Перевод монаха Макария Кавсокаливита.

Перевод монаха Макария Кавсокаливита.

(Афон. Скит Кавсокаливия. 2010 год.)

 

Я происхожу из деревни Святой Иоанн

Святой Иоанн - деревня на Эвбее. Оттуда я происхожу. Мои родители были бедняками, поэтому мой отец покинул деревню и уехал в Америку. Там он работал простым рабочим на строительстве Панамского канала. Мы, крестьянские дети, трудились с малых лет: поливали сад, огород, ухаживали за скотиной, бегали повсюду, куда нас посылали взрослые.

 

Я с малого возраста пас животных в горах. Я был наивным и застенчивым. В школу я походил лишь в первый класс и почти ничему не научился, потому что учитель болел. Там, где я сторожил овец, я по слогам прочитал житие святого Иоанна Каливита. Тогда мной овладело пламенное желание уйти из мира и стать монахом. Хотя я никогда не видел ни монаха, ни монастыря, не знал ничего.

Когда мне исполнилось семь лет, мать послала меня в Халкиду на работу в один магазин. В то время в магазинах продавали все: скобяные изделия, ключи, винты, замки, веревки, а также сахар, рис, кофе, перец и все то, что сейчас есть в лавке бакалейщика. Магазин был большой. Там уже работали два паренька. Когда я пришел, все стали мною распоряжаться, и я делал то, что мне говорили. Все отдавали мне приказания, и я носился повсюду. Между тем ребята устроились поливать цветы хозяйки на балконах. Они ходили по очереди через день. Когда пришел я, они навалили на меня все — и уборку, и цветы. Однако я не подозревал ничего плохого. Все исполнял и ходил туда, куда меня посылали.

Однажды, подметая магазин, я заметил на полу, около собранной мною кучи мусора, рассыпанный кофе. Там было штук пятнадцать немолотых зерен. Я наклонился, собрал их на ладошку и пошел, чтобы бросить их в мешок с кофе. Хозяин находился в своем кабинете, стены которого были из стекла, и увидел это. Он позвал меня:

— Ангел, — так меня, маленького, все называли. — Поди сюда!
Я подошел к нему.
— Что у тебя в руке?
— Кофе, — говорю. — Я нашел зерна на полу и собрал их.
Он стал звать:
— Тасос, Аристос, Яннис, Иоргос!!!
Один был на складе, другой еще где-то. Но так как хозяин кричал, то пришли все. Тогда хозяин открыл мою руку,
— Вы видите? — спросил их. — Что это?
— Зерна кофе, — отвечают.
— Где ты их нашел, Ангел?
— Они были разбросаны по полу, — говорю я, — я собрал их и пошел бросить в мешок с кофе.

Хозяин прочитал им целое нравоучение. Что там происходило! Там было мотовство и транжирство. Разбрасывали все то тут, то там...

— С сегодняшнего дня вы установите очередь и на поливку цветов, и на все другое, — сказал хозяин. — Одну неделю — Аристос, другую — Тасос, третью — Ангел.
Хозяева любили меня и хорошо ко мне относились. Они приглашали меня наверх, к себе домой, чтобы я пел им те тропари, которые знал. Они по своей доброте часто брали меня туда. Они оценили тот мой поступок.
Через два года я уехал в Ширей; чтобы работать в магазине одного из своих родственников. Магазин находился на холме, на улице Цамаду. Это была бакалея вместе с таверной. Каждый день туда приходило много народу за покупками, и часто клиенты оставались, чтобы перекусить и выпить в таверне. Ночевал я наверху, в мансарде.

 

 

В недра души моей я погрузил желание стать пустынником

Однажды в лавку зашли два старичка. Они попросили у меня две сардинки и половину ока 2 вина. Я им сразу принес. Один старик говорит другому:

— Где найдешь то вино, которое я пил на Святой Горе! Такого вина я не находил нигде.
— Ты был на Святой Горе? — спрашивает другой.
— Да, однажды уехал со своей родины, с острова Митилини, из Каллони, и приехал на Святую Гору. Там мы и пили моноксилитское вино. Что это было за вино!
Тот спрашивает его снова:
— Ты уезжал туда, чтобы подвизаться?

