Марксизм и переход к социалистической экономике: 1925 – 1927 годы

 

Классический марксизм предполагал, что социалистическая экономика будет безденежной экономикой, все средства производства в ней будут общественной собственностью, а товарообмен будет заменен продуктообменом. Социализм должен был стать лишь первой фазой коммунизма: при социализме производство не создает еще изобилия, плоды общественного производства распределяются «по труду», а не «по потребностям». Однако деньги нужны не для этого. Маркс писал в «Капитале»:

 

«При общественном производстве денежный капитал отпадает. Общество распределяет рабочую силу и средства производства между различными отраслями производства. Производители могут, пожалуй, получать бумажные удостоверения, по которым они извлекают из общественных потребительных запасов то количество продуктов, которое соответствует времени их труда. Эти удостоверения не деньги. Они не совершают обращения»[122].

 

К этому предположению Маркса обращались все советские партийные экономисты в 20-е годы. Кроме того, почти все они приходили к неизбежному выводу, что поскольку политическая экономия изучает товарное производство, то социалистическое и коммунистическое общества не являются объектами ее исследований и их следует изучать иными методами. Нет сомнения, что некоторые беспартийные экономисты считали эту точку зрения утопической и предполагали, что социалистическая экономика в какой-то мере останется товарной экономикой. Однако они не могли открыто усомниться в правильности господствовавшей точки зрения, которая глубоко укоренилась не только в работах академических марксистских экономистов (их труды зачастую были пустыми и схоластическими), но и в среде общественных деятелей вроде Бухарина и Преображенского. Эта концепция доминировала до начала 30-х годов.

В 20-е годы неизбежный переход к социализму считался куда более значительной общественной трансформацией, чем это оказалось на деле в последующем десятилетии. Естественно, предполагалось, что переход займет продолжительное время. Все экономические школы считали, что пройдут десятки лет, прежде чем большинство крестьян удастся убедить отказаться от владения собственным клочком земли и объединиться в производственные кооперативы. С общего согласия утверждалось, что крестьяне должны прийти к социализму добровольно и что город должен назначить крестьянам за сельскохозяйственные продукты такие цены, которые они согласятся принять. Абсолютно исключались методы принуждения времен военного коммунизма – такова была экономическая суть «смычки» между рабочим классом и крестьянством, которую должен был осуществить нэп. Ни Троцкий, ни Преображенский не собирались отказываться от этих принципов. Они были скептически настроены в отношении перспектив строительства социализма в одной стране, но возможность преодоления противоречий в России в период нэпа путем принудительных мер со стороны государства с целью навязать социализм крестьянам силой, безусловно, не входила в их планы.

Однако вопрос не был столь простым. К середине 20-х годов начали появляться различные точки зрения на рынок, заслуживающие внимания, если соотнести их с перспективой последующего развития. Анализируя то, как функционировала экономика периода нэпа, Бухарин и его последователи утверждали, что существуют два принципа: «принцип стихийности», утверждаемый стихийным действием автономных экономических единиц на рынке, и «принцип планирования». Эти принципы сталкивались или взаимодействовали на рынке в рамках «закона стоимости» (более или менее эквивалентного закону спроса и предложения), который при постепенном введении планирования должен был также постепенно трансформироваться в «закон применения труда». Преображенский же настаивал на конфликтности двух законов, или «регуляторов» экономики, – «закона стоимости» и «закона социалистического накопления». За этими законами стояли частный и социалистический сектора, и конфликт между ними мог быть разрешен только в результате победы одного регулятора над другим. Суть спора заключалась в том, что Преображенский не считал, что регулирующее вмешательство государства могло осуществляться исключительно через рынок. Закон социалистического накопления, хотя и мог быть применен к рынку, все же в основном не зависел от сил, действовавших на рынке, которые регулировались действием закона стоимости.

