Последнее слово капитализма» и социализм

 

Набрасывая схему развертывания «планов отдельных глав» «Империализма», Ленин в одном месте помечает: «Тейлор сюда?» Куда же именно? В конспект главы X, и последней («Историческое место империализма»), где значится подзаголовок «Переплетение versus обобществление» и в качестве пояснения записано: «Быстрота роста и перезревание… (совместимость обоих). „Загнивание“ и рождение нового…»[206]

В окончательном тексте «Империализма» понятие и термин «переплетение» разоблачается как одно из тех характерных словечек, которыми пользуются буржуазные экономисты, стремящиеся вывести из факта утраты системой – и особенно ее финансовой сферой – ее чисто частнохозяйственного характера заключение об ошибочности «предсказания» марксистов относительно «обобществления».

 

«Когда крупное предприятие становится гигантским и планомерно, на основании точного учета массовых данных, организует доставку первоначального сырого материала… когда из одного центра распоряжаются всеми стадиями последовательной обработки материала вплоть до получения целого ряда разновидностей готовых продуктов; когда распределение этих продуктов совершается по одному плану между десятками и сотнями миллионов потребителей… – тогда становится очевидным, что перед нами налицо обобществление производства, а вовсе не простое „переплетение“; – что частнохозяйственные и частнособственнические отношения составляют оболочку, которая уже не соответствует содержанию»[207].

 

Технической оболочкой, в которую облекается противоречие (основополагающее) между развитием производительных сил и существующими производственными отношениями, усугубляющееся и обостряющееся на высшей стадии капитализма, является крупное, особенно машиностроительное, предприятие. Предлагая в апреле 1918 года поручить Академии наук «образовать ряд комиссий из специалистов» для составления плана реорганизации промышленности и экономического подъема России, Ленин пишет о «рациональном, с точки зрения новейшей наиболее крупной промышленности и особенно трестов, слиянии и сосредоточении производства в немногих крупнейших предприятиях»[208]. Как он разъяснит своим «левым» критикам, «социализм немыслим без крупнокапиталистической техники, построенной по последнему слову новейшей науки»[209].

Здесь с очевидностью проступает линия преемственности в истолковании Маркса по отношению к каутскианскому течению II Интернационала, на взгляд которой «именно крупное предприятие делает необходимым социалистическое общество»[210]. Это утверждение вполне взаимозаменяемо, например, с тезисом из «Первоначального варианта статьи „Очередные задачи Советской власти“»: «Социализм порожден крупной машинной индустрией». Утверждение, напротив, далекое от сокровенного смысла того высказывания Грамши, в котором он отстаивает роль итальянского рабочего класса в истории воссоединенной Италии как носителя «новых и более современных потребностей промышленности»[211].

Здесь, по-видимому, можно уловить исходные посылки ленинского отношения к исследованиям Тейлора. Но при внимательном чтении его записей возникает желание сопоставить это отношение по крайней мере с еще одной основой его идеологических воззрений. Этот компонент связан с его оценкой роли технического прогресса и выступает одновременно причиной и следствием этой оценки: речь идет об утверждении материалистического понимания «хода развития естествознания, несмотря на все его шатания и колебания»[212]. Не подлежит сомнению, что в тейлоризме Ленин видит его научный аспект, так сказать, в собственном и узком смысле слова: аспект прогресса естественных наук, все более глубокого проникновения в тайны природы, развития способности человека подчинять себе мир природы. Отсюда постоянное подчеркивание им важности достижений тейлоризма в изучении движений. Из этих исследований явствует, выписывает он из работы Джилбрета, что «интенсивное изучение движений доказывает, что есть гораздо больше сходства в промыслах и даже профессиях с механической стороны, чем мы когда-либо могли считать возможным»[213].

Ныне хорошо известно, к чему привели на практике эти изыскания. Впрочем, уже в те годы, когда Ленин конспектировал книги по тейлоризму, этот итог предвидели рабочие массы, бастовавшие против интенсификации труда, и отчасти руководители профсоюзов. Однако одновременно в ленинский интерес к этим исследованиям вплетались и некоторые другие мотивы, для которых имелись достаточно глубокие основания. Один из них, причем особенно важный, как пишет Бернштейн, заключался во взгляде на тейлоризм как на «первый шаг» в направлении возможности определять «меру, которая позволяла бы устанавливать степень интенсивности труда» – базу для реального научного обоснования трудовой теории стоимости[214]. Прямых указаний или отсылок в этом направлении мы у Ленина не находим. Но как же не почувствовать их скрытого присутствия?

