По пути подчинения сталинизму

 

То оригинальное соотношение между теорией и практикой революции, которое Бухарин пытается сформулировать в период своего наибольшего влияния на руководящие круги международного коммунистического движения, будь то с учетом специфических элементов содержания или в общей форме, вряд ли может быть возведено к «Теории исторического материализма» (1921) – книге, считающейся самой значительной его философской работой. В самом деле, критический анализ западной рационализации опровергает изложенную в книге эволюционистскую концепцию технизации производительных сил. Тезис о производственной целесообразности сочетания планового начала и культурной революции при помощи государства-коммуны вступает в противоречие с ранее изложенным в этой книге положением (истоки которого восходят к Михельсу и Богданову) о неизбежности тенденций к элитарному расслоению общества. И главное, сама практическая и теоретическая борьба за альтернативу сталинской модели развития социализма идет вразрез с той механистическо-объективистской постановкой вопроса в книге 1921 года, которая в корне перечеркивает даже самое возможность альтернативного политического выбора. Однако такая практическая критика некоторых решающих положений «учебника марксистской социологии» не превратилась в новую общую теорию марксизма; более того, политическое поражение Бухарина отчетливо выявило крупные проблемные узлы этой теории, так и оставшиеся неразрешенными.

Прежде всего исследование нового характера капитализма приводит Бухарина не к преодолению ленинского понятия «общего кризиса капитализма», а к его усовершенствованию. Несмотря на выявление элементов нового, взгляд на перспективы революции в коминтерновской программе 1928 года в основном покоится на воле провидения, гарантированной «исторической необходимостью»; причем именно ссылка на «железный» характер этой необходимости – в значительно большей степени, нежели раскрепощающе-антимеханистический характер Октябрьской революции 1917 года, – служит гранью размежевания с социал-демократией[350]. Идеологизируется, иначе говоря, самый преходящий элемент в многосложной ленинской разработке теоретической проблемы революционного предвидения.

И в то же время Бухарин, как неоднократно отмечалось, не раз проявлял несогласие даже с самыми серьезными попытками ввести в программу Интернационала понятие «объективных пределов» капитализма; типа той попытки, которую предпринял Тальгеймер на IV конгрессе Коминтерна, вновь поднявший поставленный в свое время Розой Люксембург вопрос о тенденции и пределах капиталистического накопления[351]. Более того, бухаринское руководство Коминтерном характеризовалось радикальной оппозицией любым намерениям делать оптимистические выводы из непосредственно наблюдаемых экономических противоречий капитализма. В чем же корень той теоретической трудности, которая блокировала у истоков начатое было Бухариным обновление самих категорий марксизма?

Сопоставление с современными Бухарину изысканиями о вопросах того же порядка, которые вел в те годы Грамши, а следовательно, которые обсуждались в рядах международного коммунистического движения, позволяет нащупать в развитии марксизма как политической науки ту почву, на которой возможна радикальная критика любого провиденциализма. В самом деле, по мысли Грамши, когда имеются конкретные объективные предпосылки, решающим в определении исхода конфликта, происходящего повсюду в мире, становится нахождение такого пути, следуя которым можно претворить возникшие в социально-экономической структуре факторы в коллективную волю, в направленные исторические движения. Сформулировав понятие «пассивной революции», Грамши предложил «новую интерпретацию отношения между продолжающей действовать тенденцией к преодолению [капиталистического] способа производства, провозвестником которой был Октябрь, и восстановлением в новых формах капиталистической гегемонии. Речь идет об инструменте теоретического исследования, который именно потому, что рассчитан на долгосрочную перспективу изменения соотношения сил между классами и устраняет какие бы то ни было фаталистические ожидания, становится заменой категории „общего кризиса капитализма“».

Грамши полагает даже, что в выступлении Бухарина на Лондонском конгрессе по истории науки в 1931 году можно усмотреть подтверждение прямолинейной преемственности по отношению к объективистско-механистической концепции работы 1921 года[352]. Это высказывание Грамши, разумеется, нельзя принимать за исчерпывающую оценку, однако не подлежит сомнению, что после своего политического поражения Бухарин действительно возвращается к отстаиванию положений, перечеркивающих самые оригинальные моменты предшествующего теоретического поиска. Уже само обращение к абстрактному понятию «железной необходимости» революции в 1928 году выдает неспособность дать верный ответ на проблему соотношения теоретического предвидения и политики, растущие уступки идеологизации марксизма-ленинизма.