Кроме того, еще более важным являлось то обстоятельство, что в партии имелись сторонники планирования, которые настаивали на необходимости отвести рынку второстепенную роль по сравнению с теми великими целями, которые выдвигало государственное планирование. В 1925 году Струмилин, авторитетный экономист-марксист из Госплана, всего лишь за два года до этого вступивший в партию, утверждал, что необходимо «сознательно приспособить существующий рынок к нашим мероприятиям по планированию»[123]. Это было началом «телеологического» подхода к планированию. В начале 1927 года Струмилин еще раз повторил, что «в качестве изначальных координат для разработки наших планов мы можем и должны взять не то, что можно предусмотреть на базе прогноза, а то, что может быть запрограммировано, будучи поставленным как цель»[124]. Наметки пятилетнего плана, подготовленные в тот период Госпланом и ВСНХ, формально были сориентированы на структуру рынка: предполагалось, что значительная часть требуемых планом капиталовложений будет обеспечена за счет внутренней экономии в государственном секторе, а крестьян удастся убедить продавать государству больше продуктов путем улучшения для них условий сбыта. Однако на самом деле, следуя телеологическим принципам, предпочтение отдавалось уровню накоплений, предусмотренному планом. Что же касается предложенной экономии и пресловутого роста сбыта сельскохозяйственной продукции, то их рассчитывали весьма произвольно, лишь бы они соответствовали плану накоплений[125]. Группа членов партии, которая контролировала Госплан и ВСНХ, готовила планы, которые на деле выходили за рамки рыночной структуры нэпа, хотя их составители продолжали утверждать обратное. Кроме того, в тот же период и объединенная оппозиция 1926 – 1927 годов, которая до этого постоянно поддерживала тезис о необходимости обескровить кулака и частных торговцев с помощью налогов и цен, а не мерами принуждения, также вышла за рамки нэповской схемы и предложила (до зернового кризиса) тем 10 процентам крестьян, которые были верхушкой своего класса, навязать принудительный зерновой заем, равный 150 – 200 млн. пудов (2,5 – 3,3 млн. тонн)[126].

Несмотря на все это, в тот период большинство продолжало настаивать на необходимости идти к социализму через рынок, без применения к крестьянам мер принуждения. Еще в июле 1928 года Сталин повторял, что значение нэпа состояло в том, что капиталистические элементы экономики будут преодолены «в порядке использования рынка, через рынок, а не в порядке прямого продуктообмена, без рынка и помимо рынка»[127].

 

4. Сельское хозяйство, накопление, план

 

Исходя из этого менявшегося набора общих принципов, соперничавшие течения теоретической мысли яростно обсуждали вопросы экономической стратегии, которая могла бы содействовать построению социализма.

На трех из этих стратегий, которые были представлены не школами, а отдельными теоретиками, мы остановимся лишь вскользь, так как их влияние было невелико. Леонид Красин – народный комиссар внешней торговли – до самой своей смерти в 1926 году придерживался мнения, что развить экономику можно лишь в том случае, если Советскому правительству удастся добиться значительных займов за границей:

 

«Промышленность сможет сделать большой и быстрый шаг вперед только после притока значительных средств из-за рубежа. Крупный заграничный заем на более или менее справедливых, не ростовщических условиях позволил бы советскому крестьянину и рабочему сделать шаг вперед в усовершенствовании и развитии экономики в ближайшие пять-шесть лет, тогда как для того, чтобы добиться успеха, рассчитывая лишь на свои силы и ресурсы, понадобится около 20 – 25 лет»[128].