Восхищенный отзыв после выписок из Джилбрета, которым завершается группа заметок о тейлоризме в тетради «β», должен рассматриваться, таким образом, как отражение сложного, но вполне отчетливого суждения, созревшего еще задолго до Октябрьской революции. При взгляде сквозь призму последующих перипетий классовой борьбы (и событий внутри международного рабочего движения) со временем стали возникать, и в особенности возникают сегодня, любопытные оптические обманы: ленинские суждения выглядят «аномалией» именно в той части, где содержится позитивная оценка изысканий Тейлора. Следует, однако, заметить, что до войны 1914 – 1918 годов применение новых методов организации труда происходило еще в узких масштабах и носило спорадический характер. Хотя сама по себе проблема рационализации уже «предполагалась постановкой задачи крупносерийного производства с помощью специализированных машин и особых процессов»[215]. Соответственно достаточно ограниченной была и реакция на эти методы, исходившая лишь от отдельных групп в рабочем движении, в числе которых наряду с «Индустриальными рабочими мира» и революционными синдикалистами значились как раз большевики[216].

Если уж мы действительно хотим установить, чтó именно отличало позицию будущего основателя Советского государства, то эту отличительную черту следует скорее усматривать в довольно раннем распознании им точной классовой роли новых приемов организации труда – результате его всегдашнего острого внимания к развертыванию классовых битв пролетариата. В этом особая, но не исключительная заслуга Ленина. Пусть даже спорадическое по своему характеру применение тейлоровских приемов – в виде целостной системы или отдельными частями – порождало острые конфликты отклонения. В Род-Айленде, помимо знаменитой забастовки в арсенале, превентивная стачка охватила и соседние предприятия: для того чтобы вызвать взрыв подозрений у рабочих, оказалось достаточно «присутствия группы лиц, прибывших просто по делам, но известных своей принадлежностью к фирмам, прославившимся тем, что организация труда на них была налажена Тейлором»[217]. Введение хронометража вызвало на заводах «Рено» забастовки широкого масштаба и большой интенсивности[218]. Число более или менее известных примеров можно было бы умножить. Причем лишь люди, питающиеся наивно мифическими представлениями о пролетариате, могут приуменьшать значение организованности и конкретных организаций в проведении этих забастовок.

В основе возражений профсоюзов (как и возражений социалистов) против новых методов, по существу, лежало разоблачение иллюзорности обещания высоких заработков, ибо внедрение тейлоровской организации труда привело бы к увеличению безработицы и расколу рабочего класса. Во всех случаях применения системы Тейлора, говорилось в циркуляре председателя Межнационального профсоюза механиков США местным отделениям в апреле 1911 года, возникала одна и та же неумолимая дилемма: либо тейлоровская система терпела провал из-за сопротивления рабочих, либо влекла за собой

 

«уничтожение пролетарских организаций и низведение трудящихся до положения настоящих рабов, понижение заработной платы и возникновение такой атмосферы всеобщей подозрительности между тружениками, что каждый смотрел на своего соседа как на возможного предателя и шпика»[219].

 

В ленинских статьях 1913 – 1914 годов подчеркиваются прежде всего два обстоятельства: рабочих, которые поверят в увеличение зарплаты вследствие «научного управления», ждет разочарование, ибо такое увеличение всегда отстает от роста производительности труда и является реальным «только на первое время» («Как только рабочие привыкнут к новой системе, плату опять понижают до прежнего уровня»[220]); применение тейлоровских методов влечет за собой отрицательные последствия для занятости[221]. Таким образом, для Ленина – публичного обличителя «научной» системы выжимания пота – научное управление производством с точки зрения положения рабочих означает возрастание трудовой нагрузки и увеличение безработицы, этой язвы, порождаемой капитализмом даже в условиях богатой Америки[222]. Разумеется, подспудно присутствует здесь и понимание разобщающего влияния тейлоровских приемов на пролетариат. Однако связь между применением тейлоризма и разобщением рабочих, столь точно подмеченная Межнациональным профсоюзом механиков США, не прослеживается открыто в опубликованных ленинских статьях о системе Тейлора. Равным образом в этих публикациях не упоминается и такое последствие внедрения новых методов, связанное с самой их сутью, как профессиональная дисквалификация рабочих, хотя еще до первой мировой войны этот эффект тейлоризма открыто обличался не только в Соединенных Штатах, но и в других странах, например во Франции[223].

