Я простер свою руку и произнес проповедь

 

Однажды старцы послали меня принести землю в скит. Когда я шел к пещере святого Нифонта, то, по своему обычаю, читал в уме Евангелие от Иоанна и смотрел на Эгейское море, которое простиралось, сли­ваясь с горизонтом. В одном месте я встал на скалу, вдыхая запах чабреца, и пришел в такой восторг от кра­соты природы, что начал кричать. Я даже простер свою руку и произнес проповедь. Да, я говорю вам правду!

 

На скале я простер руку, оставив свой мешок для зем­ли внизу. Громким голосом, выразительно я начал: Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы; ибо всякий, делающий злое, нена­видит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его... (Ин. 3, 19—20). Я произнес это до конца. Кому я говорил эту проповедь? Пространству, морю, всему миру.

 

Никто этого не мог услышать в пустыне. Э, как бы вам сказать: я вам рассказываю то, что возлюбил и помню очень живо.

 

 

Я носился, как угорелый... Я не мог ходить!

 

Я совсем не мог сидеть. Хотелось двигаться, идти то туда, то сюда, поливать огород, пилить дрова. И все это я всякий раз делал с поклоном. Я был полон радо­сти и веселия. Меня переполняли чувства, и я бегал. Бегал, а не ходил! Смущался, однако, что старцы уви­дят, что я бегаю. Поэтому вначале шел потихоньку, а затем, отойдя немного, бежал.

 

У меня как будто вырос­ли крылья, чтобы быстро все делать и поскорее возвра­щаться к своим старцам. Это была благодатная — что я вам скажу... — поистине ангельская жизнь! Да и мой благословенный старец имел великую ревность. Он го­ворил мне: «Пойди туда, пойди сюда...» Но и работы у нас действительно было много. Мне поручили присма­тривать за келией. Дом у нас был аккуратно ухожен. У нас было немного оливковых деревьев, огород.

 

Я ходил на многие работы. Часто поднимался в го­ру. От работы я, естественно, уставал. Нередко подка­шивались ноги. Но откуда старцам моим было знать, как со мною, ребенком, обращаться? Я спускался с гор после трех часов дороги, а отец Иоанникий мне гово­рил:

 

— Завтра будем печь хлеб. Поэтому собирайся-ка, насобирай веток.

 

Я брал веревку и шел в горы за ветками. Шел по натоптанной, но крутой

дорожке. Но помню не только это. Часто старцы посылали меня принести чурбачки или бревна. Я взваливал их на себя и нес их, как навью­ченный осел. Когда у меня от тяжести начинала болеть поясница, я садился отдохнуть на камешек. Если ноша была очень тяжела, я говорил сам себе:

 

- «Вот я тебе за­дам, старый осел!»

 

Я не знал лени. Да, я действительно не жалел свое тело. Когда мои колени болели, я хотел им отомстить. То есть когда колени протестовали и болели, я брал груз еще больше и снова говорил:

 

- «Вот я тебе за­дам, старый осел!»

 

И я мстил, мстил злодею — самому себе. Невероятно, но я носил, хотя был юношей семнад­цати лет, тяжесть в семьдесят ока на расстояние, к при­меру, как от Омонии до вершины Ликавитоса.

 

Лени не было совсем. Мне нравилось молиться, даже когда я был уставшим. В обессиленном состоянии я еще более искал Бога. Вы должны этому поверить и понять, что это действительно возможно. Это резуль­тат любви. Дело не в том, что ты быстро ходишь, дела­ешь одно дело, начинаешь другое, возвращаешься и следишь за тем, чтобы успеть закончить все: полить, прополоть, принести земли и дров, сходить в горы, принести деревяшки для рукоделия. Благодаря любви становишься неутомимым. И знаете, куда тогда дева­ются грехи? Они все спят. Слышите? Такова в дейст­вительности странническая жизнь, жизнь преподобническая, святая, жизнь райская.

 

Я был подобен некому дикому животному в чаще леса!

 

Настоящее послушание!

Безумие ради Бога!

