Анализ рационализации и теория кризиса

 

Такого рода истолкование государственного капитализма уже со времени войны и послевоенного периода весьма затруднило для самого Бухарина выработку последовательной теории кризиса и реалистической гипотезы перехода к социализму. Его колебания по конкретным политическим вопросам отражают не только жесткость его теоретической схемы, но и известный разрыв в культуре между теоретическим багажом, накопленным в размышлениях о современном капитализме, и непосредственными потребностями политического маневра, тактической гибкости, диктуемыми всей обстановкой послереволюционной России. Особенно красноречивыми подтверждениями этому могут служить его борьба против Брест-Литовского мира и отстаивание совместно с Троцким в ходе дискуссии о профсоюзах предложения об их милитаризации. С другой стороны, в отношении международной политики Бухарин, хотя и не отмежевывается вплоть до начала 20-х годов от «теории наступления», по существу, не приемлет истолкований ленинской теории «общего кризиса капитализма» как непосредственной констатации фактов, как поспешного поиска подтверждений необходимости конъюнктурных перемен. Будучи связан в политике с установкой на «перманентную революцию», он в теории сохраняет самостоятельность, отличающую его, например, от Варги с его все новыми предсказаниями со дня на день ожидаемого стремительного ускорения «периода упадка капитализма», как он его называл, или от тех коминтерновских экономистов, которые в период пребывания Зиновьева на председательском посту занимались изобретением все новых – и недолговечных – эпитетов, призванных приуменьшить масштабы капиталистической стабилизации («относительная», «временная», «шаткая» и т.д.)[285].

Даже в накаленной атмосфере 1920 года Бухарин счел нужным упомянуть в соответствующей главе о крахе капитализма, завершающей «Экономику переходного периода», о прогнозах неустойчивости международного соотношения сил между державами-победительницами и между ними и Германией в том виде, в каком они были сформулированы Кейнсом в 1919 году в «Экономических последствиях Версальского мирного договора». Он сделал это, развивая ленинский призыв к дифференцированному анализу условий зрелости мировой революции[286].

В самом деле, бухаринская концепция государственно-капиталистического треста оставляет возможность выявления лишь двух групп противоречий, способных породить революционную ситуацию, причем их внутренняя логическая связь может и не находить синхронных внешних проявлений. Во-первых, это обострение конкуренции между государственно-капиталистическими трестами на мировой арене, понимаемое как следствие и сопутствующий элемент сужения анархической конкуренции в пределах национального рынка (либо даже «исчезновения» такой конкуренции, как Бухарин напишет в 1929 году) и как причина возникновения колоссальных напряжений, неотвратимо влекущих к войне. Во-вторых, в условиях кризиса международных масштабов обнаруживается особая непрочность строя в странах с низким уровнем государственно-капиталистического регулирования, что позволяет переосмыслить факт русской революции, возвращаясь в новой сфере к теории слабого звена[287]. Но примирение теоретического тезиса с выбором стратегического решения – столь нелегкое в фазе наступления, «штурма неба», – становится возможным, по мнению Бухарина, лишь после того, как тяжелые поражения революций на Западе положили конец (причем фактически прежде, чем политически и теоретически) ожиданию «перманентной революции», разделявшемуся, по существу, всем руководством Интернационала в первые годы его существования. Поиск теоретических основ, которые позволили бы аналитически обосновать роль различных отрядов мирового коммунистического движения, составляет наиболее примечательную черту статей Бухарина в период между его имевшим важное значение докладом на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна в конце 1926 года и VI конгрессом Коминтерна в 1928 году. Этот поиск стал безотлагательным с того момента, когда в середине 20-х годов стабилизация капитализма приобрела такой характер, что открыто встал вопрос о действенности самих основ Интернационала, то есть о правильности прогноза о вступлении в фазу всемирной революции, по отношению к которой 1917 год считался лишь прологом[288].

