Засушливое лето сорок шестого

После Первого съезда советских писателей прошло двенадцать лет. Погибли Бухарин, Стецкий и Мандельштам. Умерли Щербаков, Ставский, Демьян Бедный. В ГУЛАГе мучился Гронский. Окончилась война. Наступила разруха. На европейскую часть Союза ССР надвигалась засуха.

6 сентября 1946 года Политбюро утвердило с пометкой «не для печати» «проект сообщения Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б) советским и партийным руководящим организациям»: «Неблагоприятные климатические условия, вызвавшие в текущем году засуху в Тамбовской, Курской, Воронежской и Орловской областях, западных районах Поволжья, Северо-Донских районах Ростовской области и на юге Украины, привели к тому, что мы в этом году получаем по заготовкам на 200 млн. пудов меньше хлеба, чем можно было ожидать при среднем урожае <…> В силу указанных обстоятельств отмену карточной системы на продовольственные товары приходится перенести с 1946 на 1947 г., на что имеется разрешение Президиума Верховного Совета СССР»[146].

Засуха не замедлила дать о себе знать и в российском политическом и идеологическом календаре. Ужесточенной цензуре подвергся доступ иностранной литературы. Постановление ЦК ВКП(б) от 14 сентября «О выписке и использовании иностранной литературы» гласило: «ЦК ВКП(б) устанавливает, что в закупке и использовании иностранной литературы сложилась порочная антигосударственная практика <…> Многие организации безответственно отнеслись к расходованию валюты, преступно разбазаривали государственные средства на выписку беллетристики, иллюстрированных журналов, журналов мод и различных развлекательных изданий вместо ценной и необходимой для страны научно-технической литературы». Все это «наносит ущерб интересам государства, ведет к растранжированию валюты и распространению среди части населения антисоветской пропаганды, содержащейся в зарубежных газетах, журналах и книгах»[147].

Главными эпизодами советской засухи 46-го года стала череда учиненных Сталиным — руками Жданова — погромов в области литературы, театра, кино, СМИ. Она дала о себе знать уже 2 августа. В тот день, вслед за постановлением «О мерах помощи издательству “Советский писатель”», Политбюро приняло другое: «О мероприятиях по улучшению газеты “Правды”». Это было трафаретное постановление, которое на примере одной организации, одной газеты давало директивную установку для всех. Оно не просто регулировало работу центрального партийного СМИ, а выражало неудовлетворенность прессой вообще и оказывалось применимым ко всей советской печати: партийной и непартийной, литературы общего интереса, для широкой аудитории — и узкоспециальной. Если бы мы не знали названия газеты, то заметили бы, как это часто бывает в русско-советской истории, что некоторые структурные формулировки с поразительной бюрократической легкостью могут быть адресованы и ленинградским и мо­сковским толстым литературным журналам, равно как и другим областям культуры и даже к сферам промышленности и сельского хозяйства, строительства, военного дела, производства атомной бомбы, внешней и внутренней торговли.

Первый гром августовских бурь прозвучал тем более зримо и весомо, что речь шла о центральном органе ВКП(б). В постановлении говорилось, что газета «ведется неудовлетворительно и не выполняет в должной мере своих задач как орган ЦК партии. “Правда” перестала быть ведущей, руководящей газетой для других газет, не проявляет самостоятельности и инициативы в освещении вопросов международной жизни, плохо освещает вопросы партийной жизни, хозяйственное и культурное строительство, слабо занимается вопросами идеологической работы партии. На страницах “Правды” редко печатаются публицистические статьи по актуальным во­просам международной и внутренней жизни, художественной литературы, театра, кино. Публикуемые в газете материалы изобилуют пересказами общеизвестных положений, статьи и корреспонденции составляются по шаблону, примитивно, ввиду чего “Правда” не удовлетворяет запросов читателей». «Внешнее оформление газеты невыразительно, верстка и расположение материалов однообразны, шрифты заголовков зачастую подбираются неудачно, в результате чего газета имеет серый вид. Редколлегия “Правды” работает неудовлетворительно, не направляет работу отделов редакции и корреспондентов на местах. Редакция газеты и ее отделы не имеют вокруг себя широкого авторского коллектива»[148]. И так далее.