Разумеется, и в бухаринской политической деятельности 20-х годов можно уловить отголоски «ортодоксальной» позиции: прежде всего в некоторых ретроспективных акцентах полемики с Троцким. Однако Бухарин согласился с необходимостью серьезного рассмотрения двух новых факторов, характеризовавших мировую обстановку после кризиса первых послевоенных лет: осуществление изолированной попытки социалистического преобразования общества в отсталой России и усиление тенденций к организации капитализма на Западе. Заметим, что речь шла о двух факторах, которые служили одновременно отправным пунктом для двух основных ортодоксальных идеологий в рабочем движении: сталинизма и гильфердинговской концепции организованного капитализма. Поражение и возврат к детерминистским воззрениям знаменуют для Бухарина конец осознания взаимосвязи между этими двумя факторами как соревнования между двумя альтернативными моделями развития производительных сил и покорное отождествление ее лишь с межгосударственным соотношением сил.

В 1931 году Бухариным сужается кричащее противоречие между теорией и практикой до чисто исторической проблемы. не имеющей общетеоретических последствий и находящей свое разрешение в революционном оптимизме признания СССР как «социализма на стройке». Как раз вынужденный отказ от критического осмысления бремени отсталости и изоляции СССР, что оказывало влияние на его достижения в этой стране и возврат к техницистской концепции развития производительных сил, и объясняет то, почему некоторые аспекты философского марксизма Бухарина становятся объектом критики в «Тюремных тетрадях». Отказ от наиболее прогрессивных аспектов «всеобщего значения Октября» влечет за собой не только регресс в философии, но и идейно-политический отход в теории и политике на корпоративно-экономический уровень развития пролетариата. Отталкиваясь от одного высказывания Розы Люксембург, Грамши определяет просветительский материализм и фатализм как свойства начальной фазы развития социализма и выводит их из культурно-исторической отсталости России. Именно глубинный смысл этих аспектов выступлений Бухарина, связывающих их со сталинизмом, оправдывает резкость грамшианской критики в адрес «Популярного учебника марксистской социологии» и его новую актуальность в 1931 году, свидетельствуя о политическом характере этой критики[353]. Конечно, выдержанное в апологетическом плане примирение Бухариным социалистической идеологии с российской действительностью не следует всецело истолковывать в детерминистском ключе и рассматривать независимо от поражения, понесенного Бухариным в 1928 – 1929 годах. И все же этот факт, с другой стороны, не может быть объяснен лишь вынужденным приспособлением к существующему соотношению сил. Необходимо отчетливо видеть некоторые корни в позициях, которые Бухарин отстаивал в прошлые годы.

Некоторые авторы прямолинейно устанавливают связь этой позиции позднего Бухарина с первым вариантом экономической теории социализма, изложенной им в 1920 году в «Экономике переходного периода»[354]. Действительно, сушествующие немаловажные аналогии между методами начала 20-х годов и приемами, пущенными в ход в сталинской системе (внеэкономическое принуждение к труду, крайности этатизма, ликвидация целых слоев крестьянства, обращение к насилию при защите революционной власти и т.д.), не могут объяснить всей глубины поворота в теории и политике по сравнению с военным коммунизмом. С 1924 – 1925 годов и вплоть до VI конгресса Коминтерна в 1928 году Бухарин не раз заявлял, что считает политику военного коммунизма не только не применимой к революционному опыту других стран, но и спорной даже с точки зрения специфических российских условий. Более того, в 1929 году, практически уже потерпев поражение, он пишет, что организованный капитализм 20-х годов «относится к государственному капитализму 1914 – 1918 годов, как строящаяся ныне в СССР плановая экономика относится к экономике военного коммунизма»[355]. Этим сопоставлением он подчеркивает, по-видимому, не столько преемственность по отношению к первым послереволюционным годам, когда он считал абсолютно несовместимыми государственный капитализм и диктатуру пролетариата, сколько соответствие между процессом организации экономики на Западе и аналогичным процессом в СССР; причем, подчеркивая это соответствие, он дополняет его важным наблюдением, касающимся аналогий процессов раздувания бюрократического аппарата и ужесточения процессов централизации[356].

