Генерал Гайда и его отношение к Колчаку

Люди разного социального положения и разной политической физиономии по-разному переживают всякого рода политические кризисы. Так случилось и в данном случае. По одному пути пошла чешская солдатская масса, как это мы еще увидим подробнее дальше, по другому пути пошел чешский командный состав, но и командный состав не весь действовал тут одинаково, а расслоился. Одним из ярких примеров такого расслоения явился инцидент с ген. Гайдой и его отношением к адмир. Колчаку. Правда, очень многое в этом отношении является еще невыясненным и едва ли скоро выяснится, особенно что касается организации переворота 18 ноября, участники которого тщательно скрывают теперь, как он произошел и кто именно играл в нем наиболее ответственную роль. Но кое-что можно все-таки считать установленным и уже вполне выясненным. В частности ясно, что ген. Гайда имел с самого начала какое-то близкое отношение к возведению адмир. Колчака на пост диктатора[3]. Мне, по крайней мере, известен нижеследующий факт, который я здесь считаю не лишним передать довольно подробно, так как сведения о нем я имею из вполне авторитетного источника.

Я говорил уже выше о своей встрече с ген. Гайдой между Харбином и Владивостоком на первом пути туда. Но, как потом оказалось, ген. Гайда, после встречи с нами, имел и еще свидания, о которых я тогда не имел представления. И, быть может, наиболее значительное из этих свиданий состоялось тоже с одним из пассажиров нашего поезда, с будущим министром внутренних дел Викт. Пепеляевым. Пепеляева я застал в поезде кн. Львова, когда встретил его в Иркутске. В поезде кн. Львова он ехал, как частный человек и случайный попутчик, направляясь к своей семье на ст. Манчжурия, где мы с ним и расстались. Здесь на ст. Манчжурия ген. Гайда, после встречи с нами, и виделся с Пепеляевым и имел с ним разговор о положении дел внутри Сибири. Оба они сошлись тогда на том, /159/ что необходима диктатура и нужен диктатор. Я имею все основания полагать, что сам Пепеляев, в отличие от ген. Гайды, шел в этом отношении гораздо дальше и на простой диктатуре не помирился бы. Он был несомненным монархистом, являясь убежденным сторонником кандидатуры на престол Михаила Романова, в гибель которого он не верил. Как человек решительный, Пепеляев не склонен был останавливаться на этом пути ни перед какими препятствиями. Это был настоящий максималист справа, что он и доказал впоследствии своею политикой в качестве министра внутренних дел.

По политическим убеждениям Пепеляев являлся ярым сторонником централизации старого типа, совершенно отрицал федеративный принцип в применении к России и даже к автономному строю относился скептически. К тогдашнему Сибирскому правительству Вологодского он относился с большой долей критики, хотя и доброжелательной, именно потому, что оно было построено на областническом принципе. В международной сфере Пепеляев уже в это время (сентябрь 1918 г.) стоял совершенно определенно за ориентацию на японцев, что было для него очень характерно, и самым энергичным образом требовал союза с атаманом Семеновым. Его очень умиляло также трогательное внимание японцев к вопросу о восстановлении монархии в России.

На ст. Оловянная между прочим у нас разыгрался такой инцидент. Японский генерал, начальник военных сообщений, просил кн. Львова разрешить ему прицепить к нашему поезду свои два вагона, следовавшие в Харбин. Князь Львов разрешил ему это. И, когда этот доблестный военачальник уходил, он, церемонно раскланиваясь, наклонился к уху кн. Львова и спросил его проникновенно: «А что, не замечается ли в вашем отечестве желания восстановить свергнутую монархию?»

О, если бы это замечалось, как охотно бы он этому помог!

Об этом инциденте, бывшем без меня, Пепеляев рассказывал своим спутникам с видимым удовольствием, тем более непосредственным, что он не знал, что я случайно слышал его рассказ. Несколько позже, во время разговора с Пепеляевым и не подавая вида, что я слышал этот рассказ, я выразился между прочим, что царский престол превратился теперь в терновый куст и в него едва ли кто захочет сесть из прежних властителей, разве только найдется какой-нибудь японский принц, готовый согласиться на это, но и то едва ли. Пепеляев на это ничего не ответил, но один из его спутников (он ехал в компании делегатов Омского военпрома, отправлявшихся на Восток за товарами, чтобы потом на них спекулировать) заметил мне: «Что ж, может быть, вы и не так далеки от истины, как вам кажется». И это был, несомненно, голос, вещавший общую для всей компании истину.