Действительно, преемники Ленина столкнулись с кризисом стратегической перспективы, в истоках которого лежали нерешенные вопросы теории. Внешним проявлением этого кризиса выступала, помимо всего прочего, серьезная затрудненность в ориентировании в новых международных условиях. Выражением этого были тактические колебания Коминтерна под руководством Зиновьева. Троцкий, более чем любой другой из наследников Ленина, следовал его указанию изучать западные государства; он даже развернул сравнительное исследование темпов развития наиболее передовых капиталистических стран Запада и новой роли США, все более закреплявшейся за ними после кризиса первых послевоенных лет. Тем более примечательно, что эти исследовательские усилия Троцкого именно благодаря их новаторскому содержанию вновь возвращают нас к центральной проблеме: схема «перманентной революции», в которой все внимание сосредоточивается на конечной цели, непрерывно притягивала интерес большевиков к динамике развития западных стран, но она же блокировала все попытки теоретического осмысления общих последствий процесса реконструкции буржуазного господства, который тогда приобретал все более определенные очертания на Западе[289].

Бухарин завоевывает подлинную культурно-политическую гегемонию именно потому, что его линия в руководстве Коминтерном выступает как долгосрочная перспектива, действенная для продолжительной фазы сосуществования между социализмом в одной, отдельно взятой стране и многосложной мировой капиталистической системой. Угроза войны не заслоняет собой главного положения, в соответствии с которым Коммунистический Интернационал призван действовать в непредвиденных обстоятельствах, при продолжающемся развитии производительных сил в капиталистическом обществе. И именно это бухаринское внимание к новому на долгие годы вперед оставит свой отпечаток на формировании видных руководителей, целых групп деятелей советского и международного коммунистического движения. Хотя тогда уже складывались условия низведения Коминтерна до роли инструмента государственной политики СССР, по-видимому, в годы руководства Бухарина III Интернационал пережил последний период своего действительно политического существования[290].

На протяжении двух лет, с 1926 по 1928 год, с ослаблением прежних противоречий теоретические поиски Бухарина выстраиваются в довольно четкую картину, которая – даже в условиях политического союза со Сталиным – олицетворяет независимость автора в определении стратегического курса и предвещает их будущий разрыв. Верность критерию дифференцированного анализа позволяет Бухарину сочетать типично коминтерновскую идею о цельности общемирового развития с объективным анализом различий в уровнях развития разных капиталистических стран, и в особенности Соединенных Штатов. Так, впервые в официальную теоретическую культуру Коммунистического Интернационала вводится деловое признание крупных производственно-технологических успехов, достигнутых на путях концентрации и рационализации промышленного производства[291]. Детальный анализ технических аспектов трестификации и стандартизации производства и распределения сопровождается исследованием социальных аспектов этих процессов, и прежде всего их влияния на состав рабочего класса и новых промежуточных социальных слоев. Но разбору подвергаются и формы сопротивления интенсификации эксплуатации и авторитарному контролю внутри предприятия и за его пределами[292].

Внимание к социальным последствиям технического развития побуждает Бухарина уточнить свой анализ материальных основ реформизма. В этом направлении он идет даже дальше идей, уже выношенных в работах 1915 и 1920 годов, о том, что неоправданно представлять себе привилегированный слой рабочей аристократии – традиционную базу укоренения реформизма – как бы отделенной непреодолимым рвом от основной массы трудящихся. Уже тогда он высказал предположение, что в рамках государственно-капиталистического треста – причем не только по экономическим причинам типа «высоких заработков» – может складываться «относительная солидарность непосредственных интересов» трудящихся, цементируемая «социал-патриотической» идеологией[293]. Таким образом, самобытное осмысление реальных основ жизнестойкости социал-демократии начинается у Бухарина еще в предыдущий период; тем не менее лишь в 1926 году он углубленно исследует формы «мирного» компромисса между рабочими и капиталистами, основной почвой реализации которого выступает предприятие. Речь идет об ответе (лишь предварительно обозначенном в работе 1920 года ссылкой на Тейлора) на проблему административного управления производством путем институционализации отношений между организациями рабочего движения и организациями капиталистов[294].