Эта сторона проблемы, которая со временем станет господствующим аспектом в разоблачении капиталистической рационализации труда, отсутствует не только в «Тетрадях по империализму», но и в более поздних, послереволюционных упоминаниях Ленина о Тейлоре. Понятно, что нельзя ни забывать, ни преувеличивать реальные масштабы применения тейлоровских методов в те годы, когда Ленин собирал материалы для «Империализма»; но даже с учетом этого условия подобный дефект зрения, на мой взгляд, не может быть объяснен просто сосредоточенностью внимания Ленина на технически новаторском, а следовательно, прогрессивном характере научной организации труда.

В заметках тетради «β» Ленин обнаруживает огромное внимание к тому эффекту разобщения рабочего класса, который вызывает система Тейлора. Весьма показательно, что он выписывает многие отрывки, которые ясно указывают на такого рода последствия. Против них – как красноречиво свидетельствуют выписанные места – вели борьбу прежде всего самые сильные, наилучшим образом организованные профсоюзы: не случайно Ленин выписывает из «дополнительной главы Валлихса» слова о том, что «многие указывают, что Тейлор ведет „ счет без   хозяина“: рабочие организации не позволят»[224]. Таким образом, предпосылка для выявления тенденции к замещению квалифицированной рабочей силы неквалифицированными рабочими здесь заложена. Однако взгляд Ленина прикован к другому источнику разобщающего воздействия на пролетариат, вызываемого научным управлением производством, – если угодно, зеркально противоположному тому, о котором говорилось выше. Имеется в виду, по словам самого Тейлора, то, что для рабочего «возможность стать мастером или старшим рабочим стала значительно более частой, ибо при новых условиях требуется большее число этих должностей». Комментарий Ленина не нуждается в пояснениях: «подманивание и подкуп рабочих переводом в мастерки  »[225].

Разумеется, здесь подмечена лишь часть общей картины. Но в то же время среди изменений в структуре рабочего класса, вызываемых новыми организационно-техническими приемами, отмечен и подчеркнут не менее важный и масштабный (уже в те времена, когда делались эти выписки) эффект, чем дисквалификация, и действующий в том же направлении, а именно подрыв единства рабочего класса и ослабление революционного порыва пролетариата[226]. Внимание Ленина не случайно привлечено к этому аспекту проблемы. В предпринимаемых им в тот период усилиях «дать последовательно марксистское объяснение»[227] началу войны и краху II Интернационала с входившими в него крупными социал-демократическими партиями его неотступно преследует один вопрос: о формировании и развитии «рабочей аристократии» в разных странах. Является ли тейлоризм – это орудие господствующего класса для более интенсивного выжимания пота из разобщенного пролетариата, как уже с 1913 года определяет и разоблачает новую систему Ленин (и не только он один в рабочем движении), – просто своего рода оболочкой, с устранением которой остается собственно научное ядро, объективный результат поступательного движения познающей человеческой мысли, или же эта оболочка настолько тесно срослась с «научными» результатами, настолько неотъемлема от самой сути исследования, что обусловливает и сами познавательные выводы? Иными словами, является ли для Ленина тейлоризм областью безоговорочного применения принципа различия между приобретением научного знания и практическим приложением этого знания? Если мы отвечаем на этот вопрос утвердительно, тогда необходимо сделать очевидный вывод, что существует лишь один-единственный тип трудового процесса, который приобретает знак плюс или минус лишь в зависимости от классовой природы того общества, в котором он совершается. Заключительные строки приведенных заметок из тетради «β», по-видимому, побуждают сделать вывод, что автор склонялся к прямолинейно утвердительному ответу. Об этом же свидетельствует, как мы видели, целый ряд выдержек из работ более позднего периода. И все же поставленный вопрос не является ни праздным, ни чисто «внешним» по отношению к теоретическому наследию Ленина, то есть вопросом, вызванным исключительно марксистскими исследованиями последних лет о советской действительности.

