Старец Димас передал мне дар молитвы и прозорливости

 

В четыре часа ударили колокола. Старец Димас услышал их звон, сделал еще несколько поклонов и прекратил молиться. Он присел на каменную скамей­ку — думаю, что она была сделана еще до построения храма. Приходит Макарудас — так мы ласково назы­вали отца Макария. Он был шустрым и сладкоречи­вым.

 

Он был ангелочком. Как здорово он зажигал лам­пады! Как здорово он зажигал паникадило! А как кра­сиво он гасил свечу за свечой! Как красиво он клал по­клоны! Он просил прощения справа и слева, чтобы взять книги и канонарить. О-о, как я его любил! И он был достоин любви, потому что имел благодать Божию.

 

Итак, Макарий, Макарудас, вошел в главный храм. За ним открыл дверь старец Димас и тоже во­шел внутрь. Он встал в стасидию, чтобы перед служ­бой привести себя в порядок, полагая, что его никто не видел. А я спрятался в тени лестницы и незаметно, робко зашел в главный храм. Я пошел и приложился к иконе Святой Троицы. Потом повернулся и стал поодаль. При возгласе со страхом Божиим много отцов причастилось. Я тоже положил поклон и при­частился. И в тот момент, как я причастился, ко мне пришла чрезвычайная радость, необыкновенное во­одушевление.

 

После службы я уединился в лесу, исполненный радости и веселия. Безумие! Я в уме произносил слова благодарственных молитв, направляясь к каливе. Я с воодушевлением бегал по лесу, скакал от радости, в ис­ступлении раскрывая руки, и громко кричал: «Слава Тебе, Бо-о-о-о-же! Слава Тебе, Бо-о-о-о-же!» Да, руки мои застыли, стали как кость, как дерево и рас­крытые образовали вместе с телом крест.

 

То есть если бы вы посмотрели на меня сзади, то увидели бы крест. Голова была поднята к небу, грудь с помощью рук стремилась ввысь. Место, где находилось сердце, по­рывалось вылететь. То, о чем я вам рассказываю, я и вправду пережил. Сколько времени я оставался в таком состоянии, не знаю. Когда пришел в себя, опустил ру­ки и в молчании, со слезами на глазах пошел дальше.

Пришел к келии Не стал завтракать, как обычно. И говорить не мог. Пришел в церковь, но петь по сво­ей привычке умилительные тропари не стал. Сел в стасидии и стал молиться: Господи Иисусе Христе, по­милуй мя. Я продолжал пребывать в том же состоя­нии, но более спокойно. Меня душило умиление. Я разразился слезами. Они сами по себе, без всякого принуждения катились из моих глаз. Я этого не хотел, но меня переполняло волнение от посещения Божия. Слезы не прекращались до вечера. Я не мог ни петь, ни думать, ни разговаривать. И если бы кто-нибудь был там, я бы не стал разговаривать, ушел бы, чтобы быть одному.

 

С уверенностью можно сказать: старец Димас пе­редал мне дар молитвы и прозорливости в тот час, ког­да молился в притворе соборного храма Кавсокаливии во имя Святой Троицы. О том, что произошло со мной, я никогда не помышлял, никогда не желал, никогда не ожидал. Старцы никогда не говорили со мною о таких дарах. Такой у них был обычай.

 

Они учили меня не словами, а своим примером. Читая жития святых и пре­подобных, я видел дары, данные им Богом. Отцы не вымогали, не просили дарований, не стремились к зна­мениям. Поверьте мне, я никогда не просил у Бога да­ров. Никогда о том не думал. И то, о чем я никогда не думал, появилось внезапно, а я тому никогда не прида­вал значения.