В области изучения изменений в составе рабочего класса первоочередной задачей Бухарина становится понимание последствий и масштабов двоякого процесса, в результате которого, с одной стороны, происходит деление рабочего класса на все более дисквалифицируемые группы и новые категории технических и политических контролеров производства, а с другой стороны, наряду с безработицей «от кризиса» образуется технологическая, структурная безработица – плод процессов рационализации[295]. На VI конгрессе Коминтерна Бухарин расходится во мнениях с Варгой по вопросу об оценке масштабов такого новейшего явления, как абсолютное и относительное сокращение численности рабочего класса в США[296]. По мысли Бухарина, в основе возможной «американизации рабочего класса», понимаемой как подчинение всех сторон его существования производственной логике тейлоризма, а в Европе – как новое, горизонтальное членение рабочего движения на занятых и безработных, лежат глубокие причины. Следствие этих причин не только развеивает ожидания немедленного революционного взрыва – вырисовывается новая ситуация, в которой объединение рабочей массы на классовой основе оказывается неосуществимым; в качестве почвы классовой идентификации выдвигаются другие условия: принадлежность к отраслевым или заводским производственным сообществам, национализм, общность старых или новых идеологий. Процессы корпоративизации, обусловленные преобразованиями, так или иначе восходящими к государственному капитализму, переплетаются, таким образом, с идущими «снизу» социальными процессами корпоративизации масс.

Впрочем, в отличие от картины, нарисованной в предыдущих работах, Бухарин на этот раз останавливается на элементах внутренней противоречивости организационных и рационализационных процессов капитализма. В 1926 году, говоря о сужении внутреннего рынка, обусловленном, по его мнению, недоиспользованием производственных мощностей (которое в свою очередь растет с уменьшением спроса) и влекущем за собой рост предпринимательских издержек и цен, он заимствует выражение из статьи М. Бонна в «Архив фюр социальвиссеншафт унд социальполитик»: «В действительности рационализация становится рационализацией навыворот»[297]. Во второй статье об организованном капитализме, опубликованной в «Правде» в июне 1929 года, Бухарин использует заглавие книги X. Бенте «Организованная бесхозяйственность», вышедшей в том же году в Германии. Из этой книги он берет данные и парадоксальные подробности (источник в данном случае вне всяких подозрений, поскольку Бенте наряду с Вебером и Шмаленбахом часто упоминается как, несомненно, буржуазный ученый, если не идеолог организации капитализма) в подтверждение своего тезиса о том, что централизация и бюрократизация экономической и социальной жизни усиливают непроизводительные, паразитические и иррациональные тенденции капитализма[298]. Но речь идет не столько об увеличении непроизводительных расходов как попытке противодействовать удушающему воздействию сужения внутреннего рынка[299]. Когда Бухарин говорит, что складывается «тип „хозяйственного беспорядка“», который внутренне неизбежно связан с самим принципом «организованного капитализма», он имеет в виду не экономические противоречия, а иррациональность посреднических механизмов, характеризующих новые отношения между государством и экономикой. Не случайно позже он напишет, что иллюзорна мысль о том, будто экономическая демократия в форме участия рабочих в управлении производством способна исправить противоречия организованного капитализма.

Эти предвидения дополняют общую картину теоретических изысканий, осуществляемых Бухариным в 1926 – 1929 годах. Общий вывод из его анализа синтезировался в понятии «третьего периода» (идущего на смену революционной фазе и фазе относительной стабилизации) как периода интенсивного развития капитализма и его организации в национальных рамках: «именно международные противоречия обусловливают обострение внутренних противоречий, которые в противном случае бездейственны». Этот тезис, по сути дела, исключает возникновение революционных кризисов в капиталистических странах в ближайшей перспективе, но сопровождается одновременно выводом об обострении межгосударственных противоречий. Мостиком между двумя уровнями анализа выступает вопрос о рынках. Международная политическая борьба за рынки сбыта готовых товаров представляет собой проекцию внутреннего противоречия между производством и потреблением во внешнюю сферу – область международных отношений; но эта борьба в свою очередь воздействует на внутреннее положение, ведет к нарушению внутриполитического равновесия[300]. Ранее высказанные общие соображения о сокрушительных последствиях, которые вызвала бы новая война для социальных отношений в капиталистических странах, дополняется теперь эмпирическим анализом социального кризиса 1925 – 1926 годов в Англии, причем объясняют его процессом распада прежних империалистических отношений между метрополией и колониями. В конечном счете мы придем к настоящему «теоретическому хаосу», говорит Бухарин на VI конгрессе Коминтерна, если будем «рассматривать кризис в отдельно взятой стране, а не в свете общего положения во всех странах, в масштабах всемирной экономики» [301].