— Да, хотел стать монахом, но не смог, не выдержал. Как я раскаивался потом в том, что не остался там!
Я слушал их разговор внимательно, потому что задолго до них заходили какие-то монахи и раздавали брошюрки. В одной из них было написано о жизни святого Иоанна Каливита, о котором я читал по слогам, когда пас овец в своей деревне, как я уже вам говорил. Его житие я прочитал снова на мансарде при свете карманного фонарика, прочитал с трудом, потому что был почти неграмотным. Жизнь святого так воодушевила меня, что я захотел подражать ему. Но о Святой Горе я не знал ничего. Между тем старичок продолжал: — Я хотел подвизаться и ушел. Как хорошо было там! Я видел подвижников, пустынников, святых людей, которые старались стяжать любовь к Богу, подвизались в пустыне в посте, злостраданиях и молитвах. Но я оставил все это и вернулся в мир, где впутался в тысячу мучений. Я всегда вспоминаю о том и жалею, что не остался там, а впал здесь в миру в такие муки, связанные с заботой о семье, детях, в такую суету, страдания, что трудности жизни поставили меня на колени. И я постоянно вспоминаю то время...

Старики вскоре ушли, но мои мысли остались там, на Святой Горе, о которой рассказал один из них. С того момента мною овладело горячее желание уехать туда. Меня не оставляла мысль, что я смог бы осуществить свою мечту — подражать святому Иоанну Каливиту.

Через два дня старик пришел вновь. Он жил по соседству. Я подхожу к нему и втайне от других спрашиваю:

— Расскажи мне, кир Антоний, как хорошо там, вверху, на Святой Горе?
— А-а, ты все слышал тогда? Нет. Сейчас я не могу тебе ничего рассказать…

Кир — по-гречески господин, уважительное обращение к старшим.
И ничего мне не сказал. Ушел. Я же не мог думать ни о чем другом. В глубине души я решил стать пустынником. Но как? Я не знал, как попасть на Святую Гору. У меня не было денег. Да я и не представлял, что сказать хозяину.

 

Когда кир Антоний снова пришел в лавку, я тайно от других спросил его о Святой Горе, и тогда он рассказал мне все. Но как, однако, я мог бы туда удалиться? Что бы я сказал?

 

 

Великое чудо промысла Божия

Всю ночь мы плыли. Утром, около десяти часов, прибыли в Дафни. Все монахи взяли свои котомки с покупками, сделанными в Салониках за проданное рукоделие. Спустились по трапу корабля. Нас ждал баркас. Моему старцу отдали предпочтение, потому что он был духовником. Мы первыми сели в баркас и причалили к берегу. Но как только сошли на берег, произошло неожиданное. Старец немного отошел в сторону, чтобы поставить свои котомки. В ту же секунду подходит ко мне высокий солдат в юбке и красной феске с черной кистью, хватает меня и бросает снова в баркас, который уже отчаливал от берега, чтобы привести других монахов.

 

— Что тебе здесь надо? — закричал он. — Детям запрещено! Убирайся обратно на корабль!
Я заплакал. Баркас стал отчаливать. Но в тот момент старец увидел, что происходит, подбежал и стал кричать:
— Стой, верни ребенка, это мой ребенок! Баркас вернулся. Я получил свободу.
И тогда говорит ему Сердарис — так звали солдата, стража Святой Горы. В то время они носили белые юбки и красные фески. Богатыри. Они присутствовали всегда, везде, на всех церемониях. Итак, Сердарис ему говорит:
— Отче, ребенка нельзя брать с собой.
— Я его возьму с собой — это мой племянничек, — отвечает ему старец. — Это сын моей сестры, и я не могу его бросить. Он — сирота, пропадет.
— Да, но меня накажут за то, что я пропустил ребенка.
— Не волнуйся. Оставь это мне. Я скажу старцам, чтобы тебя не наказывали.

 

Так вместе со старцем, «моим дядей», который стал и моим духовником, звали его Пантелеймон, мы поднялись в скит. Этим я хочу сказать, что Бог явил мне, смиренному, много чудес. Его десница явно защищала меня повсюду. Так и в этом случае Божий промысел привел меня в руки святого старца и духовника, который стал покровительствовать мне. Бог послал его, и этот старец спас меня. Произошло великое чудо промысла Божия. Он во многом помог мне. Но прежде всего его великая помощь была в том, что я, такой юный, смог приехать на Святую Гору, в то время как это запрещалось. И о монашестве я ничего не знал. Но Бог помог мне.

 

Как я сказал вам, мы добрались до скита. С тех пор началась иная жизнь. Жизнь во Христе: службы, повечерия, утрени, вечерни, всенощные бдения. Жизнь благодатная!