 

З.С. Каценеленбойген, несколько эксцентричный профессор экономики, считал, что решение проблемы не зависит от иностранных займов, ибо за последние 40 предреволюционных лет стоимость этих займов, с учетом процентов и выплаты ссуды, превышала суммы новых займов, так что в действительности царская Россия финансировала индустриализацию из внутренних ресурсов. Советскому Союзу следовало пойти по пути получения добровольного предоставления населением государству собственных сбережений: «Учитывая наличные условия, сбережения – это обратная сторона медали индустриализации; следовательно, мы сможем создать прочную базу для нашего экономического строительства, создавая стимул к сбережению средств и к предоставлению их в виде займа государству»[129]. В.А. Базаров, бывший большевик, выступавший против Октябрьской революции, был одним из главных экономистов Госплана. Он предлагал экономить ресурсы, концентрируя усилия на предприятиях, способных давать высокие прибыли, причем продукция должна была как немедленно сбываться на внутреннем рынке, так и идти на экспорт[130].

Даже одна из наиболее важных школ экономической мысли почти не имела влияния на партию. Речь идет о группе во главе с Кондратьевым, получившей известность благодаря своим «долгим циклам» и работавшей в Институте конъюнктуры при Народном комиссариате финансов. Эта группа в тот период была очень активна и известна; в нее входило несколько экономистов с именем. По ее мнению, следовало отдать предпочтение развитию сельского хозяйства. Кондратьев упорно боролся за увеличение капиталовложений в сельское хозяйство и материальное стимулирование индивидуальных крестьянских хозяйств. Кроме того, он требовал снижения налогов на богатых крестьян. По мнению Кондратьева, экономическая дифференциация крестьян была необходима для большей эффективности сельского хозяйства[131].

В противовес Кондратьеву Чаянов – глава другой крупной школы экономистов, занимавшихся вопросами сельского хозяйства, – пытался доказать, что дифференцированность крестьянских хозяйств была невелика, и опровергал идею, будто капиталистические формы сельского хозяйства необходимы для экономического прогресса. По мнению Школы организации и производства Чаянова (которую противники называли «неонароднической»), путь к социализму мог открыться через развитие «вертикальных кооперативов» сначала в секторе сбыта, а потом в секторе обработки сельскохозяйственных продуктов. Создавать немедленно коллективные хозяйства, которые Чаянов называл «горизонтальными» производственными кооперативами, не было необходимости[132].

Если Кондратьев и Чаянов сосредоточили свое внимание главным образом на развитии сельского хозяйства, то другая крупная школа беспартийных экономистов прежде всего настаивала на развитии промышленности. Громан и его коллеги из Госплана (среди них Базаров), А.Л. Гинзбург и др. из ВСНХ считали, что перспективное планирование промышленного развития необходимо для развития советского общества и вполне совместимо с рыночной экономикой нэпа и денежной стабильностью. Основным итогом их деятельности был пятилетний план промышленного развития, подготовленный в 1925 – 1926 годах специальной Конференцией по восстановлению основного капитала (Освок) ВСНХ, и ежегодные «контрольные цифры советской экономики», разрабатывавшиеся Госпланом начиная с 1925 года. Характерным элементом плана Госплана было то, что в нем настаивали на необходимости разработки пятилетних планов для каждой отрасли промышленности и для каждого сектора экономики. Эти планы должны были включать особые программы капиталовложений (основного капитала), которые смогли бы постепенно изменить природу хозяйства. Самым крупным недостатком плана было то, что он не в состоянии был предложить практического проекта накопления необходимых средств для финансирования программы капиталовложений. В нем признавалось, что нельзя и дальше обескровливать сельское хозяйство и что основные средства должна обеспечить промышленность путем увеличения производительности труда и снижения себестоимости продукции. Но, даже исходя из оптимистических предпосылок Освок об эффективности промышленных предприятий, не удалось свести концы с концами[133].

Оказавшись перед обычной дилеммой несоответствия планов средствам, имеющимся для их выполнения, беспартийные экономисты ВСНХ и Госплана пришли к выводу, что нет другой альтернативы, как сократить процент роста промышленного производства, предусмотренный самим планом. Их позицию обобщил Громан в июне 1927 года, когда выступил с утверждением о необходимости «динамического равновесия экономики, для чего нужно соответствующее пропорциональное развитие ее отдельных элементов».

