Модель централизованного руководства

 

В период первой пятилетки, как мы видели, система советского планирования в своем стремлении осуществить крайне честолюбивые планы приобретала все более централизованный характер. В планах выпуска продукции устанавливались обязательные цели: чтó было необходимо произвести и для кого, тогда как материалы, машины и т.д. входили в систему административного распределения. Крайняя напряженность и неразбериха 30-х годов уже принадлежат прошлому, но, по сути, система императивного планирования еще существовала. Итак, если ее появление можно объяснить неразберихой и трудностями периода сверхбыстрой индустриализации (и приоритетом, отданным тяжелой промышленности) в бедной и отсталой стране, ее живучесть должна заставить нас более внимательно рассмотреть эту модель планирования в ее взаимосвязи с социалистической марксистской теорией.

В начале 30-х годов отмечалось возвращение (ненадолго) к идеям военного коммунизма. Экономические расчеты были отвергнуты; дух времени довольно хорошо отражал лозунг «Нет таких крепостей, которых большевики не смогли бы взять». Постоянно прибегали к военной терминологии («фронт», «штурм», «плацдарм» и т.д.). Профессиональные экономисты, выступавшие в 20-е и 30-е годы, в большинстве своем оказались в тюрьмах или погибли. Экономической науке как таковой был нанесен тяжелый удар, и ее почти запретили. Между 1929 и 1954 годами не было напечатано ни одной работы на эту тему. Можно сказать, что экономические расчеты были временно отложены в сторону.

Понятно, что все это было частично вызвано общей атмосферой, созданной сталинизмом. Репрессии нанесли удары и по другим областям научной практической деятельности марксистов и немарксистов: истории, философии, литературе, праву и т.д., но особенно уязвимой в эпоху, когда политические органы производили крупные структурные перестройки, была экономическая наука. Это объясняется двумя причинами. Во-первых, политические органы (и в особенности сам Сталин) не хотели допустить появления объективных критериев, по которым можно было судить об официальной политике. Во-вторых, экономике действительно недоставало адекватных объективных критериев, на основе которых можно было принимать решения в периоды быстрых структурных изменений, и, следовательно, экономисты склонны были проявлять осторожность в период, когда эта осторожность навлекла на себя подозрения в «правом уклоне».

Н. Шпульбер[184], например, говорил, что марксистская идеология сама по себе несовместима с каким-либо объективным и рациональным критерием в экономике и, более того, что она ему противостоит. Это обвинение кажется мне слишком суровым. Тогда получается, что огромная литература по использованию ресурсов и теории организации, существующая сейчас в СССР и странах Восточной Европы, является не только не марксистской, но даже антимарксистской. Однако в своей книге Шпульбер справедливо ставит главный вопрос: четко ли Маркс и Ленин представляли себе экономические трудности социализма, который должен был прийти на смену капитализму? Не были ли взаимно несовместимы принципы, которые они хотели применить? Можно ли было утверждать, что советская система централизованного планирования – наилучшее из возможных приближений к модели, исключающей полностью «товарное производство» и рынок? Возможно ли вообще создание централизованной плановой нерыночной экономики без бюрократии (и отчуждения), которая является неизбежным ее следствием?