 

Святая Гора Кавсокаливия(1918-1925)

 

 

Моя жизнь на Святой Гope были молитвой, радостью и послушанием моим старцам.

 

 

Когда я отправился на Святую Гору, я был еще совсем юным и не умел читать...

 

И вот, когда я приехал на Святую Гору, то был, как я уже пояснил, юным и неграмотным. Я читал по слогам. Старцы мои — родные братья старец Пантеле­ймон, духовник, и отец Иоанникий — спросили меня:

 

Если я стану описывать вам свою жизнь на святой Горе, о моей любви и преданности, недостанет мне времени, чтобы повествовать… (Евр. И. 32) Но любовь моя к вам побуждает рассказать, сколько помню

 

И вот, когда я приехал на Святую Гору, то был, как я уже пояснил, юным и неграмотным. Я читал по слогам. Старцы мои — родные братья старец Пантеле­ймон, духовник, и отец Иоанникий — спросили меня:

 

— Сынок. Умеешь читать?

— Э-эээ…. Так. Немного, — ответил я.

 

Был вечер субботы. Меня поставили читать Псал­тирь. Робко я начал читать первый псалом:

 

— Бла-бла же-жен му-муж. - Читал я по слогам.

— Хорошо, детка, дай-ка почитаю я, — говорит отец Иоанникий, — а в следующий раз будешь читать ты. — Он надел свои очки и начал: — Блажен муж, иже не иде...

 

Представляете мой стыд? Это было мне уроком.

 

«Я должен научиться читать», — решил я. И тут же начал учиться. Когда у меня было свободное время, я брал и читал Псалтирь, Новый Завет, каноны, чтобы язык мой привык. Поучался и ночью. Таким образом, прочитав много раз, я выучил Псалтирь наизусть.

Я чувствовал себя так, как будто бы меня нет на земле, а нахожусь я – на небе!

 

Как-то ночью было всенощное бдение в кириаконе, соборном храме Святой Троицы. Был панигер престольный праздник нашего скита. С вечера старцы мои ушли в церковь, а меня оставили в келий спать. Это было в первые дни после моего приезда. Я был мал, и они, на­верное, подумали, что я не выдержу до утра, когда за­кончится бдение.

 

После полуночи приходит отец, Иоанникий и будит меня.

 

— Проснись, — говорит мне, — одевайся, пой­дем в церковь.

 

Я тут же собрался. Через три мину­ты мы подошли к церкви Святой Троицы. Он пропус­тил меня вперед. Я впервые вошел внутрь храма и рас­терялся! Церковь была полна монахов, молящихся с благоговением и вниманием. Паникадила освещали все — иконы на стенах, на аналоях.

 

Все сияло. Горели лампадки, благоухал ладан, звучали умилительные псалмопения в неземной красоте ночи. Меня охватили благоговейный трепет и страх. У меня было ощущение, что я нахожусь не на земле, а на небе. Отец Иоанникий сделал мне знак, чтобы я прошел вперед и приложился к иконам. Но я не мог тронуться с места.

 

— Держи меня, держи меня! — начал я взы­вать. — Я боюсь!

 

Он взял меня за руку, и я, крепко схватившись за него, прошел вперед и приложился к иконам. Это был мой первый опыт, оставивший во мне глубокий след. Никогда не забуду этого.

 

Старцев моих я очень любил

 

 

Как я уже сказал, моими старцами были отец Пантелеймон и его брат отец Иоанникий. Я любил их, хотя они были очень строгими. Тогда я этого не заме­чал. Поскольку любил их, я думал, что они не отно­сятся ко мне строго. Я питал к ним великое уважение, благоговение и любовь. Благоговение мое было таким же, с каким я смотрел на икону Христа. С таким бла­гоговейным трепетом.

 

Потому что после Бога были старцы. Они оба были священниками. Родом из Кардицы, высокогорного села. Как-то называлось это се­ло? Достойно, чтобы это вспомнить... А - вспомнил! Это село Месениколас Кардицы. Оттуда было мое толстое шерстяное одеяло, под которым я спал до не­давнего времени. Я был у старцев в полном послу­шании.

 

 

Послушание!

 

Как вам сказать, я знал, что это та­кое! Я предал себя послушанию с радостью, с любовью. Это полное послушание меня и спасло. За него Бог по­слал мне дар. Да, повторяю вам, я был в полном послу­шании у своих старцев. Послушание было не вынуж­денное, а с радостью и любовью. Я любил их истинно. И поскольку я любил их, эта любовь помогала мне чув­ствовать и понимать, чего хотели они.