 

«Нам следует, – писал он, – планировать экономику, которая будет последовательно развиваться в своей совокупности; процент ее роста должен определяться научно. Любая попытка искусственно повысить процент роста приведет к бесплодной затрате энергии; с другой стороны, это может неожиданно привести к спаду, который парализует всякую инициативу»[134].

 

Объединенная оппозиция 1926 – 1927 годов во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым отвергла этот подход как слишком осторожный. Как мы уже видели, они считали, что темпы индустриализации слишком медленны и что богатые крестьяне и частные торговцы продолжают укреплять свои позиции. В связи с этим они упорно требовали увеличения капиталовложений в промышленность и роста заработной платы за счет повышения налогов на кулаков и частных торговцев. За подобным выбором пути развития экономики скрывалась боязнь того, что закрепление капиталистических элементов в экономике слабой и изолированной России может открыть дорогу политической реставрации капитализма. Еще в сентябре 1927 года оппозиция заявляла, что курс, избранный Сталиным, «состоит из маленьких уклонов влево и больших уклонов вправо… Объективно он ведет к торможению развития производительных сил, к уменьшению удельного веса социалистических элементов и в результате способствует победе капитализма в обозримом будущем»[135].

В последней статье, написанной им в качестве члена оппозиции, Преображенский исследовал парадоксы советской экономики, выделив семь необходимых условий для «динамического экономического равновесия», каждое из которых ставило советскую экономику перед большими трудностями. Накопление капитала должно основываться на неэквивалентности обмена между государственным сектором и частным крестьянским хозяйством; однако в то же время – если стремиться к созданию союза рабочих и крестьян – эту неэквивалентность необходимо устранить. Накопление капитала должно осуществляться также за счет прибавочной стоимости продукта, созданного рабочими; однако в то же время неизбежно систематическое повышение заработной платы. Для того чтобы свести к минимуму тяготы индустриализации, советская экономика должна как можно скорее стать частью мирового рынка и получить кредиты за границей; однако враждебность всего капиталистического мира в отношении СССР продолжает расти. Надо стимулировать крестьянское производство сырья для промышленности, но одновременно необходимо, чтобы индустриализация шла за счет крестьян. Необходимо стимулировать крестьянское производство вообще, и это «экономическая необходимость»; однако одновременно существует «социальная необходимость» поддерживать бедных крестьян, чье производство для рынка ничтожно. И наконец, надо рационализировать промышленное производство, чтобы снизить цены, а это ведет к уменьшению числа занятых; но одновременно необходимо снизить рост безработицы среди городского населения. Все эти парадоксы и противоречия советской экономической политики порождены международной изоляцией СССР. Их можно разрешить только в результате революции в передовых капиталистических странах, которая положит конец изоляции и позволит Советскому Союзу рассчитывать на материальные ресурсы развитых стран[136].

В отличие от Троцкого и Преображенского Бухарин, Сталин и другие руководители партийного большинства стояли у власти, и поэтому их участие в экономических дебатах в середине 20-х годов прямо отражало тот официальный выбор экономического пути, который сделали партия и правительство. Впервые в истории марксистское правительство пыталось планировать экономику всей страны. Это был первый практический опыт применения экономических теорий марксизма или скорее того крыла советского марксизма, которое было у власти.