 

Не могу вам сейчас показать на примере, что такое настоящее послушание. Если поговорить о послушании, а потом сказать: «Иди-ка, сделай кувырок» и ты выпол­нишь — это не послушание. Но когда ты далек от мыс­ли о послушании и совсем не думаешь на эту тему, и те­бя вдруг попросят сделать что-либо, и ты сделаешь это с радостью — будь ты хоть на работе, хоть сонным или неготовым, и тебя смирят, — вот тогда ты своим поведе­нием и покажешь, выполняешь ты послушание или нет.

 

Я буквально придерживался заповедей своих стар­цев. Мне говорили:

 

— Не рассказывай о том, что мы делаем и какой у нас порядок на келий. Если встретишь на пути какого-нибудь монаха и он скажет тебе «благослови», с благо­говением и любовью во Христе отвечай ему «благосло­вите». Если это старец, то целуй ему руку. Если он спросит тебя:

 

- «Как поживают твои старцы?» — отве­чай:

- «Хорошо, вашими молитвами».

 

И тут же иди дальше, более не разговаривай. Если кто-то будет до­гонять сзади и о чем-нибудь спросит, не останавливай­ся и не отвечай, потому что не все монахи хорошие и нужно относиться к ним осторожно. На все, что спро­сят тебя, отвечай: «Не знаю, спросите старца». Говори «благословите» и уходи. Если тебе скажут: «Ваше ру­коделие, ваша резьба по дереву не очень-то хорошие. Поучись-ка иконописи, пению и так далее», — не слу­шай ничего, иди своей дорогой.

 

Однажды послали меня к пещере святого Нифон­та. На пути я встретил трех мирян: так на Святой Горе называют тех, кто не монахи. По своему обычаю, я, приблизившись к ним, сказал «благословите» и пошел дальше. Поскольку я казался «диким», то один из ком­пании посочувствовал:

 

— Какой жалкий мальчонка, по-моему, он не в себе...

 

Я уже обогнал их, но у меня был очень хороший слух. Услышав это, я порадовался такому уничижению и улыбнулся про себя.

 

- «Он прав, — сказал я, — совер­шенно прав, но что он может знать о моем безумии!»

 

За пределы келий я выходил нечасто. Старцы не брали меня даже на престольные праздники. То есть когда праздновали память какого-нибудь святого, они шли в храм, а меня оставляли дома.

 

На Святой Горе старцы зажигали огонь. Я не хо­тел быть рядом с очагом. К огню я не подходил совсем. старцы садились около огня, а я поодаль. Я боялся, бо­ялся, что тепло испортит меня. Я говорил это старцам, и они, бедные, позволяли мне так поступать. Это дело привычки. Если привыкнешь сидеть около огня, то по­том не сможешь уже принудить себя к злостраданию. Когда у меня начинался насморк, я пил горячий чай, де­лал пятьсот-шестьсот поклонов, потел и менял одежду. Потом ложился в постель и бывал здоров.

 

Я действительно был «диким». Я был подобен некому дикому животному в чаще леса!

Искренно говорю вам. По снегу и скалам бегал босым. Видели бы вы, как краснели на снегу мои пятки, ноги! Старцы не принуждали меня хо­дить без обуви, да и сами не ходили босыми. Я этого хотел сам. А они не запрещали мне.

Но в церковь, в кириакон, я надевал и носки, и ботинки, а не деревенские башмаки из грубой кожи. Вспоминаю один замечатель­ный случай. Была весна. Старец послал меня сходить в Керасью… По дороге я снял свои башмаки, потому что хотел, чтобы мои ноги на снегу и льду огрубели и стали как подошвы.

 

Старцы, глядя на меня, радовались. Но в то же время они, бывало, меня и смиряли, и ругали. Даже ес­ли я делал доброе дело, они говорили мне, что я сделал плохо. Не всегда, конечно. Но они хотели застать меня врасплох. То есть поймать меня в тот момент, когда я не ожидал.