 

Прежде чем они скажут, я уже знал, чего они хотели и как хотели, что­бы я это сделал, и так в каждом деле. Я бегал повсюду и делал то, что меня благословляли. Я посвятил им се­бя. Поэтому душа моя рядом с ними летала от радости. Я не помышлял ни о ком. Где родственники, где знако­мые, где друзья, где весь мир? Жизнь моя была молит­вой, радостью и послушанием моим старцам.

Мне достаточно было сказать всего один раз, что­бы я соблюдал их слово. Например, один раз старец сказал мне:

 

— Детка, мой руки и перед едой, и всякий раз, когда мы собираемся идти в церковь, потому что вхо­дим в святое место и должно быть все чистым. Мы оба священники, оба совершаем литургию. У нас должны быть чистыми руки. Однако чистота должна быть во всем.

 

Тогда я стал каждый раз мыть руки с мылом. Не нужно было говорить мне второй раз. Перед едой я мыл руки с мылом. По какой бы причине я ни собирал­ся идти в церковь, мыл руки с мылом. При занятии ру­коделием, если это была тонкая работа, я мыл их с мы­лом. Так я поступал во всем, не противодействуя внут­ренне. Заметьте, что у меня было два старца, и часто они требовали противоположных вещей.

 

Однажды отец Иоанникий говорит мне:

 

— Возьми отсюда эти камни и перенеси их туда…

 

Я убрал их на указанное место. Приходит «стар­ший» старец. Лишь только увидев их, он разгневался, отругал меня и сказал:

 

— Э-эээ, кривой (страбос) человек! Зачем ты это сделал? Разве эти камни должны быть там? Неси-ка их снова туда, откуда взял!

 

Вот, так - «кривой (страбос) человек» — так он меня ругал, когда гневался.

 

На другой день проходит там отец Иоанникий. Видит камни на прежнем месте, приходит в гнев и го­ворит мне:

 

— Разве я не велел тебе перенести эти камни туда? Я смутился, покраснел, положил ему поклон и го­ворю:

 

— Батюшка, прости меня, я почти все перенес их, но старец увидел это и сказал: «Отнеси их опять туда же. Они нужны нам там». И я их отнес обратно.

 

Отец Иоанникий не промолвил ни слова. Так старцы много меня тренировали. Но я ничего лукавого не подозревал, не говорил: «Они что, испытывают меня?» Мне на самом деле в голову не приходило, что они могут меня испытывать. А если они и испытывали, то делали это столь естественно, что до­гадаться было невозможно.

 

В этом был глубокий смысл. Потому что когда человек знает, что его испы­тывают, то может исполнить даже самое трудное дело, чтобы показать, что он — послушный. Но если человек не знает, что его испытывают, да еще и видит гнев дру­гого, тогда не может его не кольнуть внутри:

 

«Ого! Что еще такое? Он столько лет монашествует и при этом гневается? Да разве такое возможно? Может ли монах быть гневливым и молиться? Не освободиться от гне­ва? Значит, эти люди далеки от совершенства...»

 

Но я так не думал, да и не знал, испытывают ли ме­ня. Напротив, я очень радовался этому, потому что лю­бил их. Да и они очень любили меня, хотя и не показы­вали этого. Я любил обоих старцев, но особенно привя­зался к своему духовнику — старцу Пантелеймону. Как говорит Давид: Прильпе душа моя по Тебе, мене же прият десница Твоя (Пс. 62, 9).

 

Так и моя душа при­лепилась к моему старцу. Истинно говорю вам! И серд­це мое было вместе с его сердцем. Я видел его, чувство­вал его. Он брал меня с собой, и мы шли сначала в собор, а оттуда вместе на работу. Да, да, да, я его ощущал! Это очень освятило меня. То, что я привязался к старцу, а сердце мое прилепилось к его сердцу, освятило меня, принесло мне огромную пользу. Это был великий святой!

 

Однако старец ничего не говорил мне не только о том, откуда он родом, но и не называл мне даже своей
фамилии, ничего, совсем ничего... Никогда он не гово­рил: «На моей родине» или «мои родители, мои бра­тья» и так далее. Он всегда был молчалив, всегда мо­лился, всегда был кроток. Если и гневался когда, то гнев его и все слова были только для вида.