В течение всего лишь трех лет политический выбор претерпел множество изменений. В официальных кругах считалось, что стратегия, предложенная Красиным, Каценеленбойгеном и Базаровым, не могла должным образом решить проблем индустриализации. На практике, однако, их подходы имели определенное значение, хотя и не первостепенное. В 1925 – 1927 годах было сделано все возможное, чтобы получить заграничные кредиты и даже прямые иностранные капиталовложения («концессии»)[137]. Погоня за иностранными кредитами продолжалась с некоторыми перерывами и в последующие десятилетия. Личные сбережения сыграли некоторую роль в денежных поступлениях и в этом смысле способствовали накоплению. В 1926 году Советское правительство решило выпустить долгосрочные выигрышные займы, первым из которых был займ индустриализации 1927 года. В течение всей кампании индустриализации государственные займы давали небольшой процент поступлений (который, однако, превышал общую сумму подоходного налога)[138]. Кроме того, хотя от предложений Базарова о концентрации капиталовложений в тех предприятиях, которые гарантировали немедленные высокие прибыли, отказались, было немало сделано для того, чтобы разработать метод минимизации инвестиционных затрат.

Советская экономическая политика 1925 – 1927 годов строилась в значительной степени на основе стратегии Кондратьева и его коллег. Весной 1925 года руководство партии, как уже отмечалось, сделало попытку углубить и расширить рыночные связи с крестьянством, в связи с чем были несколько ослаблены ограничения применения наемного труда и аренды земли в деревне, а также снижен сельскохозяйственный налог на крестьянские хозяйства. В одном из выступлений в апреле 1925 года Бухарин, главный сторонник этой политики, намеренно повторив знаменитую фразу, произнесенную Гизо после июльской революции 1848 года, призвал «всех крестьян», включая зажиточных и кулаков: «Обогащайтесь, расширяйте ваши хозяйства и не бойтесь, что вам будут поставлены ограничения». Позднее в том же году он допускал, что «мы пойдем вперед черепашьим шагом»[139]. Одновременно стимулировалось и расширение частной торговли[140].

Однако за кулисами в партийном руководстве готовились серьезные изменения. Сталин в письме, которое в ту пору не было опубликовано, о лозунге «Обогащайтесь» писал: «Лозунг этот не наш, он неправилен… Наш лозунг – социалистическое накопление»[141]. Дзержинский, который, помимо работы в ОГПУ, с начала 1924 года стал ответственным за промышленность, не меньше Бухарина был убежден, что надо дать крестьянам возможность производить больше. Он считал также, что в советской экономике есть место, пусть скромное, и для частного капитала, и для частной торговли. В то же время он был горячим сторонником быстрой индустриализации. По его мнению, ее можно было финансировать, не выходя за рамки государственного сектора. Более высокая эффективность промышленности вызовет такой рост производительности труда, что удастся преодолеть затраты на увеличение заработной платы; прибыли промышленности будут использованы для капиталовложений. Государственная экономика возродится собственными силами, оставаясь в рамках нэповской структуры[142].

Зимой 1925 – 1926 годов закрепилась именно эта политическая линия. Ежегодные «контрольные цифры народнохозяйственного плана СССР», составленные Госпланом впервые в 1925 году, стали основой экономической политики, первой серьезной попыткой практического планирования экономического развития в масштабах страны. Было сделано все возможное для накопления необходимых средств для индустриализации путем проведения кампаний за «режим экономии» (весна 1926 года) и за «рационализацию» (март 1927 года) и одновременно путем снижения цен на промышленные товары, с тем чтобы стимулировать крестьянина больше производить для рынка. Беспартийные сторонники индустриализации умеренными темпами, такие, как Громан и Гинзбург, занимали теперь решающие, ключевые позиции. Принятая линия имела некоторый успех. Месяцы, последовавшие за урожаем 1926 года, были определены Госпланом как период «равномерного и постоянного роста». Бухарин уже не считал, что развитие будет идти «черепашьим шагом», и стал сторонником идеи быстрой, но сбалансированной индустриализации.

Он уже был готов признать, что индустриализация будет невозможна без использования средств крестьянства, и осенью 1927 года заменил прежний лозунг об обогащении, обращенный ко всем крестьянам, призывом к «форсированному наступлению на капиталистические элементы, и прежде всего на кулаков»[143]. Индустриализация требовала социализации всей экономики, к которой можно было прийти через добровольное развитие кооперативного сельского хозяйства и обложения кулаков и частных торговцев постоянно возрастающими налогами. Именно таким был путь к социализму в одной стране, как его сформулировало большинство партии в 1926 – 1927 годах. Возможность его осуществления подтверждалась крупными успехами индустриализации в середине 20-х годов.