Последовали оргвыводы. В частности, новым редактором по отделу критики и библиографии был утвержден старый правдист Давид Иосифович Заславский, работающий в газете с 1928 года[149].

В этот же день рассмотрены «вопросы Оргбюро и Секретариата». Цель очередной бюрократической перестройки была одна: удовлетворить сталинскую манию упорядочения и совершенствования стиля работы. Если есть органы, найдется для них и работа. А лучшая разминка для любой большой работы — масштабное наступление на культурном фронте. Вслед за постановлением о «Правде» шло антикоррупционное постановление «О фактах премирования министерствами СССР и хозяйственными организациями руководящих партийных и советских работников». Отмечались факты завуалированного взяточничества и казнокрадства, которые выражались в форме получения и вручения подарков, как-то: золотых часов, охотничьих ружей, месячных окладов, значков «отличника социалистического соревнования», обмундирования, денежных премий, продуктов. «Такая практика премирования, получения подачек, наград приводит к неправильным взаимоотношениям между партийными и хозяйственными органами, по существу носит характер подкупа, ставит партийных работников в зависимость от хозяйственных руководителей, приводит к отношениям семейственности и связывает парторганизации в критике недостатков в работе хозяйственных организаций, в силу чего руководящие партийные работники теряют свое партийное лицо и становятся игрушкой в руках ведомств в ущерб интересам государства. Такое положение, если ему не положить конец, является позором и гибелью для партработников и парторганизаций, поскольку они лишаются независимости и самостоятельности, необходимой партийным работникам и партийным организациям для того, чтобы осуществлять руководящую роль как защитников интересов государства против всяких нарушений государственных интересов»[150].

Для Сталина идеологические и эстетические вывихи (газеты, журналы — надстройка) концептуально были связаны с преступлениями хозяйственными и экономическими (базис). Один логический бином вел к подрыву советского общественного и политического строя. Таков обзор заседания 2 авгу­ста.

Эти инициативы получают закономерное и логическое продолжение в грозди знаменитых решений о ленинградских журналах, о репертуаре драматических театров, о советском кино. Но если первые остались тайной за семью печатями и достоянием узкого круга высших партийных функционеров, то вторые были растиражированы в миллионах экземпляров от бумажных брошюр до подарочных изданий в ледериновых переплетах, вошли во многие хрестоматии и сборники постановлений ЦК на русском и иностранных языках. Получив ярлык «ждановщины», они стали метафорой тоталитарного насилия над искусством в ХХ веке.

Коллеги — архивисты и литературоведы (в первую очередь Денис Бабиченко) убедительно продемонстрировали, что дело журналов было литературным измерением личностного и политического конфликта внутри Политбюро[151]. Можно сделать более обобщенный вывод. Многие конфликты внутри сталинского генштаба, переведенные в измерение надстроечных феноменов (искусство, СМИ), в очередной раз становились гласным выражением внутренних кризисных явлений режима. На политическом уровне разноголосица была категорически запрещена. Следовательно, разномыслие проявлялось в менее контролируемой сфере (литература, искусство).

Другой уровень прочтения событий первой декады августа 46-го года наводит на мысль о том, что очередные масштабные карательные операции режима, через год после победы в войне, через семь лет после окончания самоуничижительной чистки, оказались связанными с необходимостью сформулировать и озвучить новую национальную идею (борьба с низкопоклонством перед Западом). Любая новая идея презентовалась в российской истории при одновременном закручивании полицейско-экономических гаек и в условиях наступления на культурном фронте.