 

Я любил его и верю, что благодаря послушанию и любви, которую я питал к нему, благодать посетила и меня.

 

 

Я наблюдал за ним, чтобы что-нибудь перенять у него, уподобиться ему. Я любил его, благоговел перед ним, смотрел на него и получал от этого пользу. Мне до­статочно было лишь смотреть на него. Вот мы идем да­леко. От самой Кавсокаливии вверх на гору, чтобы об­резать ветки каменного дуба. Всю дорогу молчим, не го­ворим ни слова. Помню, как старец показывает мне, ка­кие дубы пилить. Едва спилив один, я кричу радостно:

 

— Геронда, я его спилил! Он отвечает:

— Пойди-ка с пилой вон туда.

— …..

 

Я очищаю все вокруг, чтобы можно было работать пилой. А он идет, чтобы найти мне следующий дуб. Мы произносили одно слово «монофиси», то есть на одном дыхании. Я сразу кричал:

 

— Геронда, я спилил и его!

 

При этом испытывал огромную радость. Это было необыкновенно. Это была моя любовь, была благодать Божия, которая исходила от старца ко мне, смиренному.

 

Я теперь понимаю, когда рассказывают:

 

Однажды при­шли однажды монахи и окружили одного подвижника, спрашивая его о разном. Один из них сидел и не гово­рил ничего. Он смотрел на лицо старца. Все спрашива­ли, а он — никогда. Пустынник задал ему вопрос:

 

- Почему ты, детка мое, не спрашиваешь ни о

чем? У тебя нет никаких недоумений?

А тот отвечает ему

 

— Я не хочу ничего другого, мне достаточно лишь видеть тебя, Геронда.

 

То есть он наслаждался благодатно, впитывал его, через него получал благодать Божию. И преподоб­ный Симеон Новый Богослов говорил то же самое — что получил благодать от своего старца.

 

Божественный плен

 

В кириаконе, куда я ходил на бдения и службы, я узнал святых людей. Послушайте, я расскажу вам об одном неизвестном святом.

 

Над нашей каливой, очень высоко, жил один рус­ский, старец Димас, жил он один в какой-то первобыт­ной каливе. Он был весьма благочестив. Старец Димас был практически не известен никому на протяжении всей своей жизни. Никто не говорил ни о его имени, ни о его дарах. Представляете, уехать из России, оставить все, чтобы приехать на край света! Кто знает, сколько дней добирался он в Кавсокаливию. Старец Димас провел там всю свою жизнь. И умер в безвестности….

 

Да и не было кого-либо рядом с ним, кому он мог бы ска­зать: «Сегодня я сделал пятьсот поклонов. Почувство­вал то-то...» Это был тайный подвижник.

 

Да, да. Это было совершенным, совершенным и бескорыстным. Бескорыстие, служение, святость, один на один с Ним, и при этом у меня не было никакого человекоугодия. Я служил ему как раб Владыке. Больше ничего другого. Ни игумен, ни «браво» тебе, ни вопросов: «Почему это так?» Я видел живого святого. Да, неизвестного святого.

Его, бедно­го, презирали. Кто знает, когда он умер. Через сколь­ко дней, а то и месяцев — если была зима — узнали об этом. Куда там человеку подняться к нему наверх, к его каливе, выложенной из камней! Никто его и не видел. Часто таких пустынников находили через месяц-два после их успения.

 

Господь явил обильное излияние Благодати ко мне, смирен­ному, когда я увидел его, старца Димаса, в кириаконе делавшим поклоны и рыдавшим при молитве. При по­клонах его посетила такая благодать, что она излучи­лась и на меня. Тогда излилось и на меня богатство благодати. То есть она была и прежде по любви, кото­рую я питал к своему старцу. Но тогда и я почувство­вал благодать очень сильно. Я расскажу вам, как это случилось.

 

Однажды рано утром, около половины четверто­го, я пришел в соборный храм Святой Троицы на службу. Было еще рано. В било еще не били. В церк­ви никого не было. Я сел в притворе под лестницей. Меня не было видно, я молился. Вдруг открывается дверь церкви и входит высокий пожилой монах. Это был старец Димас, Войдя, он посмотрел направо, на­лево и не увидел никого. Тогда, держа в руках боль­шие четки, он начал класть земные поклоны, много и быстро, и все время говорил; «Господи Иисусе Хрис­те, помилуй мя... Пресвятая Богородице, спаси нас». Вскоре он пришел в исступление.