X. Гроссман пишет, что Бухарин тем самым закрывает для себя возможность выработки теории краха капитализма, ибо заменяет Марксов анализ имманентных капиталистическому способу производства тенденций к кризису иным исследовательским подходом: отдает приоритет экзогенным факторам кризиса, получающим развитие на почве реализации произведенных стоимостей, причем преимущественно в плоскости межгосударственных отношений[302]. Вышедшая в 1924 году книга Бухарина «Империализм и накопление капитала» помогает уточнить его специфическую позицию. Хотя она и не рассеивает до конца сомнений относительно его взгляда на взаимоотношения теории кризиса и теории трудовой стоимости, но позволяет избежать отождествления бухаринского подхода с концепцией недопотребления Варги или изображения его подхода как прямого продолжения гильфердинговской теории, а через нее – воззрений Туган-Барановского[303]. Не случайно положения этой теоретической работы неоднократно оказываются предметом дискуссий в Коминтерне, причем не только потому, что с ними связано выяснение вопроса о пределах действия тенденций к стабилизации неокапитализма, но и потому, что они оказываются базой для опровержения теорий кризиса, выработанных в кругах довоенной социал-демократии (читай: Туган-Барановским), и в особенности концепции Розы Люксембург, которая продолжала пользоваться немалым успехом в рядах международного коммунистического движения[304].

Бухарин дал наиболее убедительную, как считается уже несколько десятилетий, критику теории Люксембург о необходимости «третьих лиц», которые бы «извне» капиталистической системы обеспечивали дополнительный спрос, необходимый для реализации произведенной стоимости, а также критику вытекающей из нее теории краха, выступающего как конечный пункт процесса прогрессирующего сокращения числа этих «третьих лиц» в национальном и общемировом масштабе[305]. Бухарин выдвигает в качестве главного и решающего возражения отсутствие в схеме Люксембург Марксова анализа расширенного воспроизводства; вместе с тем он так настойчиво подчеркивает пространственное и временнóе усложнение отношений на капиталистическом рынке, множественность действующих на нем элементов опосредования, что в свою очередь поднимает важный теоретический вопрос: возможна ли вообще при таком подходе выработка теории кризиса, независимой от описанной Марксом анархии капиталистического производства и распределения? С одной стороны, Бухарин, опираясь на классические доводы, отвергает тезис Люксембург о центральном значении реализации и потребления, но, с другой – описывает такую ситуацию на рынке, которую он же первый объявляет преодоленной возросшей регулирующей и организующей способностью западного государственного капитализма. Тем самым он в конечном счете возвращается к вопросу о сбыте и рынках как центральной проблеме.

Аналогичное критическое замечание выдвигалось в ходе обсуждения проекта программы Коминтерна, опубликованного в первой половине 1928 года на страницах журнала «Коммунистический Интернационал». Отвечая на него, Бухарин отводит определяющее значение задаче преодоления трудности совмещения анализа противоречия между производством и потреблением и теории (обычно приписываемой Туган-Барановскому) межотраслевых диспропорций. Бухарин берет ленинское положение о недопотреблении как составной части общей диспропорции, общего отсутствия плана в капиталистическом обществе[306] и дополняет его тезисом о том, что достичь планового, защищенного от кризисов хозяйства невозможно, ограничиваясь регулированием одних лишь межотраслевых диспропорций (в соответствии с линией Гильфердинга и Туган-Барановского). Для достижения этой цели, указывает Бухарин, необходимо также ликвидировать ту особую диспропорцию, которая возникает по отношению к сфере воспроизводства наемной рабочей силы, то есть потреблению[307]. В результате остается открытым вопрос – которым задаются авторы различных направлений, – что же именно хотел сказать Бухарин этим тезисом, не раз обращаясь к нему в 1924 – 1928 годах. Намеревался ли он ограничиться лишь критическими оговорками по поводу объективных тенденций, выражавшихся, в частности, в разработке многочисленных проектов капиталистического планирования и попытках примирения плана и рынка; или же речь шла также о сложившемся убеждении, что некая форма государственного капитализма («идеальный тип» госкапитализма, по его осторожному выражению), способная программировать самый уровень и динамику потребления, впрямь может воплотиться в историческую действительность?[308]