По такому трафаретному сценарию и стали развиваться события в августе 1946-го. Лето обещало быть спокойным — власти начали с осторожной разрядки напряженности на международном музыкальном «фронте». Они решили пригласить на гастроли в СССР Пабло Касальса[152], Золтана Кодаи[153], Артуро Тосканини[154] и что более показательно — пианиста Владимира Горовца, который с 1925 года формально числился невозвращенцем. Затем разрядка распространилась на кинофронт. Была утверждена советская делегация на кинофестивали в Канны и в Венецию. Затем был сформирован весьма либеральный по своему составу художественный совет при Министерстве кинематографии, в который вошли Дмитрий Шостакович, Сергей Эйзенштейн и Всеволод Пудовкин. Правда, имели место быть и контртенденции ретроградного и охранительного толка. В марте было принято лаконичное постановление ЦК о запрете второй серии «Ивана Грозного», в мае — также закрытое постановление о переделке картины «Адмирал Нахимов» Пудовкина. Но это были решения для служебного пользования, об их существовании знали немногие.

Однако, как часто бывает в российской истории, вдруг подул не тот ветер — суховей. В стране началась засуха и замаячил призрак очередного голодомора. Сталин перенес на более поздний срок свой второй послевоенный отпуск в Сочи. В этом контексте 2 августа Политбюро приняло ряд постановлений, которые сигнализировали о смене курса корабля под управлением великого кормчего.

Стенограмма заседания Оргбюро ЦК ВКП(б) по вопросу «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» от 9 августа 1946 года была опубликована в 1994 году[155]. Строго говоря, это не стенограмма, а «фрагмент стенограммы». В тексте имелась драматургическая пометка «начало не стенографировалось». В то же время отсутствовала пометка «конец не стенографировался». Можно предположить, что у опубликованной стенограммы нет ни начала, ни конца. Андрей Артизов и Олег Наумов при репринте стенограммы предположили, что в доступном тексте отсутствует «доклад о журналах», с которым выступил главы агитпропа ЦК Георгий Александров[156].

Опубликована вводная часть постановления Оргбюро от 9 августа, где в скобках перечислены выступавшие на обсуждении. Порядок выступавших по протокольному списку не совпадает с приведенным в стенограмме. Внутри стенограммы также заметны структурные отличия. Часть ее построена как диалог — беседа. Два выступления даны в самостоятельном оформлении с полными заголовками: «Выступление тов. Тихонова на заседании Оргбюро <…>» и «Выступление тов. Широкова на заседании Оргбюро <…>». Если принять подобную хронологию за факт, то получается, что стенограмма завершается выступлением секретаря Ленинградского обкома Широкова. В списке же за ним следуют фамилии писателя Всеволода Вишневского и секретаря обкома Попкова. Конец опубликованной записи отмечен ответом Широкова: «Нет». По формальным признакам такой лаконизм нельзя считать окончанием документа.

Партийный протокол требовал внятного и четкого закрытия темы. На том же заседании при обсуждении второго пункта повестки дня Жданов проговорил начало: «Секретариат считает необходимым поставить вопрос об очень крупных недостатках в фильме “Большая жизнь”, которые ставят вопрос о возможности его демонстрации на экранах. В чем недостатки фильма “Большая жизнь”? <…>». Далее шел предсказуемый текст[157].

Загадкой для историков оставались достоверность или легендарность того факта, что, согласно протоколу Оргбюро, обсуждение вопроса о журналах завершил Сталин. Сегодня это недостающее звено стенограммы заседания, посвященного ленинградским журналам, можно приобщить к делу и восстановить более полную картину судилища. Да, выступление Сталина имело место. Стенограмма заседания Оргбюро приводит порядок выступлений. Речь Сталина по сути дела — заключительное слово. Она подводит итоги исполненной партитуры «дискуссии». Сталин дает общие и частные формулировки оценки творчества Зощенко и Ахматовой вообще и журнально-издательской политики в частности.

Сегодня можно с уверенностью сказать, что именно речь Сталина стала конспектом всемирно известных докладов Жданова о журналах. Жданов лишь озвучил и творчески развил сталинские тезисы.