 

Я не могу, не нахожу слов, чтобы описать вам его поведение пред Богом: это движения любви, благоговения, движения Божественной любви и всецелого посвящения себя. Я видел, как он стоит, как, стоя прямо, простирает свои руки в виде креста, как делал Моисей на море, и стенал...

 

…И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь и сделал море сушею, и расступились воды… (Исх 14:21)

 

Что это было? Он был в благодати. Сиял во свете. Вот что было! Он тут же передал мне молитву. Я сразу вошел в его состояние.

 

Он меня не видел. Поверьте мне! Я пришел в умиление и начал плакать. И ко мне, смиренному и недостойному, пришла благо­дать Божия. Как это объяснить? Он передал мне благодать. То есть благодать, которая была у этого святого, засияла и в моей душе. Он передал мне свои духовные дары.

 

Итак, старец Димас пребывал в исступлении. Он сделал это помимо своего желания. Он не мог скрыть своего духовного опыта. Хотя то, что я вам говорю, не совсем правильно. Не могу вам этого передать словами. Это был Божественный плен. Это необъяснимо. Это совершенно не подлежит объяснению, и если ты попы­таешься это объяснить, то скажешь не то. Нет, такое не объяснить, не найти в книгах, не понять. Чтобы по­стичь, нужно быть достойным этого.

 

 

Спасение Божие

 

Как-то раз был дождливый день. Когда дождь прекратился, мы видели из мастерской, где работали, что много отцов из других келий идут в сторону пеще­ры святого Нифонта за улитками. Отец Иоанникий увидел проходивших мимо отцов и расстроился. Он хо­тел, чтобы и я пошел за улитками. Я говорю ему:

 

— Старец сказал, чтобы я не ходил. Я уже соби­рался, но он вернул меня. Но если ты хочешь, чтобы я пошел, я окажу послушание и пойду.

 

Тогда он говорит мне:

 

— Сходи. Сегодня много улиток.

 

Я взял торбу и убежал. Вначале я не бежал, чтобы старцы не видели меня. Но, отойдя поодаль, я пустился бегом. Я зашел высоко, на какие-то отвесные скалы, куда не забредают даже кабаны, когда в сырую погоду собираются стаей и идут есть улиток. Я собирал их три часа.

 

Набрал много, полную торбу. Я очень сильно вспотел, и на спуске — а был вечер и воздух охладил­ся — меня прохватил холодный ветер, спускавшийся с Афона к морю. Торба на плече вся промокла, а спина у меня замерзла от слюны, которую выделяли улитки.

 

Спускаясь по непроходимым местам, я должен был перейти осыпь — это такой склон, усыпанный битыми камнями, щебнем. Когда я дошел до середины, вся осыпь, подобно реке, стала двигаться с вершины горы, увлекая за собой камни, глыбы и все остальное. Шири­на ее была пятнадцать — двадцать метров.

 

 

Ноги мои по­грузились в камни до колен, я не мог идти. Я был с гру­зом и в этой смертельной опасности стал кричать: «Бо­городица моя!» Через секунду невидимая сила отброси­ла меня на двадцать метров, на противоположную сторо­ну ущелья, на какие-то большие скалы, которые тоже вот-вот могли покатиться вниз.

 

В эту минуту внизу про­ходили отцы, возвращавшиеся от святого Нифонта. Они тоже несли улиток. Они увидели осыпь, оценили опас­ность и стали кричать: «Э-эй! Может быть, там кто-то есть?»

 

Я был уже вдали от опасности, целый и невредимый. Только башмаки мои остались в осыпи, а ноги были все в крови. Отцы снова начали кричать, но я не отвечал. Хотел ответить, но не мог. У меня был шок. Я их слышал, но не отвечал.

 

Нетронутая торба висела у меня на плече. Там было больше восьмидесяти ока. Придя в себя, я начал карабкаться по одной скале, затем по другой, пока не спустился вниз. — Лишь только я спус­тился, столкнулся с другой опасностью. Я заметил змею, которую называют молочницей. Я очень испугался...

 

Спасение Божие, вот что это было! Я пришел на келию, охваченный ужасом. Упал и рассказал старцам обо всем, что со мною случилось. Я был в шоке. Рассказал об осыпи, о башмаках, которые потерялись, о своих ногах, которые были все в крови, о змее. Старец очень огорчился и на­казал отца Иоанникия. Он дал ему епитимью: не литургисать много месяцев, — а тот плакал обо всем, что случилось.