Существует и другой тип противоречий. Маркс предвидел общественный контроль, то есть контроль, осуществляемый прямыми производителями над ресурсами и распределением работ; главное, чтобы эти решения принимались с учетом человеческих потребностей. Стоимость должна была исчисляться в рабочих часах, а обществу предстояло принимать решения на основе прямого сопоставления потребительной стоимости альтернативных производственных программ, не прибегая к денежным и стоимостным расчетам. Кроме того, он предвидел образование ассоциаций свободных производителей, с позиций реализма осуществляющих эффективный контроль над средствами производства и продукцией. Однако не вполне ясно, каким образом в большой и сложной промышленной экономике «свободные производители» смогут свободно принимать решения, когда не существует обмена продукции. Как справедливо отмечали различные ученые-марксисты, «товарное производство» есть следствие автономности производственных единиц. Если эту автономность отменить и позволить всеобъемлющему плану, принятому «обществом» и «для общества», поглотить эти единицы и их продукцию, то каким образом избежать бюрократии, которая устанавливает определенную дистанцию между собой и теми, кого она контролирует, и отчуждения, которое в этом случае не может не отождествляться с централизованной системой? Невозможно для принятия решений собирать 200 млн. человек. Их выборные представители («непосредственные производители» – непрофессионалы, совмещающие эту работу с основной и подвергающиеся ротации) вряд ли смогут сделать больше, чем проголосовать за наиболее общие решения. Идея о том, что руководящие решения и даже микроэкономические решения могут приниматься путем голосования в национальной ассамблее[185], в которую избираются дилетанты, вне всякого сомнения, является абсолютной фантазией («принимается 315 голосами против 180, что Омский завод по производству бульдозеров должен получить со сталеплавильных заводов Магнитогорска 8.300 тонн стального проката?..»). Если уж нужно дать право «свободным ассоциациям» (или местным Советам) принимать решения по вопросам производства, то для того, чтобы их решения носили реалистический характер, им следует обеспечить необходимое снабжение, а для этого они должны вести переговоры с поставщиками, которые в свою очередь должны иметь возможность свободно производить данное количество товара для данного клиента и получать товар от своих поставщиков и т.д. Это, как часто отмечают советские авторы, явилось бы отрицанием централизованного планирования. Начиная примерно с 1930 года в СССР эти промежуточные сделки и миллион им подобных входят в обязательный действующий центральный план, разработанный в центре не методом голосования на собраниях выборных представителей, а чиновниками-специалистами.

Давая оценку соотношению между сталинской экономико-политической системой и марксизмом, не следует забывать о специфических условиях, в которых находилась Советская Россия. Отсталость, напряжение, создаваемое крайне ускоренной индустриализацией и высокими темпами накопления, изоляция, военная опасность, сила «сталинской бюрократии» и отсутствие демократических политических институтов – все это должно отчасти объяснить то, что произошло. Но лишь отчасти. Не следует предполагать, что в условиях более развитой экономики, при более низких темпах роста, более образованном народе и более демократическом строе проблемы, связанные с централизованным планированием, было бы проще решить. Напротив, бóльшая сложность структуры более высокоиндустриализированного общества создает еще более острые трудности, требующие быстрого устранения, чем те, с которыми столкнулся СССР в начале 30-х годов. Когда существуют буквально миллионы типов продукции, производимой десятками тысяч промышленных предприятий, гарантировать координацию и сбалансированные взаимосвязи становится трудным, а вернее, невозможным, делом.

Необходимо, чтобы марксисты пересмотрели в свете имеющегося опыта функциональную логику нерыночной экономики: это логика централизации. Ведь только из-за масштабов и сложности централизации приходится создавать огромный аппарат планирования и управления. Его слабость, как уже говорилось, – это результат отчуждения трудящихся (и наиболее молодых руководителей) от внутренних конфликтов в иерархической структуре и т.п. Нет сомнения, что конфликты и отчуждение действительно существуют; верно также и то, что они ведут к искажению потоков информации и другим негативным явлениям, присущим системе советского планирования. Отчуждение и конфликты являются тем не менее неизбежным следствием самого планирования, и властью, которую получают центральные политические органы при централизованном планировании, объясняются власть и привилегии «бюрократии», как и помехи на пути демократизации общества. (Заметьте, что демократизация, даже если ее удается достигнуть, ни в коей мере не облегчит установления сбалансированности между десятками миллионов решений по вопросам производства и распределения, теснейшим образом связанных между собой.)

Когда-то утверждали (это говорили и Плеханов и Бухарин), что при социализме политэкономия отомрет. Не только потому (как считали раньше), что при социализме не будут существовать категории обмена или товарно-денежные отношения, но также и потому, что экономические проблемы, которые потрясали все реально существовавшие общества, будут полностью разрешены. Предполагалось, что изобилие принесет всем удовлетворение потребностей, устранив, таким образом, необходимость обмена. Станет ненужным накопление. Отпадет нужда в заработной плате, так как у всех личные интересы совпадут с интересами всего общества, и все смогут увидеть, в чем эти интересы, и будут работать с удовольствием. Потребности и наилучший способ их удовлетворения будут известны заранее. Речь идет об одной из социалистических форм теории всеобщего равновесия, которая предполагает совершенное знание и способность предвидения, и, да позволено мне будет заметить, так же бесполезна, как и те теории, которые излагаются в плохих учебниках «буржуазными» экономистами. Превышение власти со стороны того, кто ею обладает, не считалось проблемой, поскольку предполагалось, что в условиях реального социализма не будет того, кто командует, и, следовательно, даже не думали о возможных формах контроля вообще и контроля над злоупотреблениями властью со стороны тех, кто занимал руководящие посты.