 

Вечером того же дня я вышел из церкви, сел на лавку и стал смотреть в сторону моря. Приближался тот час, когда старцы обычно возвращались домой. Я смотрел в ту сторону, откуда они приходили, в ожида­нии, что они вот-вот появятся, и увидел их. Я увидел, как они спускаются по мраморным ступенькам. Но ме­сто это было далеко, я не должен был его видеть. Уви­дел я их по благодати Божией. Я воодушевился. Такое случилось со мною впервые. Я срываюсь с места, бегу к ним и встречаю. Беру у них котомки.

 

— Откуда ты узнал, что мы идем? — спрашивает старец.

 

Я не ответил. Но когда мы пришли к келий, я под­хожу к «старшему» старцу, отцу Пантелеймону, и втайне от отца Иоанникия говорю ему:

 

— Геронда, не знаю даже, как это объяснить! Хотя вы были за горой, но я видел, как вы шли нагруженные, и побежал. Гора была как стекло, и я видел, что за ней…

 

— Хорошо, хорошо, — говорит старец, — не придавай этому значения и не рассказывай никому, по­тому что лукавый ходит по пятам…

 

Тогда я жил среди звезд, в бесконечном пространстве, в духовном небе!

 

Все я видел через призму благо­дати Божией.

 

Дара прозорливости я никогда не желал. И когда получил его, не старался его развивать. Я не придавал ему значения. Я никогда не просил и не прошу у Бога открыть мне что-нибудь, потому что полагаю, что это противно Его воле. Но после события со старцем Димасом я совершенно изменился. Жизнь моя стала сплошной радостью и ликованием. Тогда я жил среди звезд, в бесконечном пространстве, в духовном небе!

А раньше я был не таким…

 

После того как я ощутил благодать Божию, все да­ры преумножились. Я стал смышленым, выучил кано­ны Пресвятой Троице, канон Иисусу, другие каноны. Если их пели и читали в церкви, то я их заучивал наи­зусть. Псалтирь читал наизусть. На определенные псалмы, слова которых похожи, я обращал внимание, чтобы не путать их. Я действительно изменился. Мно­го видел, но ни о чем не говорил, потому что не имел права говорить, не имел такого извещения.

 

Все видел, на все обращал внимание, все знал. От радости не хо­дил по земле. Тогда открылось у меня обоняние, и я стал различать все запахи, Открылось зрение, открылся слух. Я стал издали все узнавать, распознавать жи­вотных и птиц. По пению я знал, что это за птица; дрозд ли, воробей, зяблик или соловей, скворец или клест. Всех птиц я различал по пению. В конце ночи, на рассвете, я радовался трелям соловьев, дроздов, всех, всех птиц...

 

Я стал иным, другим, обновленным. Все, что ви­дел, переводил в молитву. Все обращал на себя. Поче­му птичка поет и славит Создателя? Так хотел делать и я. То же самое и с цветами. Цветы я различал по их аромату, а их благоухание слышал на расстоянии полу­часа ходьбы. Различал траву, деревья, воды, скалы. Да, я разговаривал даже со скалами! Как я смотрел на них'.

 

 

Я спрашивал их, и они рассказывали мне все тай­ны Кавсокаливии. Это глубоко затрагивало меня, и я приходил в умиление. Все я видел через призму благо­дати Божией. Видел, но не говорил. Часто ходил в лес. Мне очень нравилось ходить меж камнями по высокой траве, между маленькими и большими деревьями.

 

 

Я полюбил соловья, и он в меня вселил вдохновение!

 

Однажды утром я один пошел в девственный лес. Все было в утренней росе, сверкало на солнце. Я ока­зался в ущелье, перешел на другую сторону и сел на скале. Неподалеку ручей тихо нес свои холодные воды, а я творил молитву.

 

Стояла полная тишина, не было слышно ни шороха. Скоро в тишине я услышал слад­кий, упоительный голос, прославляющий, воспевающий Творца. Я посмотрел вокруг, однако ничего не увидел. Наконец, напротив себя на одной из веток различил микроскопическую, как мне показалось, птичку. Это был… соловей!