Дело в том, что и после революции Ленин специально останавливается именно на научной ограниченности тейлоризма; «…практически применить и испытать сдельную плату, применение многого, что есть научного и прогрессивного в системе Тейлора…» – таков лозунг, выдвинутый в «Очередных задачах Советской власти»[228]. В этих словах можно было бы усмотреть чисто политическую осторожность и предосторожность, причем такое истолкование дополнительно подтверждается, если сравнить этот текст с первоначальным вариантом статьи[229]. Ленин как-никак обращается к пролетариату своей страны, который – сколь бы ограниченными ни были в России масштабы практического применения тейлоризма – отчасти уже ощутил на собственной шкуре, что такое капиталистическая рационализация; причем обращается к нему после великого Октябрьского революционного переворота. Более того, вождь победившей революции знает, что на него смотрят пролетарии всего мира. Разве недостаточно было в этих условиях просто повторить – с той же ясностью, что и раньше, – что все дело в капиталистическом применении выводов, полученных Тейлором в результате научного анализа процесса труда, в отрицательных последствиях такого применения? Ход ленинской мысли, сопровождающей призыв практически использовать «многое, чтó есть научного» в тейлоризме, более сложен.

 

После Октября

 

Для претворения в жизнь «общего лозунга момента» – «восстановление разрушенных… производительных сил… экономический подъем страны; – прочная охрана элементарного порядка» – приходилось идти, как говорится в «Очередных задачах Советской власти»[230], на

 

«отступление от принципов Парижской Коммуны», причем не только на «приостановку – в известной области и в известной степени – наступления на капитал… но и шаг назад нашей социалистической, Советской, государственной власти…»[231].

 

Это высказывание несет в себе общую истину, охватывает всю совокупность проблем, хотя поводом для него послужил некий частный «компромисс» (установление высокой заработной платы для «специалистов»), который и в дальнейшем будет изображаться как сугубо частное отступление от правил[232]. Речь идет об одном из первых высказываний, выражающих понимание того, что строить необходимо, как скажет Ленин в четвертую годовщину Октябрьской революции, основываясь «на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете»[233]. Кстати говоря, выступая в 1918 году, он сказал об этом общем, а не локальном значении «компромисса» со специалистами открыто, хотя пока еще в двусмысленных и в известном смысле оправдательных выражениях. По существу, это первый акт осознания объективных пределов, поставленных экономической действительностью, – осознания, требующего отказа – без болезненных последствий – от традиционных, прочно вошедших в умы людей принципиальных утверждений[234] о том, что «разлагающее влияние высоких жалований неоспоримо – и на Советскую власть… и на рабочую массу»[235].

Призыв к применению тейлоризма вписывается в обстановку отхода, хотя еще не такого «стратегического отступления», как нэп. Более того, необходимость обращения к «последнему слову капитализма» в деле рационализации производства выводится и обосновывается из констатации того, что «русский человек – плохой работник» из-за «живости остатков крепостного права», сохранившихся при царизме. Из этого следует, что «Советская власть должна поставить перед народом во всем ее объеме» конкретную и безотлагательную задачу: «учиться работать»[236].

Здесь обнаруживается не столько подход к социалистическому использованию процесса труда, значимость которого независима от оболочки общественных производственных отношений, сколько взгляд на использование «научных» приобретений тейлоризма как средство достижения материальных условий строительства социализма. В самом деле, переживаемая Советской властью фаза не есть фаза строительства социализма, а период, как говорится в «Очередных задачах Советской власти», «переходного от капитализма к социализму времени»[237]. «Детским» критикам слева Ленин объяснит:

 

«История… пошла так своеобразно, что родила к 1918 году две разрозненные половинки социализма, друг подле друга, точно два будущих цыпленка под одной скорлупой международного империализма. Германия и Россия воплотили в себе в 1918 году всего нагляднее материальное осуществление экономических, производственных, общественно-хозяйственных, с одной стороны, и политических условий социализма, с другой стороны»[238].