 

Церковь – духовный Университет

 

Когда я думал о постройке женского монастыря, мне приходило много мыслей. Очень много. Самая главная мысль была собрать несколько сестер-монахинь, чтобы все они были рядом со мною, чтобы они любили меня во Христе и чтобы я любил их во Христе.

 

Я хотел, чтобы все были подлинными монахинями, что­бы был у нас дух монашеской жизни, без ревности, без всего того, что, как правило, есть у женщин. Чтобы между ними была любовь и был порядок. Еще я хотел, чтобы мы занимались рукоделием, каким-нибудь ис­кусством, которое бы занимало два-три часа в день, с утра.

 

Но центр тяжести я хотел переместить на обучение богослужением, как говорят, Универ­ситет Церкви. То есть на песнопения, каноны, полунощницы, междочасия. Псалтирь, Октоих, Минею, Феотокарион, Постную и Цветную Триодь. Я хотел, чтобы мы читали все, если возможно, все, о чем напи­сано в Типиконе. А Псалтирь читали бы перед обедом, для облегчения, чтобы не читать ее ночью и не утомлять сестер.

 

Занятие песнопениями, чтением я считаю вели­ким делом, очень великим, потому что так человек по­степенно освящается, сам того не замечая.

 

Приобрета­ет и любовь, и смирение — всё, слыша слова святых, слова из Минеи, Октоиха и тому подобных книг. Этим мы должны заниматься постоянно и с усердием, посвя­щая себя этому. Это должно быть нашей ежедневной усладой в церкви.

 

И снова каждый день, за час до обе­дни мы будем сидеть и читать отцов. Понимаешь, как здорово?!

 

Я уверен, что если бы мы, монахи, хранили любовь, то Бог бы творил множество чудес…

 

Монастырь мне казался подобным Раю: службы и исповедь не прекращались бы круглые сутки. Духовники бы сменяли друг друга: новые заступали бы на дежурство и постоянно оказывали бы помощь больным…

Это было бы в любое время дня и ночи. Чтобы был телефон, у которого бы день и ночь дежурили сестры, чтобы утешать стольких отча­явшихся в жизни по причине различных ран. Своими словами они приводили бы их к великому Утешите­лю — Христу, чтобы спасались их души и наполнялись небесным светом, который им будет подавать Божест­венная благодать.

 

И я бы хотел исповедовать приходящих людей. Когда придет какой-нибудь больной, особенно после искушений, я бы его поисповедал. А потом приходят сестры и благоговейно поют для него молебен. То есть когда он стоял бы на коленях, сам бы я, сидя на стуле в епитрахили, читал над ним молитвы, а сестры благого­вейно, едиными устами пели бы для него молебен. Ве­рю, что за нашу любовь Бог бы творил много чудес.

 

Много недужных по благодати Божией становились бы здоровыми. Приходит, например, один печальный отец и говорит: «У моего ребенка начинает кружиться голо­ва, и он падает». Ты оставляешь ребенка в монастыре на некоторое время, все сестры преклоняют колена, как один дух, одна душа, одно сердце со старцем, и молит­ва всех изменяет состояние, совершает чудеса, поэтому я так этого ищу и пламенно желаю. Вот что я хочу сде­лать в монастыре.

 

И вот что еще я хотел бы в монастыре. Я хотел бы выстроить большую и красивую церковь. Чтобы много людей могло прийти на исповедь, на причастие, прийти для молитвы, чтобы поучиться умной молитве. А еще у меня есть мечта, чтобы под храмом в подвал приходили афонские духовники, которые мощно, сильно занима­ются мистическим богословием в пустыне, и учили ум­ной молитве. Пусть они приезжают хотя бы на один день. Конечно, много таких, которые не хотят ни от­крываться, ни где-либо появляться. Мы можем и таких привозить на один день, а на другой они бы уезжали.

 

Какое облегчение находили бы те души, которые стра­дают от страстей и других житейских невзгод!

Монастырь должен со страхом Божиим прини­мать души и вдохновлять их не поучениями и пропове­дями, а молитвой, страхом Божиим и своим собствен­ным примером. Это очень тонкая вещь. Например, приходит человек в монастырь. Мы его принимаем. Но вести длинные разговоры нет необходимости. Госте­приимство будет выражаться в церкви. Мы поведем гостя на молитву, на вечерню, на повечерие. Будем чи­тать очень внятно, без ошибок, петь скромно, везде бу­дет царствовать порядок и тишина.