 

И вот, я слушал, как соловушка щебечет, как он просто разрывается от любви! От пения надувалось его горлышко и, как мы говорим, он, поистине, выбивался из сил (мальясе)! Эта маленькая птичка расправляла сзади свои крылышки (на кани ката писо та фтера ту), чтобы набраться силы, и издавала сладчайшую мелодию! Это был прекрасный звук. И горлышко птичье так надувалось... По – по — по!

Ах! — Был бы у меня стаканчик воды, чтобы он подлетел и утолил бы свою жажду!

 

Я не могу передать вам то, что чувствовал тогда. Но я открыл вам тайну. Думал тогда: «Почему такой маленький соловейчик выдает такие трели? Почему так заливается? Почему поет такую прекрасную песню? Почему, почему, почему? Почему он так надрывается? Почему, ради чего? Может быть, ожидает чьей-то по­хвалы? Конечно нет, там никто его не похвалит». Си­дел и философствовал. Это пришло ко мне после стар­ца Димаса.

 

Раньше я не философствовал. Чего мне только не рассказал этот соловей! И чего я ему только не наговорил в тишине: «Соловейчик мой, кто тебе ска­зал, что я буду проходить здесь? Здесь нет никого по­близости. Это место такое недоступное. Как здорово и без перерыва ты исполняешь свой долг, свою молитву к Богу! Сколько всего ты мне рассказал, соловей мой, сколькому научил! Боже мой, я прихожу в умиление. Соловейчик мой, своим пением ты показываешь мне, как нужно славить Бога, ты рассказываешь мне о мно­гом, очень о многом...»

 

Сейчас здоровье не позволяет мне описать это так, как я это чувствую. Можно было бы написать целую повесть. Я очень полюбил этого соловья. Я полюбил его, и он меня вдохновил. Я подумал: «Почему он, а не я? Почему он скрывается, а я — нет?» И мне пришла мысль, что нужно удалиться, пропасть, как бы пере­стать существовать. Я сказал: «Зачем? Разве люди слышат его? Разве он знал, что я буду здесь и услышу?

Кто слышал, как он надрывался? Почему он прилетел в такие удаленные места? А те соловьи а зарослях кус­тарника, в овраге, которые поют днем и ночью, утром и вечером; кто слышит, как они разрываются? Почему они это делают? Почему они прилетали в такие удален­ные места? Зачем надрывали свои связки? Цель — служба, пение своему Творцу, служение Богу». Я так объяснил это.

 

Всех птиц я видел ангелами Божиими, славящими Бога, Творца всяческих, которых не слышал никто. Да, они прятались, чтобы их никто не слышал, поверьте мне! Их не интересовало, слышали ли их, но они стре­мились к уединению, к тишине, в пустыню. Кто их ус­лышит в тишине? Только Творец всяческих, Создатель всего, Тот, Кто даровал им и жизнь, и дыхание, и го­лос. Вы спросите: «Разве у них есть ум?» Что на это сказать?

 

Не знаю, делали они это сознательно или нет. Не знаю. Потому что это птички. Сегодня они живы, а завтра их нет, как говорит Священное Писание. Мы не должны мыслить иначе, чем говорит Священное Писа­ние. Бог может нам показать, что все они — ангелы Божий. Мы этого не знаем. Они всегда скрывались, чтобы никто не слышал их славословия.

 

Так и у монахов жизнь там, на Святой Горе, про­ходит в безвестности. Живешь со старцем, любишь его. Поклоны, подвиги, все бывает, но ты их не помнишь и о тебе никто не говорит:

 

— «Кто это такой?»

 

Ты живешь Христом, ты — Христов. Живешь внутри всего, жи­вешь Богом, в Котором все живет и движется, в Кото­ром и чрез Которого — это мои собственные гречес­кие выражения. Ты входишь в нетварную Церковь и живешь в ней как неизвестный.