Гипотезы Бухарина насчет тенденций, которые возьмут верх в советском обществе в случае его, Бухарина, поражения, вышли за рамки политических обличений и полемики, но все же так и не приобрели характера общей критики этих тенденций. В этих гипотезах можно различить два главных элемента. С одной стороны, речь шла об особом подходе к теме перерождения СССР, который отличал Бухарина от других членов большевистского руководства, в разных формах затрагивавших эту тему. На первых порах Бухарин утверждал, что тенденция к бюрократизации, с неизбежностью обнаруживающая себя в ходе революции, совершаемой классом, который не имел возможности организоваться как руководящая сила до взятия власти, хотя и не может быть целиком отнесена за счет пережитков российского прошлого, но все же может быть нейтрализована на основе интенсивного развития производительных сил. Позже анализ рационализации и западного государственного капитализма дал ему новые доводы в поддержку тезиса о взаимосвязи между бюрократическим авторитаризмом и чисто количественным ростом производительных сил, о переплетении продуктивистского индустриализма и паразитических тенденций. Мысль о гармоничном сочетании планирования и культурной революции в рамках государства типа коммуны представляет собой наиболее самостоятельный результат такого новаторского анализа[357]. Этот вывод лишает проблему перерождения тех особенностей чисто надстроечного явления, какие она обретает в критике Троцкого, и отнимает у антибюрократических лозунгов тот утилитарно-тактический смысл, который придавал им Сталин в 1929 году[358].

С другой стороны, из ряда высказываний Бухарина явствует, что он допускал возникновение – в случае поражения задуманной им попытки – третьего типа общества: не социалистического и не капиталистического, но представляющего собой итог экстремального развития тех планово-регламентирующих тенденций, бурное проявление которых он наблюдал в странах неокапитализма[359]. В течение долгого времени он не выпускал из сферы своего критического внимания этот вариант развития, отличающийся от сталинской системы в основном неполной ликвидацией частной собственности на средства производства: Бухарин говорит о централизованном планировании производства и потребления. Однако политическое поражение и начавшийся в 1929 году мировой экономический кризис, помимо других причин, побуждают его изменить свою оценку. Принятие им сталинской системы предстает, следовательно, как согласие с ортодоксальным стереотипом, отождествляющим социализм с планированием, а капитализм – с анархией (хотя в самой форме этого согласия чувствуется отзвук его предыдущей веры в тенденции к политическому регулированию экономики и в их способность блокировать кризис). Он не разделяет крайностей конфликтной установки «класс против класса», однако его марксизм из орудия выявления и анализа скрытых противоречий капитализма и общества переходного типа превращается тем временем в нечто такое, что вполне совместимо с требованием утверждения известной модели централизованной организации экономики.

Так вырисовывается новая картина, воскрешающая актуальность немаловажных аспектов «теории равновесия», несмотря на философское опровержение этой теории в выступлении 1931 года, вызванном, возможно, «большой дискуссией» с Дебориным[360]. После отказа от основных опорных положений своей модели (критика рационализации, попытка выработать политический синтез между планированием и сохранением союза рабочих и крестьян и т.д.) Бухарину остается усматривать отличие социализма от капитализма в самом по себе уровне технико-организационного развития, а также в отношениях с внешним миром (колониальными странами и бывшими колониями). «Социальная закономерность» и глобальное планирование при социализме из открытой проблемы превращаются в принудительный закон[361].

Происходит не только идеологический сдвиг в смысле принятия сталинской политики как той почвы, на которой возможно «соединение теории с практикой». С отказом от анализа капитализма и его кризиса изменяется и сам образ противника, ниже становится уровень соревнования с ним. Некритическое приписывание «великой практике советского социализма» той объединяющей связи между развитием экономики и научно-техническим развитием, которая в 1926 – 1929 годах рассматривалась как прерогатива организованного капитализма, низведение всей сложности буржуазной философии к иррационализму Бердяева и О. Шпанна, догматизация диалектического материализма – все это прямые следствия указанного сдвига. Они отмечают также и пределы тех усилий по организации научных учреждений, которым Бухарин посвящает себя в начале 30-х годов[362].

Суженная до подобных границ деятельность Бухарина в условиях сталинской системы в конечном счете способствует превращению утопии об «общественном синтезе науки и практики в головах миллионов людей» в чисто идеологическое изображение «реального социализма». Однако его попытка вновь выдвинуть и подвергнуть дальнейшему развитию идею (уже высказывавшуюся в прошлом Богдановым) компактной организации и органического переосмысления надстроечных структур как бы предвещает возникновение новых проблем, которые все более настойчиво будут ставиться в порядок дня объективными противоречиями – плодом образования и развития гигантского технико-бюрократического аппарата.

 

 

Любомир Сохор.