В рамках официальной схемы, принятой всеми, сосуществовали различные подходы к проблеме у большинства партии и ее советников. Бóльшая часть советников правительства еще считали, что планирование должно осуществляться с учетом рынка и что использование его в интересах индустриализации будет осуществляться исключительно экономическими средствами. Равномерное развитие экономики должно было сопровождаться сбалансированным спросом и предложением на рынке. Эту позицию, которая до 1927 года была аксиомой нэпа, с энтузиазмом поддерживал Бухарин. Между тем все больше утверждалась позиция, согласно которой индустриализация требовала преодоления рынка и его подчинения воле составителей планов. Ее публично поддержал, хотя и с некоторыми оговорками, Струмилин в начале 1927 года. Весной – летом 1927 года в практическом экономическом планировании стала все больше утверждаться тенденция, базировавшаяся на аксиоме, согласно которой планирование должно было вестись через посредство рынка, а не минуя его. В феврале 1927 года Центральный Комитет партии приказал снизить розничные цены на промышленные товары широкого потребления на 10 процентов. В результате кампании, которой руководил преданнейший Сталину Микоян, цены оказались ниже возможного уровня; немедленно дала о себе знать острая нехватка товаров. Одновременно частной торговле ставились ограничения не экономического, а административного характера: летом 1927 года большое число частных магазинов было принудительно закрыто, а некоторые торговцы были арестованы за спекуляцию[144]. Эти меры получили осторожное одобрение некоторых руководителей партии. Член Политбюро Куйбышев в августе 1927 года заявил, что «снижение цен в период нехватки товаров было большим завоеванием принципа планирования»[145]. Сталин настойчиво требовал еще больших усилий для ограничения, сокращения и, наконец, устранения «из сферы народного хозяйства капиталистических элементов»[146], хотя осторожно добавлял, что следует делать это постепенно.

 

Конец нэпа

 

Двум противоположным позициям по вопросу планирования – «планированию через рынок» и «планированию, минуя рынок» – вскоре предстояло пройти через решающее испытание. В октябре – декабре 1927 года крестьяне продали официальным заготовительным организациям лишь половину того количества зерновых, которое они продали в соответствующие месяцы 1926 года. Проданным количеством зерна невозможно было накормить город и армию.

Здесь не место обсуждать такой противоречивый вопрос, как причины кризисов зернового хозяйства[147]. Рост темпов индустриализации, который привел к значительному повышению покупательной способности, был одной из главных причин кризиса, хотя нет сомнения и в том, что политические ошибки еще больше ухудшили дело. На сдачу крестьянами зерна в недостаточном количестве власти не отреагировали пересмотром планов индустриализации, как это они делали во время предыдущих кризисов, – просто они обязали крестьян сдать зерно. «Чрезвычайные» меры были одобрены всеми руководителями партии, включая Бухарина, поскольку были частью чрезвычайной политики.