Есть в речи и неизвестные исследователям мотивы. Отметим один из них. По существовавшей в партийной практике традиции Сталин в качестве верховного вождя мог говорить на темы, на которые не позволялось рассуждать вслух даже его ближайшим соратникам. Во-первых, тем самым его обращения становились более содержательными и интересными. Во-вторых, верховный жрец оставлял за собой право указать на наличие иных, скрытых причин для своего выступления. В-третьих, вождь, как персонифицированный сгусток коллективного бессознательного, мог снять общее напряжение, выговорив одну из щекотливых тем. Даже если это происходило в узком кругу чиновников. Ведь и в таком засекреченном и зашифрованном обществе, как сталинская Россия, существовали санкционированные механизмы для передачи сталинских пристрастий, фобий и вкусов инженерам человеческих душ, а затем следовала их прививка массовому сознанию. Это проиллюстрировал Константин Симонов в мемуарах «Глазами человека моего поколения».

В выступлении на Оргбюро подобной зашифрованной темой может показаться такой сложный для режима вопрос, как возвращение миллионов солдат и офицеров с фронтов Отечественной войны. Недопущение их малейших притязаний на власть, отсечение фронтового поколения от системы кормления, от несанкционированного доступа к номенклатурным благам и привилегиям, а в конечном счете от претензий на руководство как логичной платы за их военные подвиги — все это наводило на мысль о том, что опорой послевоенного сталинизма, по мысли вождя, должна была стать тыловая публика.

Макиавеллиевско-византийский орнамент этой мысли был соткан вождем весьма витиевато. Идее была придана метафорическая форма басни или байки о «хождении» бывших военных в ленинградские журналы. Хождении именно людей в погонах, с геройскими заслугами, а не Михаила Зощенко с Анной Ахматовой. Согласно одному Сталину доступной изощренной логике, «Зощенко» и «Ахматова» стали зашифрованными кодовыми словами этой опасности. Может быть, вождя пугала сама возможность того, что фронтовые демобилизованные подпадут под влияние подлинных мастеров культуры?

Советские журналы — партийно-государственные предприятия. Получается, что фронтовые писатели штурмуют государственные учреждения, пускай и завуалированно, но открывают огонь по штабам. Поход демобилизованных во власть (в журналы) представлялся походом на государство и партию. Разумеется, таково лишь одно из возможных прочтений сталинского текста. Но надо учитывать основополагающий негласный принцип партийной риторики советско-византийского образца: шифровка. Устно и письменно зашифровывалось все и вся. В одной из инструкций кровавого 1937 года, исходившей из Политбюро, было четко сказано: «перешифровывать зашифрованное». Логично, что часто идеологические по форме и содержанию скандалы своей первопричиной имели весьма далекие сюжеты.

Зощенко и Ахматова оказывались зашифрованными громоотводами для бюрократическо-идеологической кампании (в этой ситуации в такой же роли могли оказаться Платонов и Пастернак). Приглашенная идеологическая номенклатура усвоила сталинский урок мгновенно. Это выразится в подборе новых редколлегий — очередной раз в российской истории все многообразие жизни сводилось к примитивным кадровым вопросам.

Археографическая справка о выступлении Сталина

Возникает вопрос: почему выступление Сталина было изъято из стенограммы? Ответ:такова была рутинная практика делопроизводства. Выступления, доклады и реплики Сталина изымались из стенографических отчетов и складировались в личном архиве Сталина (в наши дни существующего в виде — в том числе — одиннадцатой описи фонда 558 в РГАСПИ в Москве). Следов или отметок о производимых выемках в текстах неправленых стенограмм не оставляли. Эти тексты должны были стать материальной основой для собрания сочинений Сталина. Выход в свет первых томов этого издания как раз начинался в 1946 году. Речь о журналах обнаружилась в деле по соседству с материалами, не вошедшими в макет собрания сочинений.