 

Советская власть – это политическое условие социализма – должна максимально ускорить достижение экономических условий для перехода к строительству «первой фазы коммунистического общества», каковой является социализм[239]. Созревшие в рамках капиталистических производственных отношений наиболее передовые формы организации трудовых процессов могут (и должны) быть использованы в этих обстоятельствах как орудие возможно более быстрого разрешения этой задачи и одновременно как образец, к которому следует стремиться для достижения той степени капиталистической зрелости, какая служит необходимой предпосылкой для перехода к строительству социализма.

«Прогрессивный» характер новых технических приемов не оспаривается ни с точки зрения их возможностей для развития производительных сил, ни с точки зрения поступательного движения научного знания. И в последнем Ленин глубоко убежден. Просто при внимательном чтении обнаруживается, что Ленин не пытается предопределить будущее, он прочно привязан к своему времени. Когда будет изжита фаза перехода к социализму, когда социализм начнет развиваться в следующую, коммунистическую стадию, тогда на очередь станет задача «реального подчинения» трудового процесса новым производственным отношениям. Причем уже не только исходя из уровня научно-технических завоеваний, достигнутых в буржуазном обществе, но и полностью развивая все те потенции, высвобождение которых тормозилось капитализмом.

Насыщенная мыслью ленинская концепция не столь прямолинейна. Ибо сама действительность куда более сложна, как это со всей очевидностью обнаружится в ходе дальнейшего развития советской истории. Переход от капитализма к социализму происходит в России в чрезвычайной обстановке: в условиях взятия и осуществления власти партией большевиков, которая насильственными методами уничтожила прежние отношения собственности. Материальные условия для построения социализма создаются при наличии новых общественных отношений, явившихся плодом колоссального ускорения хода истории, для которого решающим условием успеха выступает синтез в рамках единого революционного процесса в мировом масштабе тех двух «цыплят», что высидела империалистическая наседка – смычка двух «половинок» социализма, порожденных высшей стадией капитализма.

Нужно пройти через школу государственного капитализма, в частности путем организации производства в соответствии с критериями научного управления им. Но одновременно необходимо сделать так, чтобы это научное управление (которое, как бы то ни было, представляет собой шаг вперед в господстве человека над природой) давало труженику то, что капиталистические производственные отношения всегда мешали ему давать;

 

«…правильно руководимое самими трудящимися, если они будут достаточно сознательными, применение системы Тейлора послужит вернейшим средством к дальнейшему и громадному сокращению обязательного рабочего дня для всего трудящегося населения, послужит вернейшим средством к тому, чтобы мы в период времени довольно краткий осуществили задачу, которую можно примерно выразить так: шесть часов физической работы для каждого взрослого гражданина ежедневно и четыре часа работы по управлению государством»[240].

 

Это, как считал Ленин еще с 1914 года, вполне осуществимо – не препятствуй тому общественные производственные отношения – в такой богатой стране, как Америка, где «применение машин… благодаря полной политической свободе и отсутствию крепостников-помещнков, развито сильнее, чем где бы то ни было в мире»[241].

В окончательном, предназначенном для печати варианте «Очередных задач Советской власти» исчезает тесная связь между системой Тейлора и сокращением рабочего дня. С точки зрения интересующей нас темы это не единственное существенное различие между первым наброском и текстом, опубликованным затем в «Правде» и «Известиях». Вначале Ленин, похоже, больше озабочен тем, чтобы предотвратить возможные возражения: отсюда больший полемический пыл в обличении классового характера научного управления и открытое признание той ненависти и того возмущения, которые тейлоровские меры рационализации вызывают у рабочих. Перед лицом складывавшейся внутри- и внешнепартийной оппозиции по отношению к своим тезисам он, возможно из «осторожности» выбирает менее оборонительный, более категорический тон[242]. Вместе с тем переработка, которой подвергся текст, по-видимому, продиктована не одними тактическими соображениями: первый вариант содержит немаловажные отличия и с теоретической точки зрения. Здесь, в частности, более отчетливо представлена неизменность процесса труда при переходе от условий капитализма к условиям новой, советской действительности, которая выглядит уже не как «политическая половина» социализма, но как настоящая «первая фаза коммунистического общества». Возможно, не случайно «Первоначальный вариант» был обнародован в 1933 году: в январе следующего года на XVII съезде ВКП(б) будет подчеркнуто, что

 

«основные задания второго пятилетнего плана… максимально остро ставят проблему улучшения качества работы во всех отраслях и прежде всего качество организационного, практического руководства»[243].