 

Скажем и несколь­ко назидательных слов. Предложим что-нибудь пере­кусить, горячий чай и тому подобное. Но везде будет царствовать молчание, а говорить будет пример. Боль­ше всего гостя научит наш образ жизни. Не нужно из­менять своего распорядка. Он больше получит пользы от него, чем от наших слов. Если у нас будет добрый порядок, а сами мы будем преданы Христу, то освятится весь монастырь. Это произойдет непринужденно, без какого-либо давления и усилий со стороны мона­хинь. Думаю, что это самая лучшая миссионерская ра­бота.

 

Очень скоро в монастырь начнут слетаться птицы. Они услышат звоночек и будут прилетать покушать. Будут сидеть во дворе и слушать вечерню. Это наши лесные друзья, которые будут прилетать, чтобы при­нять участие в нашей молитве.

 

 

Христос Воскресе!

 

Сегодня ко мне в келию пришли несколько моих духовных чад, и мы три раза спели: Христос воскресе…

 

Я пожелал им:

 

«Желаю, чтобы Воскресение Господа нашего Иисуса Христа воскресило в ваших душах вся­кое благородное и прекрасное чувство. Чтобы оно при­вело нас к святости и победило ветхого человека со страстьми и похотьми (Гал. 5, 24).

 

Вот чего требу­ет Господь. Поэтому мы желаем, чтобы Воскресение Его и благоволение Его помогло нам разгромить и умертвить ветхого нашего человека (Рим. 6, 6) и стать достойными Его Церкви. Вот какой помощи Гос­подней мы желаем. Величайшее чудо, сотворенное Христом, — это Его Воскресение. Никогда не будем забывать о нем. Многая лета!»

 

Кто-то сказал, что сегодня все молится: земля, не­бо, звезды, благоухающие цветы, журчащие ручьи, прозрачные воды, поющие соловьи, порхающие бабоч­ки — все поют Христос воскресе! Я настолько вооду­шевился, что громко кричал от радости: Христос вос­кресе!

 

Такое пережил и я на Святой Горе. Была Пасха. Я в одиночестве поднялся на гору в сторону Афона на вы­соту около восьмисот метров. С собой у меня был Вет­хий Завет. Я смотрел на голубое и чистое небо, на без­брежное море, конца которого не видно, на деревья, на птиц, на бабочек, на всю эту красоту, и в воодушевле­нии громко закричал: Христос воскресе!

 

Произнося это, я, сам того не замечая, от жажды Божественного раскрыл руки. Так они и застыли. Я был как сумасшед­ший! Открыл Ветхий Завет и попал на следующие сло­ва из Премудрости Соломона:

 

Боже отцов и Господи милости, сотворивший все словом Твоим и премудростию Твоею устроив­ший человека, чтобы он владычествовал над создан­ными Тобою тварями и управлял миром свято и справедливо, и в правоте души производил суд! Да­руй мне приседящую престолу Твоему премудрость и не отринь меня от отроков Твоих, ибо я раб Твой и сын рабы Твоей, человек немощный и кратковре­менный и слабый в разумении суда и законов (Прем. 9,1-5).

 

Вся моя душа погрузилась в эти Божественные слова. Я забыл о времени, меня потеряли...

 

Послушайте дальше премудрого Соломона:

 

...С Тобою премудрость, которая знает дела Твои и присуща была, когда Ты творил мир, и веда­ет, что угодно пред очами Твоими и что право по заповедям Твоим: ниспошли ее от святых небес и от престола славы Твоей ниспошли ее, чтобы она спос­пешествовала мне в трудах моих и чтобы я знал, что благоугодно пред Тобою; ибо она все знает и ра­зумеет, и мудро будет руководить меня в делах мо­их, и сохранит меня в своей славе (Прем. 9, 9—11).

 

Понимаете, какое значение имели для меня эти слова?

 

Что угодно пред очами Твоими и что благоугод­но пред Тобою...

 

Вот чего ищите, вот чем наслаждай­тесь, вот чего жаждите. Сами того не заметив, вы по­любите Христа.

 

 

Кавсокаливия 1991

 

 

Прошу всех вас простить меня за все, чем я вас огорчил.

 

 

Кавсокаливия, 4/17 июня 1991 года

Перевод монаха Макария Кавсокаливита.

(Афон. Скит Кавсокаливия. 2010 год.)