Оставим для абстрактных споров вопрос о том, возможен ли, по Марксу, социализм (или подлинный коммунизм) в будущем, несмотря на конечность ресурсов и другие ограничения. Кто в него верит, должен навесить ярлык «переходное» на каждое общество, которое после победы революции пытается «построить» социализм в условиях нужды, используя имеющийся под рукой наличный человеческий материал (который четко отличается от воображаемого «нового человека»). Марксистской политэкономии, надо полагать, нечего сказать по поводу общества этого типа. Ее доктрины не имеют ничего общего с экономическими проблемами, которые не могут здесь не возникнуть. Если «закон стоимости» действует только в условиях рыночной экономики, то проблемы оценки, сравнения издержек и результатов, способа эффективного использования ресурсов остаются без ответа, ибо для их решения не существует «работающей» методологии.

Естественно, практические вопросы планирования требуют какой-то методологии. И в верхах стремились сократить непроизводительные расходы, увеличить эффективность и производительность труда, обеспечить технический прогресс. Сталин был еще жив, когда были сделаны первые робкие попытки сформулировать критерии капиталовложений в качестве рекомендации для органов планирования при выборе различных средств для достижения поставленных целей. После смерти Сталина началось постепенное возрождение теории, которая содержала резкую критику уклончивых и расплывчатых формулировок текста учебника политической экономии (вышедшего в 1954 году, но написанного еще при жизни Сталина). Возможность применения к экономике советского типа «закона стоимости», который был перечеркнут Сталиным на всех этапах внутренней деятельности государственного сектора, стала вновь изучаться в деталях. Методика «затраты – выпуск», линейное программирование и кибернетика больше не игнорировались и не отрицались, напротив, стали обсуждаться возможности их использования. Стали выдвигаться различные, даже радикальные, предложения, авторы которых требовали больше доверять рыночному механизму, сократить размеры административного распределения затрат. Изучались методы планирования, и делались попытки использовать организационные и системные теории. Стали признавать, что при процессе планирования существуют элементы случайности и вероятности. Целая школа способнейших экономистов с математическим уклоном занялась вопросом определения оптимума национальной экономики. На очень высоком интеллектуальном уровне оценивались возможности и пределы математических вариантов. Все более ширилось участие профессиональных экономистов в процессе планирования. Сегодня, например, они участвуют в работе официальных комиссий, дают консультации по вопросам развития Сибири и т.д.

Множество предложений, выдвинутых наиболее «радикальными» экономистами, было отклонено, а многие реформы кастрированы в зародыше. Система располагает мощным внутренним механизмом, противостоящим переменам. И все же необходимость повышения эффективности в период низкого демографического роста, когда при ограниченности ресурсов нужно удовлетворять многим требованиям, стимулирует постоянный поиск варианта эффективной реформы, лишь бы она не разрушила структуру власти и гарантировала сохранность существующей системы приоритетов. Серьезные экономические трудности последних лет, вероятно, вынудят наследников Брежнева взять на себя осуществление значительных перемен. Здесь не самое подходящее место для обсуждения вопроса о том, какими могут быть эти перемены. Как бы то ни было, они, без сомнения, не будут связаны с марксистской политической экономией не потому, что руководители решат не принимать ее во внимание, а потому, что в ней нет ответов на вопросы, которые им предстоит решить. (Да позволят мне добавить, что это относится и к «традиционным» западным теориям.) Можно предположить, что любая сколько-нибудь значительная реформа, которая не ограничивается перераспределением функций между различными центральными ведомствами, должна привести к большей децентрализации, что на практике повлечет за собой расширение роли договоров и отношений между потребителем и поставщиком, то есть товарно-денежных и рыночных отношений. Это – простое следствие чисто физической невозможности осуществлять «традиционными методами» централизованное планирование, необходимую координацию решений, принимаемых по вопросам производства и распределения, когда речь идет о миллионах и миллионах микроэкономик. План и рынок не являются, как многие считают, альтернативами, одна из которых должна уничтожить другую. Они должны сосуществовать. Конечно, это будет нелегкое сосуществование, оно вызовет конфликты и противоречия. Но именно марксисты должны первыми признать, что в реальном мире вряд ли возможна жизнь без конфликтов и противоречий (во всяком случае, это была бы невыносимо нудная жизнь).

 

 

Роберто Финци.