 

Рекорд Алексея Стаханова будет достигнут вскоре после этого – 31 августа 1935 года.

Элемент, присущий всем ленинским статьям, заключается в подчеркивании командной роли политики (причем в совершенно ином смысле, нежели в более поздних теоретизированных и практических установках международного рабочего движения по формуле «политике – командное место») в процессе ускоренного создания материальных предпосылок сохранения Советской власти, а следовательно, отстаивания условий строительства социализма. У Ленина командная роль политики означает не только ориентирование и управление экономикой в узком смысле слова. В содержании этой формулы отразились более сложные потребности. Грамши проницательно разъяснит их на страницах своих заметок об американизме и фордизме. Размышляя, в частности, о собственно советском опыте индустриализации и разбирая причины интереса «Леоне Давидови» (Троцкого. – Авт.) к американизму, «быту» и литературе, Грамши замечает:

 

«Эти области жизни связаны между собой больше, чем может показаться, ибо новые методы труда неотделимы от определенного образа жизни, мыслей и мироощущения; нельзя достичь успехов в одной области, не добившись ощутимых результатов в другой»[244].

 

Ленин не формулирует столь же открыто и законченно эту взаимосвязь, однако же он имеет ее в виду: как в подготовительных материалах к «Империализму»[245], так и в 1918 году, когда подчеркивает плохие качества русских как работников.

Низкий уровень развития производительных сил; феодальные пережитки, унаследованные от царской России не только в области экономики, но и в сфере сознания, в нравах; колоссальное – по сравнению с укоренившимся мировоззрением – ускорение, приданное Октябрем ходу истории, – все это выдвигало проблему новых методов труда прямо противоположно ее постановке в Соединенных Штатах, где капиталисты, по словам Грамши, могли воспользоваться тем, что их «гегемония рождается на фабрике и для своего осуществления нуждается лишь в минимальном количестве профессиональных посредников в политике и идеологии»[246]. С другой стороны, впрочем, и само русское рабочее движение – в силу тех же самых объективных причин – не могло и не сумело повести себя иначе, чем американское[247], то есть не сумело занять эту решающую позицию – позицию гегемона. Об этом свидетельствует характер антитейлористской реакции на тезисы Ленина, из-за чего дискуссия вокруг них так и не ознаменует реального прогресса на пути проникновения в суть проблемы[248].

Таким образом, и Советской власти не остается ничего другого, как также использовать средства принуждения. Это принуждение будет иным, нежели насилие, примененное американскими капиталистами для уничтожения рабочих организаций, но в известном смысле его роль окажется более центральной, более решающей. Сочетание элементов обязательности (выражающихся в повседневной практике, в трудовой дисциплине и единоначалии непосредственно на производстве) с элементами убеждения выливается не только в воспитание на «примере» передовика. По ленинскому замыслу, повседневное практическое управление общественными делами и необходимое повышение культурного уровня масс выступают одновременно – и комбинированно – как осознание ограничений и требований, налагаемых самой действительностью; как момент формирования всеобщей «индустриальной культуры», как один из путей к преодолению буржуазной демократии, как завоевание – или по крайней мере начало завоевания – пролетариатом способности господствовать над производственными процессами, над экономикой в целом.

Борьба за применение новых методов организации труда – это не только борьба за повышение производительности труда, продиктованная необходимостью удовлетворить безотлагательные потребности момента и столь же неотложной задачей соединить две «половинки» социализма; это одновременно поворот к углублению советской демократии в тот самый момент, когда признается необходимость пойти на «компромиссы».

