г., оказались праздными. Ни тогда, ни после такая помощь не приходила, несмотря на все ожидания. Чехов тоже было не так много - не свыше, если не меньше, 40-50 тыс., но все же иностранцы были. Так, кроме чехов, в Сибири за все это время встречались отряды румын, сербов, поляков, латышские отряды, а из европейских государств - итальянцы. Одно время, зимою 1918 г., промелькнули канадцы, но вскоре скрылись. Также быстро продефилировали и также бесследно исчезли французы в своих характерных кэпи, но одетые не по сезону. В Сибири, по-видимому, ни тем, ни другим не понравилось. Страна суровая, климат холодный. /148/

Из осколков - или, быть может, вернее, из отбросов - больших европейских армий дольше других задержались итальянцы. Они перезимовали в Красноярске, одарили всех местных красавиц шоколадом и очаровали их галантерейным обращением, несмотря на полное незнание русского языка. Один из итальянских офицеров издал даже сборник стихотворений о Красноярске на итальянском языке, очень поверхностный и мало интересный, но типичный для этих приезжих гостей. Итальянцы представляли собою настоящую колониальную армию, со всеми свойственными ей недостатками. К нам их привозили из Китая, и на сибиряков они смотрели, как на китайских «кули». Чувствовали они себя здесь, по-видимому, как где-нибудь в Абиссинии. Ходили до смешного укутанные в меха и зимой не знали, куда девать время от праздности и скуки. Летом скучать им было некогда, но стало для них еще хуже: на «манском» фронте их жестоко побили повстанцы.

Среди итальянцев было много спекулянтов, не терявших даром времени. Их полковник был настоящий колониальный бурбон. По приезде в Красноярск он приветствовал особой телеграммой Колчака и в то же время устроил гнусный скандал одной из заключенных в местной тюрьме. После летних боев на «манском» фронте итальянцы эвакуировались, распродав не без выгоды свое военное имущество.

Несколько в ином роде были румыны и сербы. В массе они были еще менее культурны, чем итальянцы, и просто грубы, в политическом отношении - не надежны. Было рискованно в этом случае иметь с ними дело. У них, собственно у сербов, была одна хорошая черта: они бойко торговали казенными лошадьми, пуская их на смену, и казенным оружием. Благодаря этому винтовки от них попадали на повстанческие фронты. Но делалось это не из сочувствия, а из корысти, временами просто из-за нужды. Характерно также, что личная охрана Колчака состояла из сербов. Югославия, как известно, была единственной державой, признавшей официально правительство Колчака. Впрочем, Колчак от этого получил мало пользы и принял это скорее за насмешку над собой судьбы, так как ждал признания не от сербов, а от англичан и французов, которые с этим, однако, не спешили.

Поляков в этой части Сибири не было: они занимали район около Ново-Николаевска и к югу от него. От поляков население переносило много горя и насилия, память от них осталась тяжелая. При самом падении власти Колчака, поляки запятнали себя гнусным подавлением восстания Барабинского полка в Ново-Николаевске, спасая этим агонизирующую власть. Румыны, напротив, располагались на восток от Красноярска, в Тайшете. Держали они себя приблизительно так, как и поляки. Все эти отряды в целом не представляли особенно крупной силы; кроме того, они в моменты кризиса волей-неволей должны были ориентироваться на чехов. И в этом смысле они пока что в счет не шли. Главное внимание приходилось обращать опять-таки на чехов. /149/

Чешская армия по своему составу представляла из себя за это время, в отличие, напр., от итальянской, демократическую силу. Шмераль в своей известной книжке пишет, что чехоcловацкая армия в своем большинстве состояла из рабочих.

«Вооруженная сила чехословаков на 90% состояла из рабочих и бедных крестьян,

- говорит он,

- Большая часть из них уже на родине была социалистами. Они были националистически настроены».