Сохранилось два машинописных варианта выступления Сталина. Они слегка отличаются один от другого. Следов правки Сталина на них нет. Не обнаружено и фамилий стенографисток в верхнем правом углу страницы. В обоих вариантах сохранена последовательная пагинация машинописного текста (стр. 1—7).

Можно оценить общую картину различий между ними. Они носят стилистический характер и принципиального значения не имеют. Текст изначально не предназначался ни для печати, ни для циркуляции среди высшей элиты, поэтому редактор­ская и самоцензорская энергия Сталина была сэкономлена. Окончательный вариант лишь немного сбавил раздраженный тон формулировок и ярлыков, которыми вождь наградил Михаила Зощенко.

Приведем пример из первоначального текста: «Разве такие люди, как Анна Ахматова или этот дурак, балаганный рассказчик Зощенко могут воспитывать наших людей? Какого чорта мы с ними церемонимся!» Второй, итоговый вариант: «Разве Анна Ахматова таких людей может воспитывать или тот балаганный рассказчик Зощенко? Какого чорта с ними церемонятся!»[158]. Во втором варианте выступления Сталина присутствует стилистическо-синтаксическая правка. Слова от первого лица Сталин перевел в косвенную речь. Свое мнение переложил в уста безымянного редактора. Есть и следы джентль­менского представления о недопустимости оскорблений в адрес уже немолодой женщины (Ахматовой).

Первоначальный текст от первого лица: «Ахматова писала в 1917 году, а сейчас 1947 скоро будет, 30 лет тому назад, она, может быть, писала хорошо в свое время. Какого чорта мы должны приспосабливать наш журнал к старым вкусам поэтессы, на каком основании?»

Исправленный текст для истории: «Если редактора возьмут себе за правило никогo не обижать, а будут считаться с тем, что у Ахматовой авторитет былой, а теперь чепуху она пишет, и не могут в лицо ей сказать: “Послушайте, у нас теперь 1946 год, а 30 лет тому назад, может быть, вы писали хорошо для прошлого, а мы — журнал настоящего”. Надо иметь мужество сказать».

После знакомства с выступлением Сталина проясняется происхождение отдельных наиболее одиозных формулировок из конспектадокладов Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде по итогам заседания Оргбюро и обнародованного постановления. Дословное цитирование эстетических открытий Сталина — доказуемая черта стиля ждановского творчества.

Сталин: они пишут «не очерки и не рассказы, а какой-то рвотный порошок». Жданов: «Его произведения — рвотный порошок».

Жданов: «Ему не нравятся наши порядки. Он вздыхает по другим».

Сталин: «Приятельские отношения, не политический подход к писателю, а приятельские отношения». Конспект Жданова: «приятельские отношения и критика».

Сталин: «либерализм идет за счет интересов государства и за счет интересов правильного воспитания нашей молодежи». В конспекте Жданова — небольшая вариация в духе псевдонародной демагогии: «либерализм за счет народа».

Сталин: «без критики ничего не выйдет». Жданов: «без критики ничего не выйдет».

Сталин: «без такой критики может сгнить человек. Когда болезнь организма запущена, болезнь запустит лапы глубже». Конспективная запись тезисов доклада Жданова: «Без критики можно загнить. Болезнь пойдет вглубь».

Совпадения заставляют предположить, что конспект, опубликованный Денисом Бабиченко[159], возможно, включает ждановские заметки выступления Сталина.

Вопросы к тексту выступления Сталина

Но не все понятно в сталинском выступлении. После его прочтения остаются вопросы. Свой спич Сталин строит как монолог, который временами переходит в диалог. Его собеседником в определенный момент становится Виссарион Саянов[160], которого Сталин представляет в роли главного редактора.

Когда Саянов оказался редактором журнала «Звезда», если 26 июня 1946 года постановлением Ленинградского горкома ответственным редактором был назначен П. И. Капица[161], а Саянов — лишь членом редколлегии? Похоже, что в редакции толстого журнала создалось недопустимое для советской политической системы двоевластие. Старая редакция во главе с Саяновым продолжала работать, потому что новая редколлегия во главе с Капицей к работе еще не приступила.