Таковы были политические идеалы Пепеляева в то время. И вот в таком настроении он встречается на ст. Манчжурия с ген. Гайдой и ведет с ним разговор о диктатуре и о диктаторе. Сам Пепеляев являлся в этот момент сторонником диктатуры ген. Хорвата, как и все вообще сибирские цензовики, и едва ли не с целью организации этого предприятия он направлялся тогда на Восток. Позволю себе кстати сказать здесь, что весьма высокого /160/ мнения о дипломатических и вообще политических способностях ген. Хорвата был и кн. Львов, что его до известной степени приближало к Пепеляеву при всех их разногласиях.

Несколько иным являлось политическое настроение ген. Гайды. Прежде всего, он был решительный противник японской ориентации и в частности такого яркого представителя ее на Востоке, как ген. Хорват. Затем у меня нет никакого основания предполагать, чтобы Гайда тогда являлся сторонником восстановления монархии в России, - это не вязалось бы с его открытым японофобством, за которое он впоследствии так дорого заплатил[4] и со всем его поведением на Дальнем Востоке.

Так однако или иначе, но Гайда в это свидание с Пепеляевым вполне сошелся во взгляде на то, что диктатура необходима. Ободренный этим Пепеляев мог тогда поставить вопрос более конкретно: диктатура - это хорошо, но кто будет диктатором? Быть может, он зондировал почву для кандидатуры ген. Хорвата, но Гайда предупредил его, ответив быстро и определенно:
- Диктатор едет со мной в этом же поезде. Это адмирал Колчак...

Итак, вот как далеко в сторону от первоначального отправного пункта уходили в то время некоторые из ответственнейших лиц чешского командования. Ген. Гайда сделал в этом отношении и еще шаг вперед: вскоре после переворота 18 ноября, когда вывезенный им с Востока, и едва ли на свой риск и ответственность, диктатор достиг власти, он перешел окончательно на русскую службу. Снедаемый большим честолюбием, он несомненно полагал тогда, что пред ним самим открываются тут всероссийские перспективы. На этот путь он увлек часть чешского командного состава, но увлечь на него всех чехов не мог. Более того. Он вырыл пропасть между собой и широкими кругами чешской армии. За ним не пошла даже в массе и чешская дипломатия, предпочитавшая несколько иной, хотя и немногим более лучший, тип отношения к Колчаку. Она не желала принять на себя активной роли в перевороте 18 ноября, но не отказалась от такой политики в дальнейшем, которая вскоре превратила всю чешскую армию в могущественную союзницу Колчака при всем, быть может, недоброжелательном отношении к нему, как к правителю государства. Наиболее ярким представителем этой части чешской дипломатии являлся тогда новый посол Чешской республики, бывший председатель Национального Чехословацкого Совета, Богдан Павлу. Никто больше его не сделал, чтобы поставить чешскую армию в Сибири в безвыходное положение и довести переживаемый ею кризис чуть не до открытого взрыва и вооруженного возмущения. Нам необходимо здесь остановиться на этой деятельности Павлу, так как иначе будет неясно, как развивался кризис в чешской армии и во что он в конце концов вылился. /161/

Богдан Павлу и его позиция

По своей профессии Павлу был журналистом, по национальности словаком; обстоятельства заставили его сделаться дипломатом, но он не оставлял и журналистики. В «Чехосл. Дневнике» постоянно встречались его статьи на злобу дня, подписанные правда псевдонимом. Как журналист, Павлу обладал несомненным талантом, статьи его всегда читались с интересом, и в них чувствовался темперамент. Кроме того, Павлу был хорошим наблюдателем русской жизни и умел в образной форме передавать результаты своих наблюдений. Я помню, как однажды в августе 1919 г. он в разговоре со мной характеризовал омскую жизнь. Он говорил о необыкновенном распространении продажности в омских правящих сферах, о поражавшем его развитии «взяточничества» (он делал ударение на «и», выдавая тем самым свое иностранное происхождение) и вспоминал при этом один рассказ Светония о Британике. Когда Британик прибыл в Рим, его там поразила царствовавшая всюду продажность, и он воскликнул: «О, если бы нашелся такой человек, который бы пожелал купить весь Рим, он легко бы мог это сделать». Если бы нашелся достаточно богатый человек, который бы тоже пожелал купить весь Омск, он сделал бы это без труда, - комментировал Павлу рассказ Светония.