Все это безусловно верно. В тогдашней чехословацкой армии в Сибири, о которой пишет Шмераль, считалось всего до 80% социалистов. Одновременно значительный процент этой же армии составляли люди с высшим и средним образованием, каковых было во всяком случае больше половины. Очень высоко стоял также общий уровень грамотности: неграмотных, можно сказать, не было; а во время пребывания в России почти все солдаты научились читать и по-русски, что чрезвычайно расширяло их горизонт.

Заслуживает также внимания указание Шмераля, что чехословацкие солдаты были настроены националистически. Патриотическое чувство, глубоко вкоренившееся в чешскую армию и воспитавшееся веками, спаивало ее в революционно-националистическую когорту с сильным социалистическим оттенком. Наблюдения над русской жизнью и перипетии, пережитые чехами в разных концах нашего отечества, - то на фронте, еще при самодержавии, то в военных лагерях, позже при эвакуации и гражданской войне, - обогатили личный опыт солдат и дали им большой материал для размышления. Все это, взятое вместе, заставляло их держаться сплоченной группой, тесной и замкнутой в самой себе, проникнуть в которую чужому человеку, даже пользующемуся доверием, было не так-то легко. Очень часто все двери для него в наиболее интимных случаях оказывались запертыми, все сердца на замке, и это - при внешней обходительности обращения и даже радушии.

Армия чехословаков за это время (я говорю здесь о первом периоде пребывания чехов в Сибири, до переворота 18 ноября) представляла собой не только сплоченный организм в социальном отношении, но точно также и в военном. Давно известно, что организованность - великое дело. Чешская армия была хорошо сорганизованным целым, она прошла большую военную школу, отличалась не только сплоченностью, но и дисциплиной. Однако, здесь царила не та внешняя дисциплинированность, как в европейских армиях; здесь дисциплина вырастала на особенной почве, на почве национально-психологического содружества.

Чехия была угнетенной национальностью, она давно лишилась государственного бытия и самостоятельности; Чехия стремилась стать самочинным государством в государстве, это была нация заговорщиков, проходившая тяжелую школу упорной борьбы за возрождение. Национальный гнет, под которым жила Чехия, уравнивал все грани внутри нации и, пред лицом все нивелирующего государства, делал чехов одинаково братьями по несчастью. Это отразилось и на их армии, как армии заговорщиков. Благодаря этому, чешская армия сама сделалась не иерархически дисциплинированным организмом, наподобие любой европейской, особенно же германской армии, а своего рода /150/ военным «братством», где командиры и солдаты все говорили друг другу «брат» и обращались один к другому на «ты». Так и солдат, обращаясь к своему даже высшему начальнику, говорил ему: «ты, брат, генерал». Так как государственного бытия Чехия не знала, то армия должна была создать свои органы власти, не только военной, но и общенациональной, гражданской. Она и создала их в лице Чехословацкого Национального Совета, игравшего роль высшей политической инстанции у чехов.

Совет являлся выборной организацией, следовательно, по происхождению он представлял собою организацию чисто демократическую. Выборными были частично и командные должностные лица. Большую роль играли в армии также полковые комитеты, введенные в нее по известному закону времен Керенского. Всё это придавало чехословацкой армии совершенно особый тип, но это же обусловило в огромный степени остроту того кризиса, который пришлось пережить чехам во время Колчака, когда и общая картина жизни внутри Сибири, и положение самой Чехии на международной арене радикально изменились.

 

Чтобы закончить этот очерк о чехах первого периода, нам необходимо остановиться еще на их патриотизме, отмеченном выше в словах Шмераля. Чехи были славяне, как и все мы, русские, но они были славяне не такого, как мы, типа. Чехи были славянами, усвоившими европейскую культуру не внешне и не поверхностно, а внутренне, переработавшие ее и применившие к служению своим национальным задачам. Культурно-психологически они были очень далеки от нас, хотя с точки зрения расовой, племенной, они и чувствовали себя нашими братьями. Как славяне, чехи относились очень враждебно к германским народам, вообще к германизму. Тут у них сказывалась глубокая ненависть к прежним, вековым своим угнетателям, и чувство, полное вражды ко всему, что носило какую-либо духовную связь с ними. Был только один народ, к которому чехи чувствовали такую же смертельную ненависть, как и к немцам, это - мадьяры. Но замечательно, что, ненавидя немцев, чехи в сущности всем были обязаны именно немецкой культуре и немецкой образованности, вообще немецкой системе воспитания. Европейскую культуру они воспринимали через Германию и через «германизм», который они отрицали и ненавидели. Чрезвычайно характерно, что почти всякий из чехов знал по меньшей мере два европейские языка: это, прежде всего, конечно, свой родной, чешский, а затем немецкий, и трудно сказать, на котором было легче им объясняться.