 

Старцы мои были святейшими людьми. Они вос­питывали меня разными способами, даже строгими. Никогда они не говорили мне «молодец» или даже «это у тебя хорошо получилось». Никогда не хвалили меня. Они всегда давали мне советы, как полюбить Бога и как смиряться, как просить Бога, чтобы Он укрепил мою душу в еще более сильной любви к Нему.

 

Вот че­му я учился. А похвалы с их стороны я никогда не слы­хал, да и не искал ее. Дома тоже меня не приучали к по­хвалам, не говорили мне:

 

- «Браво, это ты хорошо сде­лал».

 

Мать ругала меня. Отца не было, он годами в Америке работал на Панамском канале. Это принесло мне большую пользу. Тот, кто учится смирению, при­влекает благодать Божию. Если старцы не ругали ме­ня, я огорчался и говорил себе:

 

- «Как жаль, что старцы не достаточно строги ко мне».

 

Я хотел, чтобы меня на­казывали, чтобы ругали и обращались со мною строго. Теперь-то я понимаю, насколько строги они были. Но тогда я этого не понимал, потому что любил их. Я ни­когда не хотел разлучаться с ними.

 

Из-за моей великой ревности я не раз забывался но старец у меня был в глубине сердца!

 

Из-за моей великой ревности я не раз забывался. Ревность приводила меня к крайностям. И подвиги я совершал без благословения. Но это эгоизм. Вот я приведу вам один пример. Послушайте.

 

Как-то раз, старцы на целый день ушли на работу, а меня ос­тавили на келий одного. Я занимался рукоделием. На­шим рукоделием, как я уже вам говорил, была резьба по дереву. Однако они не открыли мне еще все секре­ты этой работы до конца. Может быть, боялись, что уйду.

 

И вот однажды я взял хорошее белое дерево и набросал на него рисунок. Я вырезал черного дрозда, очень красивого, в движении, с отведенными назад крылья­ми, клюющего гроздь винограда. Гроздь свисала с ло­зы, на которой было два-три листа. Клюв у дрозда был внизу. Вышло очень красиво. По дереву я прошелся наждачной бумагой. Когда мои старцы вернулись, я по­ложил им поклон. Взял свою деревяшку и говорю отцу Иоанникию:

 

— Смотри, что я сделал!

 

Как только он увидел мою работу, выпучил глаза и начал кричать:

 

 

— Кто тебе сказал это сделать? Ты спросил кого-нибудь?

 

 

Он взял у меня деревяшку, бросил ее на землю и разбил на множество кусочков.

 

— А ну-ка иди-ка быстро и скажи старцу, — говорит он мне

мне.

 

Я очень расстроился и попросил прощения. Я не думал, что огорчу их.

 

— Почему ты что-то делаешь без спроса? Иди быстро к старцу, покажи обломки и исповедуйся.

 

 

Я тут же пришел к старцу и показал ему обломки. Он мне говорит:

 

— Детка, не нужно было этого делать. Без благо­словения не бывает ничего хорошего. Так ты можешь впасть в прелесть и потерять благодать Божию.

 

 

Я сделал поклон, в простоте и бесстрастии попро­сив прощения. Нарекание меня не только не огорчило. Но про себя я даже говорил: «Мои старцы должны об­ращаться со мной строже, должны меня наказывать».

 

Однако в другой раз я сознательно сделал непо­слушание. Как-то старцы уходили на работу, и «стар­ший» старец мне говорит:

 

 

— Видишь там наверху, на полке, книгу? Не тро­гай ее, не надо, ты еще маленький. Потом, когда ста­нешь лучше, более смиренным, то прочтешь ее.

 

Это для меня было законом. Я даже не смотрел ту­да. Но однажды, когда старцы ушли в Керасью, меня разобрало любопытство. Я подошел, встал напротив полки и долго смотрел на нее. Книга была высоко. Я, маленький, не мог до нее достать и размышлял, как

лучше это сделать, все ходил кругом, ходил...

 

- «Да ладно, — решил я, — хотя бы гляну, о чем она».