Решение Ленинградского горкома о редколлегии «Звезды» оказалось одним из пунктов сталинского обвинения ленинградских партийных властей. Почему оно не было утверждено в Москве? Но до 9 августа редколлегии местных региональных журналов в протокольных решениях Оргбюро — Секретариата, а тем более Политбюро не утверждались. Они утверждались обкомами на местах. Этот пункт обвинения был изобретением последнего часа. Подлинник решения Бюро Ленинградского горкома № 253/2 от 27 июня 1946 года указывает, что выписки были посланы Широкову, Капице и «т. Еголину ЦК ВКП(б)». Последнее подчеркнуто. Секретариат Управления пропаганды ЦК ВКП(б) взял этот вопрос под контроль 1 июля 1946 года с пометкой: «Срок исполнения 7 июля». То есть о ленинградском решении в Москве знали и в течение месяца никакого криминала в нем не видели[162].

Особенность той эпохи — в ее непредсказуемой неоднозначности, которую, в частности, иллюстрирует связанный с Саяновым эпизод из выступления Сталина. «Литературная энциклопедия» посмертно рисовала Виссариона Саянова совершенно советским человеком (родился в семье политических ссыльных, работал с Горьким в «Литературной учебе», лауреат Сталинской премии, в 1939—1945 годах был в действующей армии, написал книгу «Нюрнбергский дневник» и т. д.[163]). Однако даже в панегирическом официозе биографии были важные для советского иерархического общества пропуски. Партийность литератора? Участие в организационных структурах ССП? Награды? Участие в литературных группировках? За внешним благополучием биографии чувствовалась недоговоренность.

В чем дело? В первой половине 30-х Саянов был человеком круга Михаила Кузмина. Он посещал поэта вместе со своей супругой, а за десять лет до встречи за столом зеленого сукна в кремлевском кабинете Сталина произнес «прекрасную», по словам современников, речь на похоронах поэта[164]. Саянов не был членом коммунистической партии и очень условно мог быть назван «беспартийным большевиком». Из всего номенклатурного реестра советских писателей Саянов меньше всего подходил на должность главного редактора «Звезды». Сталинское указание на возможность продолжения им работы в журнале в этом качестве соблюдено не будет. 14 августа развернутое постановление ЦК утвердит главредом А. М. Еголина «с сохранением за ним должности заместителя начальника управления пропаганды ЦК ВКП(б)». Еголин и Саянов — несопоставимые величины в номенклатурном мире советской идеологической надстройки. В то же время, вынося выговор редактору «Ленинграда» Б. М. Лихареву «за плохое руководство журналом» и отменяя «как политически ошибочное» решение Ленинградского горкома от 26 июня, ЦК оставил безнаказанным Саянова (не в последнюю очередь потому, что он, как беспартийный, не подлежал партийной ответственности).

Парадокс практического сталинизма и заключается в том, что, заявляя строжайшие требования к журналам, их редколлегиям, главным редакторам, Сталин одновременно неуверенно и мягко допускает возможность руководящей работы для таких людей, как Виссарион Саянов. На долю аппарата выпадала задача ликвидировать и свести на нет подобное несоответствие, довести кадровое решение вопроса до уровня жесткого политического руководства. Что и было сделано через три недели в особом, полувоенного образца, постановлении Секретариата ЦК о редколлегии журнала «Звезда».

Главным редактором был подтвержден Еголин, назначены редакторы журнала по отделам прозы, поэзии, драматургии, искусства, а также критики и библиографии. Имени Виссариона Саянова в этом списке не оказалось[165]. Возможно, что за эти три недели была проведена дополнительная проверка поэта по линии МГБ, в ходе которой могла всплыть пламенная речь на похоронах Михаила Кузмина. Абсурдность назначения такого человека на роль перевоспитателя Анны Ахматовой и Михаила Зощенко становилась очевидной.