Ленин оставил своим наследникам нераспутанный узел и в этой области. Предпринятое им приспособление тейлоризма к советскому опыту протекало хотя и не без отклонений, но все же в рамках перехода от капитализма к социализму. Будущее, следовательно, не было затронуто. Тем не менее оставался элемент двусмысленности, влияние которого будет сказываться и в дальнейшем: ведь именно новые технические приемы могут служить инструментом развития социалистической демократии. Позволяя экономить человеческий труд, они ведут к высвобождению времени, которое может быть использовано трудящимися как для хозяйственного и административного управления, так и для повышения собственного культурного уровня, то есть завоевания знаний, позволяющих человеку непосредственно господствовать в производственном процессе. Но разве все это не подкрепляет ту идею, что организация труда, индустриального труда как такового, независима от производственных отношений и дифференцируется только с точки зрения социального способа присвоения продукта? Именно здесь, на мой взгляд, проходит главная нить, связующая Ленина и последующую советскую историю в области организации труда.

Следует признать, что по крайней мере в идеологических дискуссиях, по-видимому, никогда не упускалась из виду необходимость преодоления процесса труда в том виде, в каком он был унаследован от капитализма, или, во всяком случае, идея о безусловном изменении его природы при социализме. Ленин, как мы видели, подчеркивая необходимость изучения и применения системы Тейлора, выдвигает вместе с тем задачу «приспособления», переработки ее. Троцкий, который в 1923 году обрушился на некритическое принятие формулы – научный (а стало быть, и технический) прогресс равен общественному прогрессу (на его взгляд, этим грешил Павлов), – в 1927 году напишет, что «старая техника в той форме, в какой мы завоевали ее, совершенно непригодна для социализма». Сталин же, прославляя стахановское движение, связывает эту форму социалистического соревнования с перспективой исчезновения «антагонизма между умственным и физическим трудом»: преодоление этого противоречия не может не предполагать – хотя в тексте об этом ясно и не говорится – иной организации (и качества) трудового процесса[249]. Можно было бы, конечно, по примеру многих авторов подчеркнуть разрыв между провозглашаемыми принципами и действительностью, обусловленной не только все большей жесткостью социальной структуры советского общества, но и в особенности суровыми потребностями полувековой истории, насыщенной гигантскими потрясениями и жесткой конфронтацией во всемирном масштабе. Это существенно важно для понимания, но это иная плоскость анализа по сравнению с той, которая была выбрана здесь. Точно так же, как в иной плоскости находится интересная идея, выдвинутая Линхартом, об изучении стахановского опыта – в отличие от принятого до сих пор подхода – в терминах классового анализа[250].

Поскольку сначала отодвинулась, а затем исчезла перспектива всеобщего революционного подъема, который позволит – на основе использования и взаимообогащения возможностей двух «половинок», двух цыплят, высиженных наседкой империализма, – наладить установление нового порядка во всем мире, то Советская власть была вынуждена, чтобы не дискредитировать себя, пойти неведомыми путями непосредственного строительства социализма. Рационализация производства закономерно составляет часть этого процесса, выступая в качестве средства лучшего удовлетворения потребностей, расширения выпуска продукции для нужд общества[251].

Возрождается и идея рационализации труда как средства увеличения свободного времени при социализме[252]. На первый взгляд техническая основа производства, трудовые процессы – по крайней мере в своих основных, принципиальных чертах – выступают как заданные. Но одновременно ведется широкая кропотливая работа – до сих пор почти не изученная на Западе, – о масштабах которой можно составить представление, если напомнить, что в 20-е годы более десятка научно-исследовательских институтов в СССР занимались изучением проблем управления предприятиями и что в период 1923 – 1927 годов выходило около двадцати журналов по вопросам научной организации труда и управления производством[253].

По словам авторитетного наблюдателя – и поклонника стахановского движения, – методы, обычно использовавшиеся в Советском Союзе в 30-е годы, «не содержали никаких новых принципов и, уж конечно, мало чем могли бы удивить исследователей американского научного менеджмента». Более того, «многие из них представляли собой расширенное внедрение элементарных трудовых операций»[254]. Подтверждением этому служит свидетельство, которое никак не может быть заподозрено в предвзятости, поскольку исходит из самого Советского Союза. Каков был тот организационный принцип, который так двинул вперед Стаханова и других «шахтеров-ударников»? Ответ прост: «родилась идея разделить трудовые операции»[255].

 

 

Марио Тело.