Другой раз он очень картинно изображал свои отношения не только к Омску, как воплощению сибирской реакции, но и к демократическим слоям Сибири. В одном из своих публичных выступлений, еще до моего переезда в Сибирь, Павлу рисовал, как чехи ураганом мировых событий оказались заброшенными в глубь сибирской тайги и как бы утонули в ее пространствах. Им приходилось искать своими собственными силами выхода из этих дебрей, чтобы не погибнуть в них бесследно и бесполезно для своей родины. Разыскивая такой выход, чехи наткнулись на раненого, кем-то оставленного в этом царстве хвои и камней. Они подняли его к себе на плечи и пошли дальше, руководясь его указаниями. Этим раненым оказалась сибирская демократия. Заключая с ним союз, чехам приходилось, однако, задумываться над вопросом, что будет дальше с ними и с их новым попутчиком: выздоровеет ли он и вернется ли к нему способность самостоятельно, без их помощи, продолжать свой путь или он ранен безнадежно и тщетно ждать, что он поправится. И если это так, то что с ним делать самим чехам, так как вечно служить ему костылями они не могут.

Такова была дилемма, сформулированная Богданом Павлу еще в самом начале после переворота, когда Чехия еще не приобрела самостоятельности. Эта дилемма обострилась еще сильнее в тот момент, когда после столетнего порабощения Чехия встала на ноги и оказалась способной, хотя и не без чужой помощи, прокладывать себе дорогу дальше. Дилемма эта обострилась, так как к этому времени сибирские чехи пришли к убеждению, что в лице своего попутчика, обретенного ими там, в глухой тайге, они не имеют человека, способного к скорому выздоровлению. Ему не встать самому на ноги, и для чешской /162/ национально-революционной идеи он становился бременем, на поддержание которого они не имели права тратить свои силы.

Этот мотив стал звучать у Павлу особенно сильно с тех пор, как из председателя Чехосл. Нац. Совета он сделался официальным послом республики. Он считал, что чехи достаточно сделали для поддержания сил своего прежнего попутчика и могли теперь - с спокойной ли совестью или, напротив, с тяжелым чувством, для практической политики это все равно, - предоставить его своей судьбе.

Свою позицию в этом отношении он очень рельефно определил несколько позже в Иркутске, высказываясь в политической беседе с делегацией Зем-Полит-Бюро о резолюциях, принятых тогда нелегальным земским съездом. Это было в конце октября месяца 1919 г., в момент наступления Деникина на Москву. Павлу находил тогда, что решающим фактором в политике является Деникин и вообще юг России. Сибирь, по его мнению, к тому времени уже сошла со сцены, и роль ее кончилась. Вопрос решался тем, когда «Добр-Армия» достигнет всероссийского центра - Москвы. На этот фактор он и считал нужным ориентироваться, не считаясь даже с тем, что рассказ Светония о Британике приложим, быть может, не только к Омску.

Благодаря одному обстоятельству, мне пришлось тогда обменяться с Павлу полуофициальными письмами[5], и я указывал ему, что он говорит о силе Деникина в тот момент, когда начинают обнаруживаться признаки его слабости. Победа Деникина, кроме того, означала бы такой взрыв реакции не только на территории России, но и за ее пределами, который сразу устранил бы для демократии всякую возможность ориентироваться на этих победителей. Но говорить об этом с Павлу было в сущности излишне, - было ясно, что нам не понять друг друга.

Все это случилось, как я сказал уже, в октябре 1919 г., но в сущности то же самое выяснилось и раньше, во время моего свидания с Павлу в начале мая, при его проезде через Красноярск. Здесь позиция Павлу обрисовалась передо мной во всем объеме, и здесь же он продемонстрировал, в чьи волчьи зубы он способен сбросить того раненого, которого он сам нашел во время чешских скитаний по дебрям сибирской тайги. /163/