Но для нэпа это было началом конца. Внутри руководства партии образовались две влиятельные группы, которые извлекали из кризиса два противоположных по характеру урока. Так называемая «правая» группа во главе с Бухариным, Рыковым (Председателем Совета Народных Комиссаров) и Томским сделала вывод, что в будущем необходимо любой ценой избегать политических ошибок, которые привели к кризису: необходимо восстановить равновесие рынка и вновь сделать индустриализацию частью структуры нэпа. Эта точка зрения получила классическое выражение в знаменитых «Заметках экономиста (к началу хозяйственного года)», опубликованных Бухариным в «Правде» 30 сентября 1928 года[148]. Естественно, это уже был не тот Бухарин, что в 1925 году. Он настаивал на важности совхозов и колхозов, не говоря уже о кооперативах, для развития сельского хозяйства и поддерживал кампанию по ограничению богатства кулаков. Кроме того, он с куда большим энтузиазмом, чем за три года до того, выступал за индустриализацию. Эта новая позиция, вероятно, объяснялась причинами тактического характера. Но как бы то ни было, нет сомнения в том, что и в «Заметках» Бухарин продолжал неизменно настаивать на восстановлении рыночных отношений с крестьянами. По мнению Бухарина, планирование промышленного производства не должно быть самоцелью, а должно сообразовываться с крестьянским рынком, поскольку «нарушение необходимых экономических отношений неизбежно повлечет за собой нарушение политического равновесия в стране». Несколько месяцев спустя в заявлении на заседании Политбюро 2 февраля 1929 года Бухарин, Рыков и Томский решительно осудили «военно-феодальную эксплуатацию крестьян», заметив, что в своей деятельности Центральный Комитет «перешел на троцкистские позиции»[149]. В важной речи, произнесенной в ту пору и опубликованной под заголовком «Политическое завещание Ленина», Бухарин еще раз отметил, что необходимо, чтобы решения строились на основе политических и экономических соглашений с крестьянами, как это было во время нэпа[150].

В то время как Бухарин и его коллеги выступали за противодействие кризису зернового хозяйства, настаивая на восстановлении рыночного равновесия, другие руководители партии, например Куйбышев, отвечавший в Политбюро за промышленность, и Каганович, преданный Сталину работник партийного аппарата, пришли к другому заключению. По их мнению, зерновой кризис был подтверждением эффективности административных методов. В речи 2 февраля 1928 года Куйбышев заявил: «Воля государства выступила против рыночной конъюнктуры, и с помощью имеющихся в распоряжении пролетарского государства рычагов удалось одолеть рыночную стихию»[151].

На Пленуме Центрального Комитета партии в июле 1928 года Сталин вновь подтвердил, что советская индустриализация может финансироваться только за счет внутренних средств, а не за счет иностранных займов и эксплуатации колоний, как это имеет место при капиталистической индустриализации; это означало, что рабочий класс и крестьянство были основными источниками накопления капитала. Крестьянину, в частности, придется платить «нечто вроде „дани“, нечто вроде сверхналога, который мы вынуждены брать временно для того, чтобы сохранить и развить дальше нынешний темп развития индустрии»[152]. Сталин поспешил уточнить, что эта «дань» будет получена государством за счет повышения цен, а не принудительными мерами; однако слово «дань» было тем самым словом, которым пользовались в средневековой России для определения поборов, которые взимались с населения князьями. И пока Бухарин разглагольствовал о том, что в СССР классовая борьба с наступлением социализма начнет затухать, Сталин, напротив, выступил с доктриной об «обострении классовой борьбы»:

 

«По мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а Советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику разложения врагов рабочего класса, наконец, политику подавления сопротивления эксплуататоров»[153].

 

В течение 1928 и 1929 годов темпы индустриализации непрерывно нарастали и с ростом расходов государства усиливался дисбаланс между спросом и предложением. Летом 1929 года рыночные отношения между государством и крестьянством были полностью нарушены. Вслед за тем зимой 1929/30 года сразу же последовала кампания коллективизации сельского хозяйства. В речи 27 декабря 1929 года на конференции аграрников-марксистов Сталин выразил свое согласие с «ликвидацией кулачества как класса», и это положило конец экономическим дискуссиям 20-х годов. Подчеркнув, что «новая практика рождает новый подход к проблемам экономики переходного периода», Сталин рассмотрел отдельные «острые вопросы», с тем чтобы разоблачить некоторые укоренившиеся «буржуазные предрассудки, называемые теориями». В частности, он атаковал теорию «равновесия», которая неизбежно ассоциировалась с именем Бухарина. По мнению Сталина, теория равновесия предполагала, что социалистический и несоциалистический сектора экономики должны мирно развиваться бок о бок, тогда как на самом деле развитие должно было проходить в острой борьбе классов, представляющих эти сектора. В заключение он излагал свои соображения относительно нэпа, из которых можно было сделать вывод, что дни этой политики сочтены:

 

«И если мы придерживаемся нэпа, то потому, что она служит делу социализма. А когда она перестанет служить делу социализма, мы ее отбросим к черту. Ленин говорил, что нэп введен всерьез и надолго. Но он никогда не говорил, что нэп введен навсегда»[154].