Эта школа немецкой культуры, которую прошли у себя на родине чехи, постоянно давала себя чувствовать в сношениях с ними, она же сыграла большую роль в отношении чехов к нашим домашним событиям. Там, где они чувствовали хотя намек на влияние немецкой культуры, а тем паче немецкой государственности, они сразу становились в ультра-враждебную позицию. Это не значило, однако, чтобы чисто русские явления они сплошь сводили в тех или других случаях к простой немецкой интриге. Характерна в этом отношения оценка, по крайней мере некоторыми из них, российского большевизма. Многие из чехов воспринимали большевизм, как глубоко национальное, чисто русское /151/ явление, но дело в том, что сами-то они были слишком немцами, - сколь ни парадоксально такое уподобление их немцам, - чтобы быть большевиками в русском смысле.

Не могу забыть очень любопытного с этой точки зрения разговора, который я имел в ноябре 1919 г. в Иркутске с одним из очень ответственных руководителей «Чехословацкого Дневника», человеком несомненной образованности и... немецкой культуры. Он, как это ни странно, оправдывал Брестский мир, отправляясь от Достоевского и некоторых особенностей национальной русской культуры. Редактор официального «Чехосл. Дневника», оправдывавший Брестский мир и утверждающий, что русский народ имел моральное право пойти на такой шаг религиозного, как он называл, отречения в духе Достоевского, - это было, конечно, странно и для меня неожиданно. Но он говорил со мной с таким подъемом и искренностью, что я не мог сомневаться в серьезности его суждений. И, однако, чувствовалось, что сам он в этом случае, при всей готовности преклониться перед своего рода моральным подвигом русского народа (я в разговоре с ним держался в этом вопросе иной точки зрения), сам себя не чувствовал способным пойти на месте русских по такому пути. Для этого он был слишком европеец, слишком глубоко усвоил немецкую культуру, при всем ее отрицании. ИI в этом сказывалось не персональное свойство какого-либо одного чехословацкого патриота, а родовое начало.

Если нас, русских, чехи готовы были ставить на пьедестал в виду нашей способности пожертвовать всем национальным, то сами-то они не имели никакой склонности поступиться ни одной чертой, ни одним достижением своей национальной культуры; что же касается до врагов этой культуры и тех или иных препятствий на пути ее развития, в чем бы они ни состояли, то они считали себя в праве всех этих врагов, если потребуется, просто физически уничтожать, а препятствия безжалостно сбрасывать с своего пути. Я говорю это не для фразы: история сибирского переворота знает в этом отношении потрясающие факты.

Быть может, впрочем, это тоже одно из последствий или наследия немецкой школы воспитания и немецкой преданности национально-государственной идее. Так, однако, или иначе, но все это в целом создавало из чехословацкой армии в Сибири небольшой, но слитный организм, все части которого были точно пригнаны одна к другой, где каждый знал свое место и понимал, за что он борется, где царила психология национально-племенного содружества, а не внешней дисциплинированности. Это национально-племенное содружество превращало чешскую армию в военное братство, проникнутое демократическими идеями, и оно, это братство, верно или неверно, но считало, что те же демократические идеи им вносятся в славяно-русский мир и в гражданскую войну близкого им по крови, хотя и не по духу, русского народа. Я повторяю еще раз: только принимая во внимание все эти особенности чехословацкой армии, как мы ее наблюдали в 1918-1919 гг., можно понять и ее роль в тогдашней Сибири, и пережитый ею там глубокий морально-политический кризис. /152/