Тем не менее бухаринский анализ тенденций и контртенденций кризиса мирового капитализма вряд ли можно сблизить с какой бы то ни было из теорий краха, сложившихся в рамках теоретической культуры II Интернационала. В то же время отход от них вовсе не означает возврата к Марксу и к критике политической экономии. Возражение Гроссмана в этом смысле отражало действительно весьма далекую от бухаринской позицию. Бухарин отчетливо понимает, что новая фаза мирового капитализма требует развития марксистской теории за рамки чистой критики политической экономии[309]. Само ленинское идейное наследие он рассматривает не как замкнутую систему, а как исключительной важности переходный этап в разработке теории, – этап, открытый для дальнейшего развития и немыслимый без целого комплекса привязок к результатам современной науки (на первое место он ставит здесь Гильфердинга). И этого убеждения нисколько не меняет то обстоятельство, что, обращаясь в своих работах к разным аспектам ленинской мысли, Бухарин сплошь и рядом использует идеи, внесенные Лениным в теорию кризиса.

Нельзя не обратить внимания на то, что Бухарин на VI конгрессе Коминтерна обобщил выводы из своих занятий теоретическим анализом не в виде новой формулы или концепции, а в форме осовременивания ленинского тезиса об «общем кризисе капитализма»[310]. Речь шла между тем об отнюдь не маловажном уточнении, если вспомнить бухаринское понимание «третьего периода» и настойчивое указание на важность процессов самоорганизации и политического регулирования капитализма. В категории, заимствованной у Ленина, Бухарин подчеркивает противоречия политического характера, способные толкнуть мир к войне[311]: агрессивность капиталистических государств в деле защиты позиций, завоеванных на национальном и мировом рынках, отстаивание выгодных условий международной торговли и – куда чаще, чем в Ленинской формуле, – постоянно возрождающееся искушение изолировать и разгромить Советский Союз, существование которого образует главную контртенденцию стабилизации капитализма. В качестве экономического и политического противоречия, приобретающего все большую важность, Бухарин указывает на надлом прежних отношений между метрополиями и колониальными странами, которые требуют самостоятельности и становятся в свою очередь уже не только поставщиками сырья, но и производителями товаров с низким технологическим содержанием, то есть выступают как конкуренты, обостряющие противоречия западных держав[312]. Вообще источником международной напряженности служит вакуум, образовавшийся в мировом капиталистическом порядке с ломкой равновесия, унаследованного от XIX века.

Бухарин, таким образом, демонстрирует незаурядную ясность мысли в выявлении двух аспектов капитализма межвоенной поры. Во-первых, это действительная анархия международных отношений, отражающих болезненное отмирание прежней системы взаимных связей между державами, соответствующее отсутствие финансовой стабильности, попытки возврата к протекционизму и трудности международной торговли, неразрешенность кризисных ситуаций, оставленных войной (в том числе порочный круг займов и кредитов в расчетах между странами-победительницами и странами-побежденными). Во-вторых, это «новый факт», выражающийся в техническом и организационном развитии национальных капитализмов[313]. Такой анализ выдвигает Бухарина в число самостоятельных интерпретаторов – современников преобразований в природе капитализма 20-х годов. В чем он испытывал трудности, так это главным образом в приложении итогов указанного анализа к выработке курса развития международного коммунистического движения, то есть организации, состоящей из государства и движения. Одно дело было анализировать «методично, как в естественных науках», последствия Октябрьской революции в виде распада и передела мирового рынка, и совсем другое – воплотить в жизнь ленинскую идею «всеобщего значения Октября», заново сформулировать теорию революции на основе новых данных. Главные усилия Бухарина были, бесспорно, направлены на то, чтобы вырвать связь между научным предвидением и политикой из плена конъюнктурных соображений, высветить долгосрочные тенденции, продолжающие – правда, не столь непосредственно – вести к преодолению капитализма, даже если на самом анализе кризиса сказывалось новое обстоятельство – изоляция СССР, которую не мог замаскировать приподнятый тон заявлений о том, что существование СССР означает начало краха мирового капитализма[314].