 

Тогда я по­ставил скамейку, поднялся на нее, достал книгу и спус­тился вниз. Каково же было мое разочарование! Буквы были все спутаны, как будто она была написана на ино­странном языке. Она был написана от руки. Большая книга, очень большая, толстая. Я не мог понять эти ста­рые словечки: «чрез», «бо» и тому подобные, потом уже их выучил. И буквы были особенные... Какая-то «сигма», какая-то...

 

Как бы вам объяснить, какая она была! Это была рукопись. Книга преподобного Симео­на Нового Богослова. Но книга очень большая, с тол­стыми листами. Она была очень тяжелая, весила много килограммов. Я не смог читать ее и положил снова на­верх.

 

Но после этого на меня напали печаль, смущение, скорбь. Не шла ни работа, ни молитва. Ничего. Рань­ше, когда старцев не было, я ходил в церковь, приходил в умиление. К тому же у меня был прекрасный голос, поэтому я пел. Пел тропари, как бы причитал. Это бы­ло похоже на рыдание. Они были умилительными, нра­вились мне и глубоко меня затрагивали. Но в этот раз после преслушания я не пошел в церковь.

 

Вышел нару­жу, сел на отмостку и с печалью стал смотреть на Эгей­ское море. Сидел и смотрел на море. Мне даже не хо­телось говорить: Господи Иисусе Христе. Ох, вы ме­ня понимаете? Полное уныние. Я даже не пошел в цер­ковь, не произносил: Господи Иисусе Христе. На ме­ня напала тоска, Я верил в Бога, но не хотел преступать заповеди старцев. Бога я ощущал, но не хотел огорчать и человека. Я не хотел быть причиной печали кого-ни­будь. Но что делать! Ох...

 

Итак, вечером пришли старцы. Что мне, бедному, делать? Решил им все рассказать, но не смог. Пошел в церковь лишь потому, что должен был идти со старца­ми. Прочитали вечерню, прочитали повечерие. Я не сказал им ничего.

 

Поднялся в комнату, наверх, комнаты мы называли «кавья». Не стал ни по­клоны делать, ни правила совершать, ни молиться по четкам.

 

Я лег на постель и представил, как я буду ле­жать в гробу, когда умру. И меня охватила еще боль­шая печаль. Утром зазвонил колокольчик. Мы спусти­лись, я читал во время службы, мы закончили утреню, после отпуста вышли наружу. Ушли из церкви, чтобы пойти в трапезную. Больше я не мог терпеть. Я потя­нул за рукав старца, «старшего», духовника, и говорю ему:

 

— Геронда, можно тебя на минутку?

 

Он тут же повернулся, мы снова пошли в церковь, и я сказал ему:

 

— Я расстроен... Я совершил преслушание. Ты ска­зал, чтобы я не прикасался к той книге, а я ее посмот­рел и с тех пор не могу найти покоя. Не могу ни молить­ся, ни совершать свое правило, ни делать поклоны.

 

— Детка мое, разве я не говорил тебе? Почему ты это сделал?

 

— Геронда, прости меня. Это было искушение, и я в большом унынии. Прости меня, и по твоим молитвам я впредь буду внимателен и не ослушаюсь.

 

Он прочитал надо мной молитву. И вы представляете?! - Все тут же ушло!

 

У меня было одно качество: лишь только я исповедался старцу, то, слава Богу, все у меня тотчас проходило. И каждый раз после исповеди меня посе­щала великая радость и я с особым усердием предавал­ся молитве. Я верил, что сказанное на исповеди сказа­но Богу, что я снова с Богом. Как явственно я ощущал это внутри себя.

 

Это трудно представить! А теперь я вижу, как некоторые говорят:

 

- «Смотри, чтобы об этом не узнал старец!»

 

Понимаете?.. А у нас старец был в глубине сердца.

Я сильно любил своих старцев, хотя в то время все послушники любили своих старцев. После Бога первым был старец. Если ты совершал что-нибудь против его воли, то из-за преслушания не мог ни причащаться, ни делать что-либо иное…