 

Это были опрометчивые заявления. Несколько недель спустя Сталин пересмотрел их[155]. На XVI съезде партии в июне 1930 года после временной приостановки всеобщей коллективизации он повторил, что «социалистическое наступление» на капиталистические элементы в экономике совместимо с нэпом:

 

«Переходя в наступление по всему фронту, мы еще не отменяем нэпа, ибо частная торговля и капиталистические элементы еще остаются, „свободный“ товарооборот еще остается – но мы наверняка отменяем начальную стадию нэпа, развертывая последующую ее стадию, нынешнюю стадию нэпа, которая есть последняя стадия нэпа»[156].

 

Утверждение Сталина интересно по многим причинам: оно позволяет с определенностью считать, что в ту пору советские руководители еще придерживались традиционной марксистской концепции, согласно которой термины «торговля» и «частная торговля» совпадали, ибо эти руководители были убеждены, что с исчезновением капитализма исчезнут и деньги и при социализме их не будет. Но в 1930 году казалось, что придется ждать еще несколько лет, прежде чем будет построен социализм и утвердится экономика без денег.

После 1929 года характер дискуссии по вопросам экономического развития коренным образом изменился. Индустриализация не должна была больше сдерживаться рамками равновесия рынка; «связь» с крестьянством должна была определяться предложением со стороны промышленности не товаров широкого потребления, а сельскохозяйственных машин.

В этой новой обстановке, когда утвердилась концепция монолитной партии, возможность публичного обсуждения важных экономических вопросов резко сократилась. Значительная часть наиболее крупных беспартийных экономистов, участвовавших в дискуссиях в 20-е годы, например Кондратьев, Чаянов, Громан, Базаров и Гинзбург, были арестованы: группу Бухарина заставили замолчать. Однако множество важных проблем оставались нерешенными. Постепенно в начале 30-х годов чрезмерно амбициозная политика расширения промышленного производства уступила место более реалистическому планированию, и лишь в 1933 году определились основные черты советской экономической системы: материальный контроль в сочетании с денежным контролем, обязательные поставки сельскохозяйственных продуктов в сочетании с системой заработной платы.

С утверждением этого нового и непредвиденного сочетания экономическая теория претерпела существенные изменения. Уже в декабре 1929 года Сталин определил колхоз как «форму социалистического хозяйства», хотя его средства производства не принадлежали государству, а были общей собственностью колхозников. С течением времени частный надел земли колхозника стали называть по-новому – «личным подсобным хозяйством», составной частью социалистического колхоза, тогда как свободный крестьянский рынок стал называться «колхозным рынком», что тоже считалось частью социалистической экономики. Оборот потребительских товаров осуществлялся не через «продуктообмен», как предполагалось ранее, а через торговую государственную сеть, и «советская торговля» также стала рассматриваться как социалистическая категория. В январе 1934 года на XVII съезде партии Сталин гарантировал, что «деньги останутся у нас еще долго, вплоть до завершения первой стадии коммунизма – социалистической стадии развития»[157]. Прямой продуктообмен и неденежная экономика были отнесены ко второй, послесоциалистической стадии коммунизма. Вооружившись новыми определениями, Советский Союз в середине 30-х годов завершил «в основном» строительство социализма, подошел ко второй, и последней фазе новой экономической политики.

 

 

Алек Ноув.